Ши Цинсюань Мы не знаем, подслушивает ли нас мать, поэтому говорим как бы между собой, окей? Хуа Чэн без проблем.
Голосовое вышло почти на десять минут — в нем Ши Цинсюань задавал вопросы, которые до этого писал сам же Хуа Чэн, а Се Лянь отвечал: он говорил о том, что в тот день между ними и правда произошел конфликт, но он не хочет об этом сильно рассказывать; говорил, что не помнит, как он добрался до дома, и что большинство событий в тот день тоже вспомнить не может; Се Лянь произносит «но ночью…» и многозначительно замолкает, после чего слышится громкий смех Цинсюаня. И Се Лянь смеется вместе с ним. В этот момент Хуа Чэн останавливает сообщение и перематывает назад, и слушает снова, и поверить не может в свое счастье — вновь слышать такой родной, такой звонкий, такой горячо любимый голос, слышать этот прекрасный смех, слышать, что Се Лянь сейчас, даже если ему и больно, все же способен на хоть какую-то радость, и это помогало Хуа Чэну воспрячь духом, помогало думать, что все не так плохо, как ему кажется. Он решил не задавать слишком личные вопросы, поэтому Се Лянь рассказал обо всем достаточно поверхностно. Он вскользь упомянул о том, что, возможно, его переведут в другую школу, но это не самая точная информация, а еще тихо, почти неслышно, в самый динамик сказал, что очень-очень скучает и им вдвоем нужно много обсудить. Хуа Чэн был согласен с каждым словом — вот только ни он, ни Се Лянь не знали, как это сделать. Се Ляню не давали даже телефон в руки — все записывалось со страницы Цинсюаня — и уж тем более не пускали никого без разрешения его матери. Се Ляня это бесило, но он ничего не мог поделать. Наверное, сам виноват, однако… Вряд ли бы было что-то иначе, если бы он не… Неважно. Се Лянь также извинялся, говоря, что не хотел доставлять никому неудобств, и Цинсюань его долго-долго заверял, что, несмотря на дикое волнение его близких, на него никто совершенно не обижен и извиняться не стоит. Хуа Чэн завистливо слушал. Хуа Чэн бы хотел, чтобы он был тем, кто скажет Се Ляню об этом. Хуа Чэн бы хотел, чтобы он был сейчас рядом с Се Лянем, а не Цинсюань. Се Лянь бы тоже хотел этого. Но сейчас — невозможно.Ши Цинсюань А-Чэн, это я. Хуа Чэн Гэгэ?.. Ши Цинсюань Да, Цинсюань мне дал телефон. Я потом удалю сообщения. Мы не сможем долго так связываться, скорее всего, я представляю, что будет дальше, да и Цинсюань вряд ли будет наведываться ко мне каждый день, так что… Выслушай меня, пожалуйста. Я много сказал в голосовом, однако есть кое-что, о чем должен знать только ты. Я постараюсь находить любые способы, чтобы контактировать с тобой, но не делай того же, пожалуйста, не пиши и не звони мне — это может сильно помешать. Нет, я не против, но, думаю, ты сам все понимаешь. Просто подожди немного, думаю, все уляжется спустя время. А если не уляжется, я прекращу все это, как только доучусь в школе. По крайней мере это все так, как я планирую. Сообщи мне, когда дочитаешь, и я удалю. На этом все. А нет, погоди. Я люблю тебя. Хуа Чэн я дочитал. я тоже люблю тебя, гэгэ, больше всего на свете. [сообщения удалены]
С тех пор прошел месяц — весь этот месяц Ши Цинсюань регулярно навещал Се Ляня: сначала в больнице, затем — у него дома, а потом он написал, что родители Се Ляня оборвали тому связь с внешним миром вообще и, вроде бы, стали приводить в дом какого-то врача… Или не врача… В общем, то ли психиатра, то ли психолога — Цинсюань так и не понял. Хуа Чэну эта новость не понравилась совершенно: начиная с того, что он теперь вообще не в курсе о состоянии Се Ляня, и заканчивая тем, что этот то-ли-психиатр-то-ли-психолог наверняка подкуплен родителями и будет говорить с ним не о самых лучших вещах. Однако он