Дом для меня

Лер смотрел на экран ноута, потом на сидящего за рабочим столом Васильцева, потом снова на экран и снова на Васильцева. — Ты хочешь мне что-то сказать? — не отрываясь от бумаг, спросил Дима. — Скорее показать. — Вообще Лер ничего Васильцеву сказать не хотел, но раз уже попался на столь пристальном внимании, поздно прятаться в кусты. Васильцев оторвался от бумаг и, выжидательно вскинув бровь, посмотрел на Лера. — Мне кажется, ты косплеишь Виктора из «Другого мира». — Лер развернул ноут с фильмом экраном к Васильцеву. Васильцев посмотрел на надменную физиономию Виктора и перевел лукавый взгляд на краснеющего Лера, который уже пожалел, что брякнул подобную глупость. — Я такой же старый? — уточнил Дима, чьи тонкие губы тронула едва заметная улыбка. — Э-э-э... нет. — Я лысею? — О господи, нет! — Лер даже развернул экран к себе, чтобы заметить, что герой фильма и правда лысоват, чего Лер вообще изначально не заметил. — Тогда не мог бы ты немного подробнее изложить, какое именно наше сходство ты заметил? Васильцев отложил бумаги, откинувшись на спинку кресла, и, сцепив руки в замок, с удовольствием наблюдал замешательство Лера. Вообще-то он прекрасно понял, что Лер имел в виду. Васильцев знал, какое впечатление производил на окружающих, и в целом он таким и был: холодным и жестким, даже жестоким, он уже давно не считал необходимым облачаться в какую-либо личину, чтобы быть комфортным для окружающих, поэтому его суть отражалась в его внешности достаточно ясно, но тут конкретно для Васильцева было интересно другое, а именно — как Лер умудрился попасть в пространство размером с игольное ушко в его ледяном сердце. Васильцев смотрел на смущенного Лера, который пытался найти корректные формулировки, чтобы выразить то, что и так было очевидно, и думал о том, что завтра им придется вернуться в Москву, и все внутри Васильцева противилось этому, но выхода не было, поэтому сегодня Лер в последний раз сходит к морю, проводит закат и, вернувшись, ляжет с ним в одну постель, где он снова сделает его своим. Лера спас звонок, Дима, понимающе покачав головой, отпустил парня на кухню. Сегодня они с Валентиной Петровной обещали приготовить ему что-то невероятное. Если бы женщине не было чуть меньше семидесяти, Васильцев бы забеспокоился из-за подобной дружбы, но Лер очевидно просто обожал свою временную опекуншу и наставницу и каждый вечер под руководством пожилой женщины готовил себе и Диме ужин, с нетерпением ожидая скупой похвалы. Васильцев, который вообще наверное никогда никого не хвалил, за последние недели побил все свои рекорды по положительным оценкам. Лер за последнюю неделю часто спрашивал Васильцева, что он любит, и Дима выяснил, что сам не знает, что он любит, и это стало неким открытием для мужчины. Он всегда делал то, что правильно, и не особо концентрировался на мыслях об удовольствиях, тем более в еде, а теперь поедая лазанью Лера, Васильцев понял две вещи: во-первых, лазанью он не любит, даже хорошо приготовленную, а во-вторых, он не допустит, чтобы Лер об этом узнал. * Лер подошел к знакомой лестнице, спустился до ее середины и, сев на темное дерево ступеньки в странном промежутке между морем и землей, уставился на последний морской закат, который он теперь уже неизвестно когда снова увидит. Алый диск медленно сползал к воде. Лер смотрел на солнце не моргая, выжигая себе сетчатку, чтобы запомнить его навсегда, чтобы там, на другой стороне глаз, пусть в виде ожога, но осталось это чарующее солнечное божество. Великий Ра, погибающий, чтобы погрузиться в подземный мир, победить в нем змея и смерть и родиться снова. Смотря на алый диск, Лер понимал, почему древние египтяне обожествляли солнце, он и сам смотрел