Контраст

      Хуа Чэн улыбался.       Хуа Чэн смотрел в экран телефона — и улыбался, щуря глаза, словно довольный кот, получивший себе миску молока. Он едва не взрывался от своего счастья, думая о том, что все не зря. Все — не зря.       Бессонные ночи, следствием которых являлись огромные синяки под глазами, тонны учебников, словарей и тетрадей по английскому языку, параллельная работа ради того, чтобы обеспечить самого себя репетиторами по нему же, и настолько сильная усталость, что у Хуа Чэна, кажется, личной жизни не было совершенно — все свободное время автоматически становилось не свободным, а остатки сил после горы домашнего задания направлялись на зубрежку, зубрежку, зубрежку — и письменные переводы статей на английском. Его уже почти тошнило от этого языка.       И все же, этого было недостаточно. Хуа Чэн с трудом держался на плаву в школе — и с трудом не отъехал в психиатрическую больницу после полугода таких усиленных занятий, потому что помимо гребаного английского ему нужно было подтягивать все остальные предметы сразу, а помимо всех остальных предметов сразу — рисовать. Иначе план разрушится, а, если это произойдет, Хуа Чэн будет ненавидеть себя всю оставшуюся жизнь.       Ему пришлось долго объяснять опекунше, зачем, почему и как он внезапно собрался поступать в США, но та по итогу лишь махнула рукой, сказав: «Если вытянешь — вперед», и Хуа Чэну этого было достаточно. Первое время он слабо представлял, как собрался жить в другой стране без денег, но потом, как выяснилось, из-за того, что университет являлся международным, к нему прилагалось бесплатное общежитие для таких выходцев, как он, и бесплатный завтрак. Этого на первые недели хватит, а потом уже, устроившись, как Хуа Чэн решил, он сможет и работу себе найти. По крайней мере, он так планировал. Конечно, для начала нужно вообще поступить.       Хуа Чэн старался набивать себе портфолио как мог — иначе на дизайнера не пройдешь, и он боялся, что отсутствие хотя бы нескольких лет обучения в художественной школе сыграют против него, однако его рвение и упорство перекрыли этот, как оказалось, небольшой факт, и то, что Хуа Чэн — самоучка, никак не сказалось на результате проделанной им тяжелейшей работы. За два года портфолио было собрано, и Хуа Чэн, смотревший на свои изменения в лучшую сторону, на то, насколько он вырос в рисовании, даже немного гордился собой, но быстро откладывал подобные мысли в сторону — еще рано. Он еще ничего не добился.       В один день, уже на последний год своего обучения в старшей школе, Хуа Чэн увидел в сеть залитое видео официальным сайтом того университета, где вступительную речь, как отличившийся высокими, почти максимальными баллами, произносил — у Хуа Чэна сердце остановилось на несколько секунд — Се Лянь, и тогда с плеч будто тяжелый камень свалился: значит, не прогадал, значит, если справится, то они обязательно встретятся. И тогда Хуа Чэн принялся готовиться еще усерднее, чем до этого.       Он остался жить в квартире опекунши — благо, та, кажется, временно завязала со своими похождениями, решив поискать нормальную работу, и Хэ Сюань даже пару раз писал ему, что, мол, было бы неплохо вновь съехаться. Хуа Чэн отказывался — он не мог на данный момент содержать себя самостоятельно, на это не оставалось никаких сил. Они стали в принципе меньше общаться, Хэ Сюань также говорил, что с Цинсюанем после выпуска они почти не разговаривали — и Хуа Чэн с ним тоже не разговаривал, потому как Се Лянь ему не писал, а других тем для беседы просто не было.       Насчет Се Ляня… Откровенно говоря, Хуа Чэн надеялся, что тот хотя бы напишет ему короткую СМС после того, как сможет поступить, но ни через месяц, ни через два, ни через три, ни через полгода Хуа Чэн так и не дождался ее. И он смирился (хоть и вздрагивал от каждого уведомления, надеясь, что сообщение от него). Решил, что тогда возьмет все исключительно в свои руки. Даже если Се Лянь не хочет его больше видеть, даже если они могут не продолжить общение после встречи, даже если…       Хуа Чэн не желал думать об этом — но иногда не мог ничего с собой поделать. Эта мысль заставляла его сомневаться во всех своих действиях, но, когда до итоговых экзаменов осталось полгода, уже было как-то поздно метаться — цель поставлена, почти достигнута, вся информация об университете и о жизни в другой стране собрана, документы на всякий случай готовы, осталось только пройти по баллам.       И он прошел.       Хуа Чэн начинал учиться с репетитором, но не продолжил — решил, что, выучив базу, дальше сможет совершенствоваться самостоятельно. Они встретились несколько раз перед экзаменами, и Хуа Чэну сказали, что его уровень вполне дотягивает до С1 — и всего за два года. Репетитор тогда удивленно вскинул брови и, похлопав его по плечу, похвалил, но Хуа Чэну эта похвала не нужна была.       Ему нужно было другое.       И вот теперь он стоял напротив огромного университетского здания, глупо улыбаясь, и смотрел в экран телефона, и чувствовал, как у него дрожат руки, как голова идет кругом, когда с не подписанного номера приходят в ответ несколько сообщений.

