Those who feel

Детройт, штат Мичиган 2 апреля 2040 года, 11:03:11

Хозяин кофейни на пересечении Мид-стрит и Уоррен-авеню, мистер Паркер, ещё в прошлом году был на грани разорения. Его кофейня существовала десять лет, и, казалось бы, Уиллу Паркеру уже давно можно было расслабиться — он не работал нигде, кроме своей кофейни, а ещё за последние три года успел расшириться до соседних районов. Его тон звучал нескрываемо хвастливо, когда он говорил, что как только «Хэппи кофе» открывался на какой-либо улице, все соседние кофейни терпели такие убытки, будто по Детройту прошёлся ураган. Вот только прошлым летом что-то пошло не так, и к ноябрю у мистера Паркера уже прибавилось седых волос, а жена каждый день начинала с фразы: «Уилл, мне очень жаль, но надо что-то делать, мы не дождёмся чуда». Но, говорил Уилл Паркер с улыбкой, чудо всё-таки произошло. Когда в их кофейню устроилась Эдит Уайтхэд — с порога признавшаяся, что кофе умеет только пить, а не готовить, но готова учиться — место будто расцвело. Был ли весь секрет в том, что первое время девушка добровольно работала без выходных, или просто в ней самой было что-то волшебное, но люди будто вновь стали видеть «Хэппи кофе». А в отзывах писали лишь об Эдит — будто шли туда не за кофе и пирожными, а чтобы увидеть её воочию. Эдит работала во всех трёх кофейнях. Готова была вставать в пять утра, чтобы доехать и вовремя открыть смену. Со временем в меню появились новые позиции за её авторством, так называемые «фирменные», и Уилл даже пытался несмело шутить, что она, должно быть, только что завязала с наркотой или что-то в этом духе, раз так упивалась собственным трудоголизмом. Эдит же невнятно пожимала плечами. — Можно и так сказать. Но вообще, по правде говоря, мне просто нужно очень много денег, — произносила она с улыбкой, и Уилл заходился таким смехом, что, казалось, вот-вот задохнётся. Он не лукавил, когда говорил, что Эдит была его счастливым талисманом, и поэтому, когда узнал о дне рождении девушки тридцатого марта, предложил ей неделю отпуска вместо одного дня. Она испуганно округлила глаза, будто Уилл увольнял её, но тот поспешно добавил: — Всё в порядке, Эдит, но тебе реально надо отдохнуть. Я уверен, что твоя мама и пёс видят тебя только во снах, а это плохо, очень плохо… Если откажешься, то придётся тебя уволить, не хочется тебя хоронить на рабочем месте! Эдит продолжала глядеть на него испуганным, красноречивым взглядом, и Уиллу стало совсем не по себе. Он понимал, что трагизм взгляду придавали глубокие, фиолетовые синяки под глазами и бледная кожа с сеточками капилляров на щеках — Эдит почти не красилась, отчего все эмоции читались особенно отчётливо. Чаще всего у Уилла это вызывало смешанные, тревожные чувства, будто перед ним стояла не взрослая девушка — ещё и проработавшая в Департаменте полиции! — а подросток на грани слёз. Как-то раз он даже замечал, что руки Эдит, которые она всегда прятала в кофтах с длинными рукавами, были испещрены шрамами: старыми, белёсыми и свежими, красными, вздутыми и похожими на слизняков. Конечно, ему хватило такта ничего не спрашивать, но в тот же вечер он это обсудил с женой, и, увидев её расстроенную реакцию — «Бедная девочка, так и знала, что она что-то страшное пережила» — стал относиться к Эдит ещё бережнее. Она на это реагировала скромно, благодаря и едва заметно улыбаясь. Но в особо хорошие дни она смеялась и благодарила искренне. Уиллу Паркеру нравилось думать, что эти слова потом будут причиной, чтобы Эдит не притрагивалась к лезвиям по вечерам. «Как наивно». Эдит считывала это выражение довольно быстро, хоть и видела его не так часто. Люди, которые замечали её шрамы, слишком явно выдавали себя: видно было, что они не рисковали ни о чём спрашивать — не все же были такими наглыми дурами, как Кэйтлин, которая Эдит до сих пор снилась в кошмарах — но вмиг становились заботливее и мягче. Девушка не понимала, в какой момент её начальник мог увидеть шрамы, но заметила, что и без того приятный характер мистера Паркера стал совсем уж плюшевым. Ей хотелось запротестовать, что всё нормально, она не инвалидка и не прокажённая, но защититься было нечем: злая привычка не осталась в прошлом. А в последнее время и вовсе участилась, превратилась в какое-то бешенство, неизлечимое, высасывающее силы. Эдит заходила в ванную, моргала — и потом, как в хоррорах, её сразу переносило в кадр, где она вся стояла в крови, тряслась и пыталась оттереть алые разводы с кафеля. Хотя Эдит всю жизнь верила, что её зависимость от самоповреждения умрёт вместе с отцом, но этого не произошло. И она каждый день думала — может, так бы и случилось, если бы они с Коннором остались вместе? А были бы? Отец умер в январе. Они бы продержались до января, или расстались? Этим мыслям