не в силах ничего с этим сделать. Се Лянь попросил его не лезть — и Хуа Чэн покорно не лез. Он не проводил ни дня без мыслей о Се Ляне, начал учиться еще более старательно, чтобы, как только они вновь встретятся, гэгэ наверняка обрадовался. К тому же учеба хоть как-то отвлекала от навязчивых мыслей, отвлекала от бесконечных споров с самим собой, отвлекала от невообразимой тоски. Каждый предмет, каждый человек, каждая чертова соринка напоминала о Се Ляне, и это абсолютно убивало Хуа Чэна. Он всеми силами старался думать, что с ним сейчас все в порядке, но потом понимал — нет, блять, скорее всего, не в порядке. Вообще не в порядке. И в такие моменты он писал Цинсюаню, спросить, не стало ли чего известно. Но Ши Цинсюань лишь отвечал, что у него информации столько же, сколько у самого Хуа Чэна. Это угнетало. И Хуа Чэн боролся с этими. Не только уроками. Еще — рисованием. Еще — сотнями заполненными за один только месяц листов альбома (и еще одного, и еще одного…). Еще — с каждым разом все более аккуратно и точно выведенными чертами лица Се Ляня. Еще — кучей различных референсов. Еще — мозолистыми от постоянного держания карандаша в руке пальцами. Он решил, что посвятит этому занятию всего себя. Се Ляню нравилось это — Хуа Чэн напишет столько его портретов, сколько сможет; Хуа Чэн изобразит его во всех ракурсах, во всевозможной одежде, представит его как Божество, снизошедшее с небес, потому что кроме как судьбой Се Лянь не мог быть послан Хуа Чэну. Хуа Чэн хотел помочь Се Ляню выбраться из всего дерьма, как тот однажды сам помог ему, и потому ненавидел себя за бессилие. И терпеливо ждал. Ждал, ждал, ждал, и ждал, и ждал, и ждал ждал ждал ждал ждал ждал ждал *** — Се Лянь. Как ты собираешься поступить? Ши Цинсюань осторожно дотронулся рукой до чужой ладони. Се Лянь молчал. Его взгляд был тупо уставлен в больничную стену напротив, даже не задумчивый — безжизненный, тяжелый, — и Цинсюаню было невозможно трудно смотреть ему в глаза. Весь диалог, записанный на голосовое, у Се Ляня был такой взгляд, несмотря на то, как весело и непринужденно звучал его голос. Се Лянь не хотел, чтобы Хуа Чэн волновался сильнее, поэтому все то время, пока длилась запись, старательно делал вид, что у него все лучше, чем было; он решительно не хотел доставлять еще больших неудобств, примерно представляя, какие чувства того одолевали, но, стоило Цинсюаню отправить сообщение, как весь положительный настрой Се Ляня сошел на нет. — Я не знаю, — честно признался он. — Я думаю, ему стоит забыть обо мне. Точнее, я думаю, за то время, что мы не будем общаться, он должен забыть… — Се Лянь, — хлестко одернул его Ши Цинсюань, придавая своему тону невиданную ранее серьезность. — ты же понимаешь, что нет. — Нет, правда, — Се Лянь оперся спиной о стену, придвинув к себе колени, и положил на них голову. — У нас нет будущего. Нам нужно обоим принять это. Да, я благодарен ему за все и все такое, но… — он не договорил: его голос надломился и внезапно стал ужасно тихим. — Я не знаю, Цинсюань. Я не знаю. — Не делай таких поспешных выводов. Ты просто не видел его все это время. Клянусь, на Хуа Чэне лица не было: он ходил как туча. Хэ Сюань рассказывал, что тот чуть с ума не сошел, когда все произошло, — выражение лица Се Ляня с каждым словом Ши Цинсюаня приобретало все более обеспокоенный вид — не равнодушный, уже хорошо. — Он любит тебя, ты же знаешь. И ты любишь его. Все еще можно исправить… — Каким образом? — Вы вместе что-нибудь придумаете! — Не глупи… Я не могу сейчас отказаться от семьи, мне не на что жить и некуда податься, — откровенно говоря, Се Лянь не был уверен, что стоило бросать все ради одной любви, потому что та, к сожалению, как