«Да, хорошо, Сань Лан, я буду ждать тебя сегодня после пар в тридцать первой аудитории»

      Дело в том, что Хуа Чэн — идеальный стратег. А еще Хуа Чэн безумно хотел сделать Се Ляню сюрприз. Поэтому, выпытав его номер телефона у старосты, он написал, представившись другим именем, и попросил помочь — якобы ему, для своего начатого проекта, нужны очень конспекты лекций по предмету за прошлый курс Се Ляня, потому как у их факультета этот предмет в изучаемых отсутствует.       Хуа Чэн даже не сомневался в том, что Се Лянь согласится. Это было просчитано.       Когда он проходил по коридору и случайно заметил сквозь толпу Се Ляня, сидевшего у одной из аудиторий с книгой в руках, то едва не подавился воздухом: о, он изменился не так сильно, но… Изменился. Казалось, куда еще красивее? — но у Се Ляня получилось. Он сидел — в своем огромном бежевом свитере (Хуа Чэн мысленно усмехнулся: любовь к ним у Се Ляня была всегда), с отросшими примерно по плечи волосами, обрамляющими лицо, и — то, что заставило Хуа Чэна замереть на пару мгновений, — круглыми, смотревшимися невероятно красиво (но он все же надеялся, что это нулевки), очками.       Хуа Чэн едва сдержался, чтобы не подойти, но все же решил отложить их встречу до назначенного часа. ***       Се Лянь не хотел жить.       И, по сути, все эти два года он и не жил — Се Лянь толком не помнил, чем занимался все то время, что он проводил в большой купленной квартире в центре города, с панорамными окнами на семнадцатом этаже, и порой он думал, что неплохо было бы вместе с этими окнами свалиться вниз — и надавливал на них сильнее, опираясь спиной. Но ничего не выходило.       Он находился на домашнем обучении целый год и помимо учебы и чтения книг почти ничем не занимался. Даже когда родители вернули ему интернет и связь с внешним миром, Се Лянь не особо заинтересовался этим: он все равно не мог найти никого из своих старых знакомых из-за различия соцсетей в двух странах, а номера не помнил совершенно. Да и желания, откровенно говоря, тоже не было. Се Лянь думал, что всем им лучше просто забыть о нем. И тогда каждый сможет начать свою жизнь заново.       Конечно, Се Лянь не раз вспоминал слова Хуа Чэна, но спустя время они начали казаться ему невозможными и пустыми, словно сам же Се Лянь их и выдумал, и ничего в реальности не произойдет — можно и не ждать. Тогда он начал медленно забывать о них — но не о Хуа Чэне. Хуа Чэна не хватало, чертовски не хватало, и пусть они не были знакомы даже год, Се Ляню казалось, будто из его жизни вырвали огромную ее часть. Будто в его сердце проделали дыру.       С ним пытались завести дружбу в университете, но Се Лянь лишь мило улыбался в ответ и говорил, что предпочитает быть в одиночестве. Это правда — ему не хотелось заводить лишних знакомств, которые вновь разобьют его, сотрут и без того шаткую нервную систему в порошок, и Се Ляня радовал лишь тот факт, что в университете люди, кажется, более взрослые и адекватные — никаких больше преследований, нелепых драк и прочих казусов. *       Когда ему написали с просьбой поделиться конспектами — Се Лянь даже не задумался над ответом. Ему было не тяжело отдать на время свои исписанные тетради, в которых не меньше шестидесяти листов, если это так кому-то нужно.       Он сидел в приглушенном свете аудитории, представлявшей собой небольшую лабораторную с кучей новейших приборов, которые, впрочем, не особо Се Ляню нужны были — он просто привык здесь работать, потому что это единственное место, где люди появлялись только в определенное время. Се Лянь до сих пор не особо понимал, что он забыл на факультете драматургии, но ему впервые в жизни дали выбор, и он готов был пойти куда угодно, лишь бы не по стопам своего отца, лишь бы не в их компанию.       И вот он здесь — пишет очередную работу, необходимую на следующей неделе; Се Лянь, абстрагировавшийся от внешних проблем, сам не заметил, как начал все задания выполнять вовремя и постепенно, а не в последний день, как это было в школьные времена.       