на него сейчас как на верховное божество, прощаясь. Да, еще будут закаты и будут восходы, но там, в огромной столице, между ними будет шум города, машинные клаксоны и многоэтажки, а здесь, в этом безграничном пространстве, есть только Лер и символ бесконечного возрождения, вновь умирающего сейчас, и Лер хотел так же, как и солнце, умирать и заново рождаться, сжигая вместе с собой свою боль, и рождаться уже без нее, но вместо этого Леру предстоит вернуться в спальню, где он снова перестанет принадлежать сам себе. Ра давно погиб в море, а Лер без него замерз. Постояв еще немного на ступеньках, он не спеша вернулся в дом, где через распахнутые настежь окна по просторным помещениям гулял ветер и казалось, что нет в этом огромном сумеречном здании больше никого, кроме Лера, соленого ветра и Васильцева, сидящего на еще не разобранной постели и ждущего его. Иногда казалось, что пространство словно искажается, схлопываясь в пространственный карман и бросая их во временную петлю, где ничего нет, кроме них, и время, сколько его ни тяни, все равно останется на месте, и утро никогда не наступит, и эти длинные, совсем другие ступеньки, не те любимые, заваленные прибрежным песком, а эти строгие, из темного благородного дерева с идеальным глянцевым отливом, по которым предстояло подняться босыми ступнями на второй этаж и пройдя мимо полукруглой гостиной с распахнутым окном, из которого по утрам солнце заливало все своими зайчатами, трансформируя угрюмое пространство, от которого сейчас у Лера бежали мурашки. Преодолев давящие стены коридора, Лер подошел к приоткрытой двери, где не горел свет ночника, обернувшись и в последний раз посмотрев на мерцающее лунным светом море, толкнул дверь. В темной спальне на неразобранной кровати в одних ночных штанах сидел его пожирающий змей Апоп, медленно повернувший к нему свое высеченное словно из острого камня лицо, залитое серебряным светом луны. Лер зашел в спальню, толкнул дверь, не заботясь о том, закроется ли она, потому что в этом пространстве не существует сейчас никого, только их лунные фантомы и бесконечное пространство, из которого не выбраться, пока не будет отыгран известный сюжет. Тишина шумела прибоем, запутавшимся в деревьях ветром, их пока еще глубоким дыханием. Пахла солью, морской водой и обволакивающей кожу неизбежностью. Запрокинув руку назад и ухватившись за ткань на спине, Лер стянул футболку, отбросив в сторону. Подошел ближе к кровати, встав на нее одним коленом, собрал отросшие длиннее чем обычно волосы на затылке, пристально смотря в провалы глаз Васильцева, а потом, выпустив волосы из плена, провел рукой по груди со вставшими от холода сосками, когда руки спустились к резинке шорт, их поймали холодные руки Димы. Убрав руки от живота, севший напротив Васильцев поцеловал одну из них в запястье, а потом припал поцелуем к маленькой ложбинке над солнечным сплетением. Лер рвано выдохнул и запрокинул голову, закрывая глаза и отдавая всего себя владеющей ими стихии. Легкие, нежные поцелуи постепенно превращались в укусы, жесткие ладони скользили по спине, спускались по ягодицам к коленям и от них забирались под широкие штанины шорт. Васильцеву всегда можно было сказать «нет», но только до определенного этапа, и сейчас они его перешагнули. Лер раньше не чувствовал этот рубеж, пока однажды не сказал «нет» стихии, которая не воспринимала уже человеческую речь. Это было перед командировкой Васильцева, сразу после столкновения с Самсоном в лифте. Дима вернулся домой, они разделись, Лер вел себя как обычно, а потом решил, что не сегодня. Сегодня он просто не мог, не после этих объятий, не после Самсона, чей терпкий запах одеколона словно пропитал собой Лера. — Нет!.. — Лер оттолкнул