он знал из опыта других людей, имеет свойство заканчиваться, и не факт, что через год вы вообще будете с этим человеком знакомы. Нет, конечно, он любил Хуа Чэна, и это была именно любовь, а не мимолетная влюбленность, однако… Стоит ли ему сейчас принимать такое поспешное решение? — Единственное, что мы оба можем — это ждать. Но нужен ли я ему буду через несколько лет? Ши Цинсюань молчал. Ему хотелось сказать хоть что-то, но он, во-первых, не знал, что именно, а во-вторых, сомневался, что это как-то исправит ситуацию. Он лишь прожигал взглядом потухшего, как задутая свечка, Се Ляня, отвернувшегося от него после их короткого разговора. Цинсюань решил перевести тему. — Я слышал, тебя выписывают скоро? — Да, — Се Лянь даже не повернулся. Он продолжал смотреть в окно — или в стену, Ши Цинсюань не особо понимал, куда устремлен чужой взгляд. Се Лянь мечтал никогда не возвращаться домой. Потому что понимал — его там ждет еще больший ад, чем был до этого. Он надеялся на понимание со стороны родителей, а получил совершенно иную реакцию. В первые же несколько дней после того, как им разрешили посетить его, Се Лянь прослушал длительную нотацию о глупости его поступка и о том, как сильно он их подставил, и о том, что слухи о его самоубийстве распространились уже почти по всей улице и даже в компании их отца, что может пагубно сказаться на его работе. Но для Се Ляня эти слова были каплей в море — так же незначительны, как и все остальное, что ему говорили. Казалось, ничто больше в этой вселенной не может его расстроить, ничто больше не вызывает у него ярких эмоций, как то, что он испытал в тот роковой день. Се Лянь не помнил ничего, кроме того, что в тот момент он буквально задыхался от переполняющих его чувств, что он захлебывался своими слезами, пока проводил лезвием по руке — сначала криво, неуверенно, но спустя два-три пореза движения стали более точными и более значительными; Се Лянь также помнил, как надавил особенно сильно, как прикусил себе губу до крови, чтобы не кричать, и как после этого моргнул — и очнулся уже в больнице. В первые часы и дни Се Лянь думал и надеялся, что родители нашли его, что матери по итогу оказалось не все равно — и она заглянула в комнату, и именно поэтому он сейчас жив. А потом Ши Цинсюань показал ему сообщения Хэ Сюаня, ответы на новость о чужом самоубийстве: «Так вот чего Хуа Чэн так внезапно подорвался» «Ну, в смысле, он просто спокойно лежал на диване и резко подскочил и вылетел из комнаты, лол» «Я еще не был дома, хз, вернулся ли он» Мать не говорила ему об этом. Поэтому Се Лянь спросил через пару дней напрямую у Цинсюаня — Хуа Чэн был с ним тогда? Цинсюань кивнул. И сказал, что, вроде бы, он был тем, кто заставил его родителей зайти в комнату. Ши Цинсюань до последнего сомневался, стоит ли и без того травмированному человеку рассказывать о такой детали, но все же рассказал — уж больно жалостливо и умоляюще тот смотрел на него. Когда Ши Цинсюань ушел, Се Лянь разрыдался. Это был последний раз, когда он плакал. Ему было так стыдно перед Хуа Чэном. Он совсем не подумал о Хуа Чэне — плевать ему на мать, на отца, на всех людей, которых считал близкими, плевать. Но Хуа Чэн — неужели он заслужил всего этого? Неужели он, после всего того, что с ним произошло в детстве, заслужил такого проблемного Се Ляня? Се Лянь так виноват перед ним. Ужасно виноват. — И все же… — внезапно подал голос Ши Цинсюань, поднимаясь с больничной кровати, — подумай о моих словах. Просто подумай. Но не делай поспешных выводов, прошу. Я уверен, все еще можно изменить. Ты справишься, — он улыбался, и Се Лянь бы улыбнулся в своей привычной манере в ответ, если бы этот жест не стал для него последнее