Ярость

      Воспитательницы всегда говорили, что Алая Заря самой первой вылупилась из яйца. Муха в ответ всегда удивлялась — разве может первая родившаяся в кладке, самая сильная из всех братьев и сестёр, остаться такой хиленькой и маленькой, едва дотягивая до плеч товарищам?       Но в сравнении с этой осой Заря ощущает себя совсем крошечной.       С первым порывом убежать муха справляется — как-никак, это её долг, помогать любому, попавшему в Сады, не обращая внимание ни на вид, ни на прошлое. И всё же чувствуется в осе какая-то угроза, словно дёрнись неудачно, и мощные жала вцепятся между головой и грудкой.       Воспитательницы говорили, что с осами всегда так. "Рождённые убивать, пропащие твари".       Заря осторожно подбирается ближе, мысленно уже кляня себя за наблюдательность. Чего вот ей стоило не заметить жёлтое пятно, забившееся почти под самые корни дерева, среди тихо светящихся синим и лиловым грибов? Тогда бы не пришлось гадать, бросится-не бросится, и правильно ли она вообще поступает.       — "Эй", — всё же решается позвать Заря, но в ответ оса только едва заметно дёргает крылом — и то не понять, не стряхивал ли он часом упавший на него листочек. Но на это короткое мгновение мухе удаётся мельком увидеть чужую морду.       К почти лишённому осмысленности взгляду она не привыкла до сих пор, как и к бесцельно блуждающим по Садам насекомым. Сколько ни убеждай себя, что так и должно быть, а всё равно в голове бьётся только одно.       Убежать-спрятаться-забыть-не смотреть.       И всё же муха остаётся на месте, прикованная какой-то назойливой мыслью, которую всё никак не удаётся поймать за хвост. В вечном сумраке Садов чёткие очертания расплываются, смешиваются, идут разноцветными пятнами, если не вглядываться…       Красный.       Ни единого красного пятна.       Заря даже оглядываться на всякий случай, но уже понимает, что права — ни одной тревожной лилии тут не цвело. Даже воздух здесь словно прохладнее, не напитываемый постоянно тяжёлым запахом, проникающим в самые дальние уголки сознания.       — "Не совсем, значит, рехнулся?" — оса ожидаемо не отвечает, но у Зари словно из лапок выпадает тяжеленный камень.       Сколько ни убеждай себя, а "должно" и "правильно" — разные вещи.       — "Не уходи никуда далеко, я скоро вернусь".       Кажется ей, или усики осы слабо дёргаются в ответ?       Маленькой послушнице не впервой незамеченной проскальзывать мимо старших жрецов и жриц, но в этот раз Заря волнуется особенно: а если заметят? Остановят? Спросят? Сейчас ведь речь не о том, чтоб вместе с другими учениками выбраться тихонечко из Садов и полюбоваться на почти пустой город, а о почти преступлении.       Но её никто не задерживает, только приветственно жужжит старый Ореол — он слеп на один глаз и вечно путает Зарю с её братьями и сёстрами. Муха тихонько крадётся к складам, едва ли не на ощупь отыскивает нужную ей деревянную фляжку, воровато оглядываясь — не пришёл ли кто проверить? — и пряча её под несколькими полосами белой с зеленью ткани, традиционных для жрецов Лазурного Мотылька.       У Зари внутри что-то ёкает, когда на выходе она едва не цепляется крыльями за другую муху (как там его звать?), чуть ли не ёжится под чужим внимательным взглядом… И проскальзывает мимо, удостоившись только коротко брошенного: “Мелочь какая-то”.       Торопливо возвращаясь к корням она не знает, на что надеется больше — что оса никуда не делся или что он всё же куда-то уполз. Но как бы там ни было, жёлтое пятно оказывается на прежнем месте.       Запах от фляжки идёт резкий и даже неприятный — Заря осторожно приподнимает чужую голову, к самым жвалам поднося горлышко.       — “Не отравлю, не переживай”, — муха нервно хихикает, но отчего-то эта фраза помогает. Даже приходится оттаскивать фляжку от чужой морды. — “Не за один же раз, ну! Тебе на этом жить с оборот Любовника”.       Заря ожидает, нервно дёргая крыльями и то и дело озираясь по сторонам — не пришло ли кому в голову заглянуть в этот тёмный уголок?       — “Зачем?”       Оса ворочается, словно пытаясь выкарабкаться откуда-то, и только сейчас Заря понимает, что чуть придерживает его за плечи. Муха едва ли не одёргивает лапки, подскакивая и начиная нервно расхаживать по пятачку между корней.       Серьёзный взгляд буравит спину — оса приходит в себя намного быстрее, чем те немногие, кого Заре довелось увидеть.       — “Зачем?” — спрашивает он куда серьёзнее, чем в первый раз, но сказать мухе всё ещё нечего. Шорох сзади заставляет её полуобернуться — жёлтое пятно покачивается, не особенно уверенно становясь на лапки, но упрямо не падает обратно, цепляясь за кору.       На преступника он не похож — вот о чём думает муха, а ещё о том, что она догадывается, кто перед ней. Шумная была история, нечего сказать.       — “Потому что тебя не должно тут быть”.       Ответ Заря разобрать не может. Слишком резкий звук, слишком смешанный запах.       Огорчён? В ярости? Считает, что муха треплется о том, чего не понимает? Всё разом? Восьмилапые не разберут, что творится в этой башке.       — "Ты мог бы уйти", — муха только сейчас замечает, что теребит в коготках лазурную кисточку повязанной на фляжке верёвки.       — "Это не мне решать".       Оса прислоняется спиной к дереву — лапки всё ещё не держат его, а ещё недавно отравленное запахом тревожных лилий тело отказывается подчиняться. Наверное, — Заря наконец останавливается и смотрит на него прямо, — хуже бессилия для воина ничего нет.       — "Тем, кого мы любим, мы готовы простить даже убийство, да?" — невесело спрашивает-утверждает муха, и оса отпускает столь же мрачный смешок в ответ.       Даже собственное. С таким всепрощением хоть при жизни в святые записывай.       Можно было уйти. В том, что оса не станет её сдавать старшим жрецам, Заря не сомневалась — ни выгоды от этого, ни удовлетворения. Но получалось тогда совсем по-тараканьему: возвращать трезвость мысли только затем, чтоб потом всё вернулось к вязкому забвению.       — “Не хочешь ты о себе заботиться”, — муха не отводит взгляда, а оса чуть вопросительно поводит усиками, — “и ладно. Я и сама могу это сделать”.       Кажется, звучит это невероятно смешно, даже крылья у осы дёргаются характерно, и смотрит он насмешливо-печально, мол, давай, маленькая мушка, попытайся, да только что у тебя выйдет?       Но молчит, не возражает. И Заря находит это хорошим знаком.              Пламя смотрит на крошечные, уже мерцающие бутоны так, словно не верит своим глазам. “Середина весны, значит”, — только и произносит он, и звучит это настолько убито, что Заря не удерживается и кладёт лапку ему на плечо.       — “Куда ты теперь?”       Это не должно было прозвучать настолько жалостливо, но оса только дёргает крылом, явно подразумевая: “Понятия не имею”.       — “Может, в стражу подамся. Если возьмут”.       Город потихоньку просыпается, уже слышно гудение многочисленных его жителей и шорох лапок по отполированному временем древу. Пламя выглядит растерянным, и муха ободряюще стискивает коготки на его плече.       — “Заходи, если что, расскажешь о своей новой жизни”.       Оса поворачивается к ней, и Заря на долю секунды ощущает что-то смутно угрожающее — до тех пор, пока Пламя не заключает её в крепкие объятия.       “Обязательно”.