не было конца: одна неизбежно тянула другую, и приходилось хвататься за что-то реальное, чтобы не провалиться в них окончательно. Поэтому первое время Эдит действительно работала без выходных, и, когда рабочий день подходил к концу, даже расстраивалась — по дороге домой, и особенно дома, она вспоминала, кем была всё это время. Не просто «Эдит», как гласил её бейджик на фартуке, а Эдит Уайтхэд. Это уже звучало как диагноз. Работу в кофейне она нашла спустя пару недель после увольнения. Первые безработные дни ощущались даже приятно. Тогда Эдит осознала, сколько дней подряд в её жизни происходил пиздец, а теперь — можно выдохнуть. Но не выдыхалось. Каждый раз, когда она закрывала глаза, и тем более ложилась спать, она видела одну и ту же картину: Коннор, уходящий к двери в коридор Департамента, его последние слова. «Только не вини себя, Эдит. Это бы произошло вне зависимости от того, согласилась бы ты на сделку с Фаулером, или нет. Я запрограммирован на это». И Эдит неизбежно срывалась и начинала плакать. Она помнила, что в моменте решение не обнимать его, не целовать и не говорить что-то, что она на самом деле всегда хотела сказать, казалось правильным. Но оно не прошло проверку временем — уже на второй день девушка почувствовала, что тоска выкручивала конечности. Она думала, что Коннор в Департаменте. Что что-то всё-таки произошло, он остался работать, но она это никак не могла проверить. Ей было страшно идти к Департаменту, будто она совершила какое-то преступление. К тому же, Эдит знала: Коннора не было. Ей не на что теперь надеяться. В пустоте отельного номера, где она продолжала жить, она слышала их разговоры. Казалось, что Эдит их помнила наизусть — мозг давно понял, что их будет немного, и запомнил сразу. Ни в номере, ни в Детройте никуда нельзя было деться от тишины и одиночества. Ни музыка, ни аниме, ни книги не помогали — как только Департамент выплюнул девушку, она увидела, как пуста была её жизнь. В своё время Департамент отнимал всё. Эдит лишилась семьи, друзей, так и не нашла себе стабильного партнёра. Конечно, можно было сказать, что дело было не только в Департаменте — жизнь девушки всё ещё была её зоной ответственности, но она явно понимала, что многие решения, убери из них контекст работы в Департаменте, могли бы сложиться по-другому. Эдит подумала, что работа в нём мало чем отличалась от работы в Мафии — и там, и там, если ты уходишь, твоя жизнь неминуемо пустеет, разрушается и становится опасной. Спасибо, что хоть пальцы не отрубали. От мыслей никуда было не деться, и даже заглушить их не удавалось. На второй день «свободы» она внезапно вспомнила про Сумо, и её сердце, и без того уже тяжёлое, рухнуло в пятки окончательно. Что с ним? А что с домом Коннора? Неужели пса, который уже два раза лишился хозяев, просто отправили в приют?! Эдит опять заплакала. Она уже устала плакать, пересохшее лицо зудело и шелушилось, но от мысли о старом псе, у которого уже два раза погибали хозяева, и который теперь был обречён на одиночество, становилось до тошноты плохо. Из дня, когда Эдит забрала Сумо, она помнила лишь то, что всю дорогу её преследовало чувство дежавю. От того, насколько оно было стойким и утомительным, заболела голова — к тому же, день ещё был сырым и туманным, настоящий геноцид метеозависимых. Только под вечер девушка поняла, что чувство дежавю было не ошибкой, а воспоминанием — она же точно так же уже шпионила за домом Коннора, ещё когда он там жил. Эдит пришла днём. В густом, молочном тумане все дома выглядели одинаково, но нужный она нашла сразу — ноги сами вывели. Внутри, конечно же, никого не было. Она достала из джинсов ключ от задней двери — когда-то Коннор его дал, доверяя ей, и ожидая, что она придёт, когда будет плохо. С тех пор Эдит этого ключа не использовала, но в итоге момент, когда тот пригодился, наступил. Хоть Коннор этого и не застал. Эдит осторожно зашла в дом. Тишина была оглушающей — ни часов, ни шума холодильника, ничего. Даже вода по трубам не текла. Первое, что девушка заметила — какими пыльными были все поверхности и как заброшенно всё выглядело. Это был не дом семьи, которая куда-то уехала на выходные, но вот-вот вернётся. Нет. Это был дом, который был парализован из-за горя утраты. В серости осеннего дня это выглядело особенно уныло. Сумо не вышел навстречу, но Эдит это не удивило — он никогда не реагировал на посторонних. Ей даже казалось, что пёс был глухой. В таком случае, ей точно нужно забрать Сумо! Она помнила, как податливо он пошёл за ней — будто действительно ждал. Он не вилял хвостом так активно, как молодые собаки, но в его спокойствии и покорности Эдит видела искреннее счастье. Возможно, она проецировала и свои чувства на животное — ей от его компании точно стало