время практически невозможным. *** Когда Се Лянь, сидя в гостиной, услышал голос Фэн Синя, то сначала просто не поверил самому себе. И своим глазам, когда увидел его силуэт в коридоре, тоже не поверил; он долго-долго всматривался, а потом Фэн Синь подошел ближе, неоднозначно улыбнулся и сказал, что он здесь надолго — на целый день. Экономка лишь нахмурилась и ушла на кухню. Родителей дома не было, поэтому они поднялись на второй этаж, в комнату Се Ляня, и решили спокойно поговорить по душам — впервые за несколько месяцев. Фэн Синь заметил, что его комната была на удивление захламленной и не очень-то и чистой: сколько бы он ни приходил ранее к ним в дом, помещения буквально блестели, да и сейчас, в общем-то, ничего не изменилось кроме одной-единственной комнаты. Экономка регулярно убиралась во всем доме, но, судя по всему, Се Лянь просто не пускал ее сюда и сам — что тоже совершенно на него не похоже — не убирался. Се Лянь попросил экономку сделать чай — и спустя десять минут они уже сидели на кровати, не зная, с чего конкретно начать. Если первые несколько недель он нуждался в разговоре хоть с кем-нибудь, нуждался в том, чтобы его выслушали, чтобы ему помогли, чтобы на его проблему, наконец, обратили внимание, то теперь все желание общаться испарилось, и на задушевные разговоры у Се Ляня совершенно не осталось никаких сил. Ни моральных, ни физических. Фэн Синь не мог без сожаления лицезреть его огромные синяки под глазами, его чрезмерную худобу и бледность: да, Се Лянь и до этого не был особенно крепким, но сейчас его вид казался ужасно болезненным… Да и смотреть на такого Се Ляня — больно. Смотреть на Се Ляня, у которого в глазах ничего не читалось, в котором потухла та, ранее никогда не пропадавшая, даже в самые тяжелые жизненные моменты, искра… Ох. В итоге первым заговорил Се Лянь: — Зачем ты сюда пришел? — и — как? Но этот вопрос так и не был озвучен. Фэн Синь и сам понимал — его друга буквально заперли в четырех стенах, отобрав даже старый телефон и отключив интернет, оставив лишь сотовую связь (проблема в том, что Се Лянь не помнил чужие номера, а его новый уж подавно никто не знал), поэтому внезапное появление кого-то знакомого в их доме оказалось для него внезапным. — У меня домашний арест. И моя мать боится, что я сбегу, пока она сегодня надолго уедет. — Ты… Что? Как так вышло? — Ох, это длинная история. Се Лянь смотрел несколько недоумевающе — он даже представить себе не мог причину, по которой Фэн Синя — вполне себе мирного ученика, по крайней мере, по сравнению с остальными, — могли посадить под домашний арест. Да, конечно, иногда все могли и повздорить, и нагрубить, и подраться, но чтоб так серьезно… — Итак, мы узнали, кто слил тебя матери. — Что? — недоумевающий взгляд сменился на шокированный. Фэн Синь криво усмехнулся. Конечно, когда-нибудь правда все равно раскрылась бы: школа — такое место, где каждый второй распускает слухи, а каждый первый не держит язык за зубами, и потому в скором времени «самоубийство» Се Ляня стало одной из самых обсуждаемых тем. И, когда Му Цин выяснил, кто распространил информацию об этом, он наткнулся — пф, очевидно с самого начала, — на компанию Кэ Мо. Тогда все пошло как по маслу: буквально через пару часов они вышли на фотографию, отправленную в небольшую беседу в социальной сети главных школьных отбросов. И, конечно, Хуа Чэн тоже занимался всем этим. И он первый и единственный понял, когда и где была сделана эта фотография. Хуа Чэн тогда несдержанно рассмеялся. И двум удивленным друзьям пояснил: «Он так много выебывается, а живет в самом помойном районе города». — Я так и не понял, что он имел в виду, — честно признался Фэн Синь. А вот до Се