чужие руки, было так же темно, как сейчас. — Нет, прости. — Сердце, словно испугавшись, забилось быстрее, сбивая дыхание и поднимаясь к горлу. — Не сейчас. Мурашки поползли по лицу и плечам, забираясь в корни волос. Васильцев, такой же темный, словно из гранита вылепленный, замер на мгновение, а потом, перехватив руку Лера, которой тот его оттолкнул, дернул ее в сторону, резко переворачивая его на живот, и, с силой нажав на хребет у шеи, вдавил в прохладную постель. Больше Лер не сопротивлялся, потому что не хотел, чтобы это окончательно превратилось в изнасилование, пусть в голове это останется принуждением с иллюзорным заблуждением, что он мог отказать. — Говори мне «нет» сразу, — бросил Васильцев с утра, и они закрыли эту тему. После этого Лер стал чаще говорить Васильцеву «нет», и тот подавлял черную бездну в своих глазах, давая Леру понять, что есть рубеж перед морскими буйками, где еще можно развернуться и доплыть до берега, но стоит их преодолеть, и он перестанет принадлежать себе и суше. Лер научился чувствовать эту грань, за которой, пока ты не растворишься в чужом желании, тебя не вернут на берег, не закончится ночь и не наступит день. Прохладное белье окутало спину, Лер выгнулся в чужих руках, чувствуя, как под затылок скользнула рука, собирая его волосы в кулак и потянув за них, заставила запрокинуть голову, обнажая шею. Лер всегда старался не шуметь, но в такой тишине его тихие стоны, болезненные вскрики казались слишком громкими, поэтому он закрывал рот руками или кусал запястье, но Васильцев, словно нарочно выжимавший из него звуки, перехватывал руки, убирая их от лица, вытаскивал изо рта прикушенную ткань одеяла, заменяя их своими губами, и ловил в поцелуи болезненные стоны. Не было ничего, что не принадлежало бы ему, что Лер мог бы спрятать для себя, не показать. С Васильцевым не получалось держать личные границы, оставляя для себя кусочек пространства, где можно было скрыться, закрывшись на все замки, секс с ним вытряхивал Лера из самых темных углов, вынимая вместе с трусливо спрятавшимся Лером все его больные чувства и эмоции. Единственное, за что был благодарен Лер Васильцеву в этом болезненном процессе, — тот никогда не включал свет и они оба делали вид, что слез не было. Он насильно толкал его к самому краю, преодолевая иногда немое, а иногда яростное сопротивление, желая видеть искренние, обнажающие спрятанную душу эмоции, и если Лер злился и закрывался, то секс становился болезненным, и не вскрывшиеся добровольно замки выламывались вместе с дверью. Васильцев пеленал его в каменные объятия и грубыми, болезненными толчками, сжимающими шею руками ломал скорлупу, пока Лер не сдавался, открываясь и отдавая чувства, принадлежащие не Васильцеву, а Самсону, но сегодня все было по-другому, Лер сам хотел открыть эти щиты, потому что на этот раз у него было пусть одно-единственное, но искреннее чувство благодарности, принадлежащее Диме. Лер сам тянулся за поцелуем, целовал руки и плечи, сжимал ногами бедра, и в какой-то момент порабощение превратилось в мягкое слияние с морскими приливами удовольствия без боли. Соприкасаясь влажной кожей и загнанно дыша, они словно впервые познакомились, и Дима, такой настоящий, без ледяной своей личины, впервые показался живым. Лер дотянулся рукой до его лица, огладил пальцами скулы и, притянув Диму к себе, впервые поцеловал его так, как мечтал поцеловать Самсона, вложив всю нежность, на которую был способен и с которой не только Васильцев еще был не знаком, но и Лер. Васильцев расслабил локти и, опустившись сверху на Лера, несильно прикусил ему плечо, почувствовав соленый привкус влажной кожи, чтобы с языка не успело сорваться фатальное: «Я тебя никогда не отпущу».