Увлеченный, Се Лянь не обратил внимание на скрип открывшейся двери, продолжая писать, уткнувшись в свою тетрадь. Он лишь достал из-под неё другую, ту, что с конспектами, примерно предполагая, кто именно пришел, и положил ее на край стола. Если это кто-то другой — пройдет мимо, ничего страшного. Хотя в такое время крайне редко кто заходит в это место, потому как лаборатория активна в основном только вечером, когда все готовят свои проекты.       Он почувствовал, как на его руку положили ладонь, и, удивляясь, поднял голову, желая посмотреть, кто это сделал.       — Это Сань Ла..? — Се Лянь не договорил: слова застыли где-то на середине, и состояние шока не позволяло ему продолжить. Он лишь развернулся полностью, оказываясь к пришедшему студенту лицом к лицу, и глубоко вдохнул.       — Да, это я, — к нему обратились на чистом английском: никто бы даже подумать не мог, что это произнес не местный человек, — я могу забрать конспекты?       Он стоял перед ним — высокий, кажется, в два раза выше, чем раньше, с длинными распущенными волосами, ниспадающими на плечи, с улыбкой, больше похожей на ухмылку, и прищуром темных глаз; на нем была слишком шикарная красная рубашка (мысленно Се Лянь отметил, что этот цвет всегда ему шел, но школьная форма не позволяла менять белый на что-либо еще), заправленная в темные джинсы, и накинутая сверху кожанка — и Се Лянь почти умер в этот момент; сначала подумал, что обознался, что, нет, это просто не может быть он, но подтвердил собственную догадку, когда он подошел ужасно близко, заставляя Се Ляня прижаться спиной к столу, и устроил руки по обе стороны от него.       Он склонился, и его волосы щекотали щеки Се Ляня — настолько минимальное расстояние сейчас оказалось между ними.       — Гэгэ, — прошептал почти в самые губы, — я так скучал, гэгэ, — теперь Хуа Чэн говорил уже на родном языке, потому что, на самом деле, он все еще ненавидел английский, а за эти несколько лет начал делать это еще сильнее, чем раньше, — ты ведь не думал, что я забуду о своем обещании?       Два года.       Се Ляня прошибло током.       Он настоящий?       Плевать. Даже если это иллюзия его поврежденного сознания — плевать. Се Лянь резко прижал Хуа Чэна к себе, зарываясь пальцами в невыносимо красивые и приятные волосы — ох, как же ему шло, ужасно шло, — и уткнулся в плечо, чувствуя, как его всего колотит от нахлынувших чувств. Да, вот он, Хуа Чэн — стоит перед ним, живой, как Се Лянь уже убедился, настоящий, гладит его по голове и шепчет что-то на ухо — не вслушивался, не до этого было.       — Убирай все это, — спустя пару секунд Хуа Чэн отстранился, кивая на тетради. Се Лянь дал молчаливое согласие, когда быстро скинул их все в рюкзак и закрыл его, случайно чуть не прищемив свой палец (благо — вовремя отдернул руку). — Ты свободен сегодня?       Се Лянь хотел закричать — да, черт возьми, да, я свободен для тебя ближайшую вечность, особенно после того, как переселился в отдельную квартиру в близи от университета (ему повезло, что тот находился слишком далеко от жилья их родителей, и потому они дали согласие). Но вместо этого произнес лишь тихое «да», и они вышли из аудитории.       Он не знал, куда Хуа Чэн вел его, крепко вцепившись в руку, но покорно шел за ним, проходя мимо удивленных студентов, между которыми приходилось лавировать, дабы не врезаться. Уже через несколько минут они оказались на улице. Хуа Чэн поднял голову, прикрыв глаза рукой так, чтобы палящее солнце не слепило их, и какое-то время просто смотрел вперед, будто о чем-то задумавшись.       — Знаешь, гэгэ, — начал он, поворачиваясь к Се Ляню, и улыбнулся: не так, как улыбался до этого, а более тепло, нежно, так по-родному, что у Се Ляня сердце защемило, — на самом деле, я немного не так представлял эту встречу.       — Да? На самом деле, — пародируя Хуа Чэна, усмехнулся Се Лянь, — я ее даже представить боялся.       — Оу? Ты настолько не верил в меня?       — Наоборот. Госпожа удача не любит меня, — Се Лянь тоже немного неловко улыбнулся. — Поэтому, если бы я ждал, ее бы никогда не было. В любом случае… Я поверить не могу, что…       Он не договорил — замолчал, не сводя с Хуа Чэна взгляда — счастливого, искрящегося, и Хуа Чэн подумал, что так соскучился, так ужасно соскучился, соскучился по такому взгляду настолько, что еще год бы он не выдержал — пошел бы пешком сюда, прямо к нему.       — Идем отсюда, — голос Хуа Чэна дрожал, — гэгэ, идем, к тебе или ко мне… Не важно — хоть куда-нибудь, гэгэ, — больше всего ему хотелось сейчас завалить Се Ляня на кровать — и обниматься часами, и крепко сжимать его в своих руках, не отпуская, никогда больше не отпуская.       Се Лянь желал того же. ***       И этим они и занялись первым делом, когда ввалились в квартиру Се Ляня, находившуюся чуть ли не через дорогу от университета, сняли с себя обувь и верхнюю одежду и рухнули на огромную двуспальную кровать — не то что в комнате общежития.       Се Лянь лежал на нем, устроив голову на груди Хуа Чэна, и вслушивался в стук сердца, и глаза его открыты были широко-широко, удивленно-удивленно, будто тот все еще не до конца понимал, что все происходящее абсолютно реально — это не очередной бредовый сон, приснившийся ему под гнетом эмоций и дикой тоски, нет, Хуа Чэн рядом, и его можно потрогать, его можно услышать, его можно чувствовать — не только физически, присутствие Хуа Чэна ощущалось и в моральном плане: на душе стало моментально спокойнее, а голова казалась совершенно пустой. Се Лянь чувствовал себя в безопасности.       Чувствовал себя в безопасности — несмотря на то, что они не виделись долгих два года, несмотря на то, что Хуа Чэн, возможно, уже совсем другой человек, потому что за такое время вполне могут произойти сильные перемены в его личности, и это совершенно нормально, однако… Се Лянь чувствовал, что в нем есть нечто неизменное, нечто настолько близкое ему и родное, что, даже если Хуа Чэн убьет сотню людей, Се Лянь не перестанет доверять ему, пока это близкое и родное не исчезнет. Оно ощущалось на подсознательном уровне, тянулось связывающей их нитью, словно они предназначены друг другу самой судьбой.       Се Лянь внезапно вспомнил кое о чем и приподнялся, усаживаясь на бедрах Хуа Чэна, смотря ему прямо в глаза — тот вопросительно вскинул брови, продолжая держать руки на чужой талии. Се Лянь как раз взял одну из них — левую — в свою, прошелся пальцами по костяшкам, оглаживая, и ожидаемо наткнулся на красный браслет.       Не снял.       После чего поднес свою руку с тем же браслетом, прижимаясь запястьем к запястью, и улыбнулся:       — Мы так ничего и не сказали друг другу.       — А нам нужно что-то говорить?       Нет, наверное — нет. Конечно, Хуа Чэн очень долго думал над тем, что скажет Се Ляню во время их встречи, но, когда она произошла, решил, что к черту все, наговориться еще успеют — хорошо, что теперь у них на это есть время. Много времени. И Хуа Чэн ни за что не упустит его снова.       — Ну… Я не знаю? — Се Лянь пожал плечами. — Прости, что не писал тебе, даже когда мог. Я… Я боялся сделать хуже…       Хуа Чэн тоже поднялся, принимая сидячее положение, чтобы им было удобнее разговаривать, и так они находились слишком близко друг к другу. Он нерешительно опустил взгляд на губы, что не осталось не замеченным Се Лянем, но тот промолчал.       Внезапно Хуа Чэн аккуратно дотронулся рукой до его щеки, скользнул вверх и легко зацепил оправу очков, осторожно снимая их с Се Ляня.       — У гэгэ ухудшилось зрение? — взволнованно поинтересовался он, игнорируя чужой монолог — это все уже прошло, это все уже неважно, — а вместо ответа Се Лянь по привычке сощурился — и ойкнул, неловко рассмеявшись.       — Да, есть такое, — это произошло по двум причинам: стресс и бесконечное чтение, кроме которого жизнь Се Ляня ничем не разбавлялась. Его зрение упало в один момент и достаточно резко около года назад, но с тех пор не было никаких сдвигов ни в лучшую, ни в худшую сторону; однако этот спад был слишком маленьким, чтобы начать носить линзы, и потому приходилось справляться с очками — до ужаса непривычными первое время. Сейчас же Се Лянь практически не замечал их на своем лице. — Я, наверное, нелепо выгляжу в них, — он улыбнулся.       Хуа Чэн вскинул брови.       — Ты можешь так выглядеть? — и Се Ляню показалось, что где-то уже это слышал. — Ничто не может испортить гэгэ, — нерешительность в Хуа Чэне испарилась в ту же секунду: и он мягко, немного глупо и смазанно, будто в первый раз, дотронулся губами до чужих, вовлекая в незатейливый, короткий поцелуй.       — Ты мне льстишь, — Се Лянь выдохнул прямо в губы, немного отстраняясь, и несдержанно усмехнулся.       — Я? — Хуа Чэн наигранно (или нет?) обиженно нахмурился. — Разве гэгэ не знает, что я самый искренний и честный человек?       — Конечно, знаю, — он рассмеялся. — Сань Лан, — и специально назвал его «прозвищем», которым Хуа Чэн представился ему в сообщениях, — к тому же, еще и самый упорный человек из всех, кого я встречал, — и взял в обе руки лицо Хуа Чэна, завороженно рассматривая его. — Знаешь его ведь, да? — внезапно он сменил язык: возможно, даже случайно, Хуа Чэн не мог исключать того, что, прожив здесь несколько лет, Се Ляню английский стал привычнее китайского, но больше верилось в то, что Се Лянь сделал это специально. — Сань Лан, недавно поступивший новенький. Замечательный человек. Я бы хотел узнать его лучше.       — Стоит ли мне ревновать? — Хуа Чэн отвечал ему — тоже на английском, — спокойно принимая игру.       — Определенно. А ты?       — Что — я? — не понял Хуа Чэн.       — Не встречал никого, кто… Заинтересовал тебя? — Се Лянь хитро сощурился.       Он впервые за последние года чувствовал себя таким живым — впервые при общении с человеком ему хотелось продолжать, хотелось говорить, и спрашивать, и отвечать, и менять темы, или даже просто слушать. До этого никто не пробуждал в нем интерес, все встречи и диалоги заканчивались одинаково — расхождением, но Се Ляня это не волновало.       С Хуа Чэном он ощущал себя совершенно иначе. Они давно не виделись — и все равно в его компании было комфортно. В его компании так, будто они никогда и не расставались.       — Ни разу. Все мои мысли были только о тебе, — и это — чистейшая правда.       — На самом деле, я хотел рвануть домой, в Китай, — признался Се Лянь, тупя взгляд. — И, наверное, если бы в этом году мы не встретились, я бы и правда бросил все и уехал, — и родители бы его в этот раз не смогли бы остановить — хотя бы потому что достиг возраста совершеннолетия. — Но ты… Боже, я до сих пор не могу поверить, что ты… Черт.       Хуа Чэн не мог сдержать счастливой улыбки; он осторожно чмокнул Се Ляня в нос, символически взял его левую руку в свою и, поддавшись невообразимому приступу романтики, произнес фразу, которая сопутствовала ему все эти два года — фразу, оставленную Се Лянем перед отъездом, фразу, помогавшую не сдаваться, не опускать руки, ведь…       — Amor omnia vincit, гэгэ. Ты сам говорил, помнишь? — Се Лянь лишь усмехнулся. — Почему… Именно она?       — Ох, — он на несколько мгновений задумался, — я и не думал, что ты запомнишь ее… Или вообще придашь значение. Просто написал первое, что в голову пришло, — кажется, в те дни он читал какую-то книгу, где данная мысль повторялась из главы в главу, и именно поэтому она перенеслась на лист, когда понадобилось передать что-либо Хуа Чэну — емко, коротко, без лишних, размытых, в какой-то степени пустых слов, в которых тогда оба не особенно нуждались.       Они молчали — несколько минут точно, и им, чтобы понять чувства друг друга, не нужно было и говорить. Возможно, позже, когда обыденная жизнь устаканится, когда они вновь начнут ежедневно встречаться в университете или, может быть, даже станут жить в одной квартире, то обязательно прошедшие года всплывут, воспоминания от них ведь никуда не денутся — будут рассказаны со смехом, с теплотой, все старые шрамы и обиды забудутся, перекроются новыми, исключительно положительными эмоциями, и больше ничто им не помешает.       — Отныне ведь все будет хорошо, правда? — риторически спросил Се Лянь, расплываясь в улыбке, и он весь дрожал, не до конца веря, что произносит эти слова. Казалось, что его жизнь изменилась настолько, что надежда в лучшее будущее уже давно должна быть утрачена, но с Хуа Чэном — с его невозможным Хуа Чэном — она восстанавливалась. С Хуа Чэном жизнь приобретала значимость.       — Конечно, — подтвердил он, обнимая Се Ляня, оставляя легкий поцелуй на его щеке, — все будет хорошо.       Ведь мы вместе.       Поэтому — все будет хорошо.