Ляня, кажется, дошло: видимо, это фото было сделано в тот день, когда они ездили на старое место проживания Хуа Чэна — иначе и быть не могло. Если так, то… Се Лянь усмехнулся. Фэн Синь все еще не понял, почему, и просто проигнорировал это, продолжив свой рассказ. Они, вроде, спокойно разошлись после этого, а потом вся школа разразилась криками и грохотом. Хуа Чэн, едва выйдя из кабинета, устроил грандиозную драку — или, если выражаться правильнее, грандиозное избиение. И Му Цин, и Фэн Синь понимали, за что именно, поэтому с радостью присоединились. Ну, стенка на стенку. В итоге всех участвовавших отправили к директору, а особо «тяжких» наказали. И, по словам Фэн Синя, больше всего, конечно, досталось Хуа Чэну, которого посадили на домашний арест не на две недели, как их, а на целый месяц, отправив его обратно в квартиру к опекунше. И больше о нем уже несколько дней ничего не слышно. Видимо, у него еще и телефон забрали, судя по тому, что Ши Цинсюань, пытавшийся ему написать, до сих пор не получил ответа. Се Лянь нахмурился. — Его не исключили? — Не, — Фэн Синь усмехнулся. — Конечно, побил он Кэ Мо знатно, у того, кажется, челюсти больше нет, но если и будут разборки, то только конкретно между их родителями, — и задумался. — Хреново, короче. Но я не думаю, что он жалеет. Ну, я точно не жалею. Заслужили. Они провели в тишине несколько минут — каждый был погружен в свои мысли. Се Лянь выглядел так, будто хочет что-то спросить, но никак не осмеливается, а Фэн Синь терпеливо ждал, не желая давить на него. Наконец, Се Лянь тяжело выдохнул и осторожно начал: — А Хуа Чэн… Как он там? — его голос был пронизан тревогой и любопытством одновременно. Се Ляню действительно интересно, как себя чувствует сейчас Хуа Чэн, как он живет, как учится — да все что угодно, все, что им известно, он готов узнать абсолютно все, если это возможно, лишь бы знать хоть что-нибудь. — Хм, — Фэн Синь примерно такого и ожидал: было бы странно, не спроси Се Лянь у него нечто подобное. — Мы с ним толком не видимся, но до этой ситуации Хуа Чэн особо не буйствовал. Скорее даже наоборот, — он несдержанно хихикнул. — А что насчет тебя? — А? Ну, я в порядке. Се Лянь лгал — абсолютно нагло и спокойно, и Фэн Синь знал это, однако решил подыграть: раз тот не хочет затрагивать свои проблемы, лучше этого и не делать. Фэн Синь смирился. — В школу не вернешься? — Скорее всего, нет. — А что вообще мать говорит? — Ничего, мы не разговариваем почти. Я не знаю, что у них на уме. — Передать что-нибудь Хуа Чэну? Допрос закончился примерно на этом моменте. Се Лянь открыл рот, но, так ничего и не сказав, закрыл, и отвел взгляд. Он поднялся с кровати, открыл тумбочку и, достав оттуда листок, быстро набросал простым карандашом несколько слов и принялся складывать бумажку — и делал это так аккуратно, едва ли не по линеечке, и лицо в это время выражало максимальную сосредоточенность. Он протянул четырежды сложенный листок Фэн Синю. И улыбнулся. Слабо, но абсолютно искренне. — Да, передай ему вот это. *** Эмин топтался по разложенным тетрадям — и это дико раздражало. Сначала Хуа Чэн старательно игнорировал кота, но, после того, как того пришлось уже третий раз двигать в сторону, чтобы можно было нормально писать, присутствие животного на столе выбесило его окончательно, и он спустил его на пол. Кот недовольно мяукнул и медленно вышел из комнаты. Ну и катись отсюда. Почему-то в этот день Хуа Чэну было ненавистно абсолютно все. С самого утра его настроение испортилось из-за забытых в квартире тетрадей по китайскому, в школе он несколько раз столкнулся с учителем по химии, бросившему на него такой суровый и злобный взгляд, что Хуа Чэн едва удержался от