Ярость

      Кровь у лягушек водянистая, желтоватая и отдаёт тиной, мгновенно стынет на лапках, превращаясь в отвратительный студень.       По крайней мере, Кружащемуся Пламени так помнится. Оса ступает по гладким ступеням винтовой лестницы, что ведёт к самой вершине королевского древа, но под коготками нижних лап словно бы до сих пор скользкая жижа.       Чувствительного обоняния касается запах — Пламени кажется, что он почти различает, что именно пахнет, прежде чем нюх забивает тина и грязь.       Шмели-стражи смотрят на него сверху вниз — каким бы высоким оса ни был, до пушистых великанов даже он не дотягивал. В крупных фасеточных глазах отражается недоумение пополам с негодованием, и невольно Пламя крепче стискивает коготками древко копья.       Пламя знает, что окружающие считают его опасным. Пламя знает, что окружающие называют его неконтролируемым.       Один из шмелей чуть подаётся вперёд, словно бы готовясь потребовать у Пламени сдать оружие, но почти мгновенно возвращается обратно под предостерегающее гудение товарища.       Все знают, что если оса захочет убить — справится и голыми лапками. Таково их предназначение в колонии, и спорить с естественным ходом вещей невероятно глупо.       Едва тяжёлая дверь, покрытая напоминающим соты узором, приоткрывается, Пламя понимает, что именно одуряюще пахнет по ту сторону.       Мёд.       Возрождённое Сердце приветственно взмахивает крыльями — у пчёл этот жест всегда выглядел более мягким, чем у прочих их рода, и впрямь казался миролюбивым и доброжелательным. Но Пламя эту конкретную пчелу знает слишком хорошо, пожалуй, даже лучше, чем самого себя.       И потому от него не укрывается ни нервное подрагивание лапок, мгновенно сцепленных в замок, ни как слишком резко опустились малые крылья.       В глаза бросается и деревянная чаша с низкими бортами, полная тягучего золотистого мёда — Пламя никогда в жизни бы не подумал, что ему доведётся увидеть подобное сокровище, и уж тем более не подумал бы о том, что захочет отказаться.       — “Всё-таки хочешь от меня избавиться”?       Кажется, в его жестах и запахе промелькнула обида — иначе с чего бы Сердцу так дёргаться в сторону?       — “Значит, меня боятся не только твои советники, но и ты”.       Рано или поздно это должно было случиться — но для Пламени любой срок наступил бы слишком рано.       Он и Сердце не разлучались с самого рождения, с того самого момента, как крошечная оса мёртвой хваткой вцепилась в лапку долгожданной для колонии пчелы. Совету их так и представили парой, под благоговейное постукивание, пощёлкивание и стрёкот представителей других каст.       Их предназначение было совершенно разным, что не помешало им вырасти бок о бок, крылом к крылу.       Пчёлы правят — и Возрождённое Сердце вскоре стал новым королём Лилового Цветения, на которого молились, словно на сошедшее с небес благословение богов.       Осы защищают — и Кружащееся Пламя занял положенное ему место за левыми крыльями Сердца, вечно настороженный и готовый к бою.       Возможно, излишне готовый.       Слухи начали ползти давно. О том, что у королевского стража случаются приступы боевого безумия. О том, что на его жертв страшно смотреть. О том, что пчелиное влияние действует на него с запозданием и одним богам известно, к чему это может привести.       Совет знал, насколько тяжело колонии без пчелы. Совет боялся и оттого с каждым годом, с каждым месяцем давил на Сердце всё сильнее.       От безрадостных мыслей Пламя отвлекает тихий перестук по дереву — Сердце подходит ближе, почти вплотную, только что пушок на грудке не касается гладкого хитина, заглядывает, кажется, в самую душу.       — “Ты меня не пугаешь”, — пчела стискивает коготками запястья осы, верхними лапками протягивая чашу, а в воздухе повисают неловкие печаль и сожаление, — “твоя ярость пугает”.       Пламя молчит. Очевидно, что приговор ему уже вынесли, и почти никакой разницы нет, было ли это сделано под давлением совета или по собственной воле.       Мёд не подносят просто так. Места рядом с братом для него больше не было.       Ни казни, ни изгнания Пламя не боится — и прекрасно с тем понимает, что их он не дождётся. Сердце к нему слишком привязан, чтоб отправить на верную смерть, совет слишком дорожит Сердцем, чтоб настолько прямо ослушаться. Значит, оставалось только одно.       Мухи называли это место Садами Изменения.       Однажды Пламени довелось там побывать — не дольше часа, но от постоянно курящихся благовоний и огромных одуряюще пахнущих цветов голова болела ещё очень долго, а мысли словно бы превратились в заторможенных ленивых бабочек. Мельком ему довелось увидеть и тех, кто пробыл в Садах куда большее время.       Тогда Пламя понял, чего он боится даже больше, чем потерять Сердце.       Лишиться самого себя.       Мёд в чаше ловит блики крохотных светящихся цветов под потолком, перетекает тягуче, когда Пламя тяжело берёт узорчатую посуду в лапки. Оса на мгновение замирает, всматриваясь в собственное отражение в липком свете рассветного Птаха — ничем от десятков других ос не отличающееся, замену найдут быстро, — прежде чем опустить в чашу язычок.       Сердце отворачивается сразу же, как только чаша пустеет.       Пламя медленно кивает, болезненно чётким движением оборачиваясь к дверям.       — “Я буду тебя ждать”.       В воздухе повисает едва слышное извинение.       “Не будешь”.       Пламя едва ли не всовывает в лапки первого попавшегося шмеля за дверью копьё, даже не вслушиваясь в гудение великана. На появившееся словно из ниоткуда сопровождение из четырёх других ос он тоже не смотрит — незачем.       С ветвей королевского древа начинали опадать самые слабые из светящихся цветов, гаснущие в тот момент, когда отрывались от стебля.       Близилась зима.