передразнивания, к тому же он забыл про домашнее задание по английскому, и, в целом, день выдался отстойным. А это только четвертый после его длительного домашнего ареста. К Хэ Сюаню в общежитие спустя месяц Хуа Чэн не вернулся — опекунша запретила. Она была очень зла, когда узнала про ситуацию в школе, но ее злость — последнее, о чем в тот момент волновался Хуа Чэн. Нет, он не собирался вылетать из школы сразу после драки и надеялся, что его пронесет — и, в какой-то степени, его реально пронесло. Но, очевидно, если он выделится такой выходкой еще раз, второго шанса не будет. Поэтому Хуа Чэну оставалось тихо-мирно выполнять все, что от него требуют, и у него зубы скрипели от того, насколько все бесит. бесит. бесит бесит. Кажется, за все два с половиной месяца отсутствия Се Ляня в его жизни, он вернулся в сентябрь — месяц, когда ненавидел всех и вся вокруг. Сейчас состояние ничуть не лучше. Хотелось сначала убить каждого, а потом умереть самому. Хуа Чэн откинулся на спинку стула. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Он перевел взгляд на лежавшую на краю стола бумажку и взял ее в руки, аккуратно развернув. Ее передал Фэн Синь пару дней назад, когда они встретились в школьном коридоре. Хуа Чэн тогда искренне не понимал, какого хуя Фэн Синю от него надо, а тот просто всунул ему в руки бумажку и сказал: «Выкинешь и не прочитаешь — я порву тебя нахуй». Хуа Чэну плевать на его пустые угрозы, но он все-таки прочитал. И не зря. «Amor omnia vincit» Каллиграфический почерк Се Ляня Хуа Чэн не спутает никогда и ни с чьим другим — и он готов был едва ли не использовать этот лист вместо иконы, из раза в раз перечитывая написанное Се Лянем, запоминая эту фразу, прокручивая ее в голове словно мантру. Он ни капли не удивлен, что его гэгэ знает латынь — или отдельные слова на латыни, не столь важно, — как и не удивлен тем, что послание, оставленное им, было именно такого содержания. Ты прав. Мы непременно победим. Наша любовь — победит. Внезапно зазвонил домофон. Опекунши дома не было — ушла на работу. Хуа Чэн удивленно приподнял бровь, потому как та не должна была вернуться в скором времени, да и у нее есть собственные ключи. Он поднялся со стула, подходя к двери, и неуверенно нажал на кнопку принятия. Ну, может, ошиблись? А то так и будут трезвонить. Раздался голос Ши Цинсюаня: — Хуа Чэн! Хуа Чэн, ты же живешь здесь? Это ты? — он звучал так встревоженно, что Хуа Чэн даже немного испугался. Во-первых, откуда Цинсюань знает его адрес? Во-вторых, что могло произойти настолько серьезное, что он приперся сюда, прямо в его квартиру? — Да, я… — Собирайся и немедленно выходи! У нас осталось всего полтора часа! — Полтора часа? До чего? — Хуа Чэн чувствовал, как его сердце постепенно ускоряло свой ритм: да что, черт возьми, происходит? неужели этот день должен превратиться в еще больший кошмар, чем он есть сейчас? — До отправки самолета. Се Лянь смог написать мне, — и, видимо, он же и скинул адрес Хуа Чэна, — с номера матери. Это твой шанс увидеться с ним, мы должны ехать, срочно! — Выхожу. Хуа Чэн даже не переодевался — он вылетел из квартиры в своей домашней футболке и джинсах, решив, что на улице уже достаточно тепло, а времени на то, чтобы выбирать одежду получше, вообще не хватает. При встрече с Цинсюанем он не спрашивал ничего ровно до того момента, как они сели в автобус, до которого добрались максимально быстро. Ближайший аэропорт находился в тридцати минутах езды отсюда — не меньше. И теперь, наконец, Ши Цинсюань был готов рассказать ему обо всем. — Мне написал Се Лянь с номера его матери и сказал, что они улетают на самолете через пару часов, — Ши Цинсюань достал телефон и принялся шариться в браузере, — я погуглил и, в общем, через полтора часа есть только один рейс — в США. — США? Думаешь, они будут переезжать настолько далеко? — Но никаких иных вариантов просто нет! — Ши Цинсюань, кажется, ужасно паниковал, но знал бы он, как сейчас паниковал Хуа Чэн — несмотря на то, что выглядел он серьезно, так, будто держится, на самом деле глубоко внутри Хуа Чэн практически физически чувствовал, как у него все трещит по швам. — Я не могу поверить, что его родители решили переехать туда… — А больше ничего Се Лянь не писал? — Нет, он дождался, пока я прочитаю, и удалил сообщения. Ладно, ладно, ладно, ладно, главное, что Се Лянь вообще смог сообщить об этом. Теперь есть хотя бы призрачная надежда увидеть его… Нет, блять, нет, не думай об этом, идиот, это не последний раз, нет. Ни в коем случае. — В каких отношениях ты с их семьей? — внезапно спросил Хуа Чэн, выводя Цинсюаня из раздумий. Тот удивленно захлопал глазами. — В нормальных. А что? — Если ты подойдешь к ним, будет странно, да? — Конечно, — незамедлительно ответил Цинсюань. — Ведь мне это должно быть неизвестно. И я сомневаюсь, что стоит палить Се Ляня… Хуа Чэн тяжело вздохнул. У него мелко дрожали руки от волнения — до аэропорта осталось всего несколько остановок, а в его голове все еще не оказывалось никаких связных мыслей насчет того, что он будет делать, когда перешагнет порог здания. И где вообще искать Се Ляня? Как с ним говорить? Зачем он вообще туда едет? Примерно это же он чувствовал, когда, получив сообщение от Се Ляня, собрался в его дом. В голове не было четкого плана ни в тот день, ни в этот, однако внутри Хуа Чэн понимал, что все делает правильно. По-другому просто быть не может, так? Все встало на свои места, когда, приехав в аэропорт, Хуа Чэн, затерявшись в толпе, смог разглядеть Се Ляня в зале ожидания — он сидел на самом видном месте, с краю, и прожигал бегающим, растерянным взглядом людей, идущих мимо. Его мать сидела спиной к нему, уткнувшись в телефон, и рядом с ней — отец, опиравшийся на стоявший рядом чемодан. Хуа Чэн подошел чуть ближе. Цинсюань остался позади, стоя за стеной и наблюдая оттуда. Сердце Хуа Чэна пропустило удар, когда он увидел, как Се Лянь переводит свой взгляд на него — и как широко распахиваются от удивления его глаза, и как они мгновенно загораются надеждой, и как тот садится вполоборота, что-то шепчет матери и, получив кивок в ответ, подрывается. Он схватил Се Ляня за руку, когда тот подошел, и почти бегом достиг стены, заводя Се Ляня за поворот, где стоял Цинсюань. Последний почти начал говорить, но тут же закрыл рот, когда Хуа Чэн на него шикнул. И они направились дальше. Хуа Чэн крепко сжимал чужую руку, пока вел Се Ляня в мужской туалет, ориентируясь лишь на указатели. Он молился, чтобы там сейчас не было сильно много людей, и его молитвы помогли — в помещении никого не оказалось, как нельзя кстати. — Гэгэ… — выдохнул он, даже не зная, что следует говорить. Какая ирония — миллион раз ведь прокручивал этот диалог у себя в голове, а, когда он настал, не может и слова сказать. Они около минуты тупо стояли и смотрели друг на друга, и Хуа Чэн старался запомнить Се Ляня до мельчайших деталей, потому что, судя по всему, еще раз они увидятся ой как нескоро. — Гэгэ, я так скучал, — он притянул Се Ляня к себе, обнимая его, и по привычке уткнулся ему в макушку. Се Лянь в его объятиях начал мелко дрожать, и Хуа Чэн прижимал его к себе все сильнее и сильнее, боясь, что тот в его руках рассыплется, разобьется, как хрусталь, испарится, растворяясь в воздухе — Хуа Чэн так боялся потерять его снова, Хуа Чэн так был рад в эту секунду чувствовать тепло чужого тела, Хуа Чэн… — Нам надо поговорить, — неожиданно резко произнес Се Лянь, самую малость отстраняясь — Хуа Чэн до сих пор обнимал его, — насчет того, что я уезжаю. И я не знаю, куда, меня просто поставили перед фактом… — Мы сможем… Как-то связаться? Хуа Чэн говорил неуверенно, осторожно, но в его голосе слышалась такая надежда, что Се Ляню стало даже больно. Он грустно скривился: — Не знаю. Может, через какое-то время мне вернут связь с миром. Но я сомневаюсь, что это будет до моего поступления в университет… — его контролировали абсолютно во всем, и все свое свободное время Се Лянь тратил либо на книги, либо на сон. Он, казалось, уже забыл, как вообще разговаривать с людьми, и сомневался, что смог бы вернуться сейчас в школу и влиться вновь в общество; сомневался, что смог бы вообще с кем-то вновь начать разговаривать — каждое слово даже в беседе с Хуа Чэном — самым близким для него человеком — давалось с огромным трудом. — Хорошо, — Хуа Чэн взял чужие руки в свои, обращая внимание на забинтованные запястья (он лишь надеялся, что это старые шрамы, а не появившиеся новые — хотя и понимал, насколько эта надежда глупа), и поднес одну из них к губам, целуя тыльную сторону. — Куда собирается поступать гэгэ после учебы? — Не знаю… — Се Лянь задумался, едва заметно краснея от подобного жеста со стороны Хуа Чэна. А после его внезапно осенило: — Точно! Моя мать всегда грезила о каком-то престижном международном университете в США, она планировала отправить меня туда года два назад, пока я… Не передумал, — на самом деле, тогда состоялся большой скандал, но Се Лянь предпочел сейчас не вспоминать об этом. — Если ее планы не изменились, то именно туда. Хотя точного названия я не знаю… — Два года. — Что? — не понял Се Лянь. — Дай мне два года и, если сможешь связаться, точный университет, — Хуа Чэн выглядел максимально серьезно: он продолжал держать ладони Се Ляня, сжимая их, и смотрел ему в глаза, не отводя их ни на миг, — и все наладится. Через два года мы будем вместе, я клянусь тебе, гэгэ. Се Лянь судорожно вдохнул. — Мне нужно идти, — ломано произнес он. — Я сказал матери, что отойду в туалет, и я не могу задерживаться. Это ужасно — они так долго ждали этой встречи, а в итоге обменялись парой слов и вынуждены расставаться снова. Се Лянь хотел вернуться домой, хотел лечь в кровать рядом с Хуа Чэном, хотел обниматься с ним, целуясь, хотел, как это было раньше, проводить с ним каждый день, хотел иметь возможность хотя бы раз в неделю слышать его голос; хотел — но не мог. Хуа Чэн понимал его; он вглядывался в родные медовые глаза и думал, что было бы неплохо утопиться в них прямо сейчас. Еще не все потеряно — он сможет вытащить Се Ляня. Он сможет. Он сдохнет за учебой, он будет пахать каждый божий день, он будет два года подряд сидеть за уроками и даже за чертовым английским, чтобы подать документы в тот же университет. Нужно лишь договориться с опекуншей и узнать, возможно ли это. — Гэгэ? — Хуа Чэн опомнился, когда раздался всхлип. Се Лянь не переставал дрожать все это время. — Гэгэ, послушай меня, пожалуйста, ты обязан меня послушать, — он переместил свои руки на лицо, обхватывая его, поворачивая к себе, — смотри на меня, — и Се Лянь покорно поднял свой взгляд. — Я сделаю все, что в моих силах, но на это понадобится время, ты сам понимаешь. Два года, гэгэ, всего два года — чтобы мне доучиться, — Хуа Чэн нежно провел ладонью по чужой щеке, — я ждал твоего появления в моей жизни шестнадцать лет, а теперь нам обоим просто нужно закончить школу, — и улыбнулся — так тепло и так искренне, как вообще был способен улыбаться. — Только не забывай обо мне, хорошо, гэгэ? И я о тебе не забуду. Не забуду. Никогда не забуду. Даже если два года превратятся в две тысячи лет.