радостнее. Всю жизнь Эдит мечтала о собаке, но не рисковала её завести, боясь провалиться с воспитанием и прочей ответственностью. И вот — жизнь отняла одно, но принесла взамен исполнение почти забытой мечты. — Скучаешь по Коннору? — Спросила она по дороге домой таким серьёзным тоном, будто говорила с человеком. Или андроидом. Глухой Сумо, ожидаемо, никак на это не отреагировал. В тот день она отдала почти все свои деньги администратору, чтобы тот пустил её в номер с псом, да ещё и таким огромным. На все выпады, замаскированные под рабочую вежливость, Эдит торговалась похлеще продавцов на рынке, и под конец, будто на аукционе, победа осталась за ней. Точнее, за её суммой. Собственно, работу она и начала искать из-за Сумо. То, что Эдит считала своей финансовой подушкой, расползлось под натиском администратора и стоимостью отельного номера. Так она и нашла «Хэппи Кофе» и его владельца — Мистера Паркера. Это был мужчина лет шестидесяти, с щёткой усов и лысиной, прикрытой жидкими волосами. Его существование буквально было антиподом существования Фаулера. Уилл относился к Эдит как к дочери или просто очень хорошей знакомой, которой было не больше тринадцати лет, настолько бережно и будто даже боязливо он с ней общался. Как-то раз в разговоре Эдит упомянула, что вообще-то заканчивала полицейскую Академию и работала в Департаменте два месяца — позорный срок, не достойный того, чтобы называться «стажем», но, тем не менее, отразившийся на её характере. И в тот день Уилл так красноречиво и искренне удивился — казалось, будто каждая клеточка тела выражала его шок, Эдит это смутило — и воскликнул: — Вот оно что! А я-то думал… Прости, Эдит, если это прозвучит обидно, но я вот думал, что есть в тебе что-то пугающее. Видимо, служба не проходит бесследно! — Это не звучит обидно. Я знаю, что так и есть. На работе мысли отступали. Иногда, конечно, как приступы удушья, они настигали девушку посреди смены — она видела какого-нибудь высокого посетителя с тёмными волосами, и её окатывал ледяной ужас. Она замирала, вцепившись в стакан или пинчер, и пыталась всеми способами прийти в себя, разглядеть отличия, но всю оставшуюся смену тряслась. Один раз паническая атака была настолько сильной, что Эдит тошнило в подсобке, и в тот день Мистер Паркер чуть ли не пинками выгонял её домой, чтобы она отдохнула, но было бесполезно. Эдит знала, что «дома», а точнее, в отельном номере, ей станет только хуже. Жизнь потихоньку вставала на рельсы. Одиночество затихло благодаря Сумо — одно его нахождение рядом придавало Эдит сил — и Мистеру Паркеру с его женой, несколько раз она даже была у них в гостях. Эдит не понимала, почему её выделяли среди других сотрудников, но хозяева кофеен и впрямь к ней относились, как к члену семьи. Эдит же воспринимала это настороженно, но в конечном счёте расслабилась. Она не могла отказаться от такого явного и долгожданного тепла, но всё ещё не говорила всей правды о себе. В её легенде о себе не было лжи, но и правда составляла лишь пару процентов от всей её реальной судьбы. Эдит не говорила о прошлом практически ничего, а в настоящем упоминала лишь, что у неё есть пёс, а молодого человека нет. Сначала она хотела сказать, что её парень погиб, но это вызвало бы ещё больше неуместного сочувствия, расспросов, и вообще было слишком вызывающей деталью, чтобы бросить её вот так между делом. Но жизнь Эдит не любила стабильность и, как акула чувствовала запах крови за километры, так же мгновенно реагировала на её появление. В январе мама разблокировала Эдит, и та бы так и не узнала об этом — потому что мысли о родителях всегда добивали её и были единственным триггером, способным привести к алкоголю или сигаретам — если бы мама не написала сообщение: «Отец скончался. Пожалуйста, возвращайся, Эдит. Прости нас за всё, без тебя дому очень плохо». Эдит получила это сообщение в один из редких выходных, и оно ощущалось, как удар молнией. Будто она в первый раз в жизни вышла на улицу после годов затворничества, и вот — ударило. Сшибло с ног. Девушка ничего не почувствовала от первой части сообщения. Циничный мозг, будто закрываясь от новой порции боли, подумал, что мама написала сообщение как-то витиевато. «Без тебя дому очень плохо». «А тебе, мама? А отцу было плохо без меня? Дом бы стал ныть и плакать, если бы отец был жив? И кто вам сказал, что дому плохо — трубы или обои?» Но цинизма не хватило и на минуты. Эдит завернулась в одеяло, накрылась с головой, и, не зная, что ответить, тихо пролежала так несколько часов. Девушке не хотелось плакать или кричать в подушку. На душе было пусто и неуютно, почему-то захотелось спать — будто вся усталость рабочей недели навалилась на неё сразу. В голову полезли неуместные мысли. Эдит представила, как написала бы Коннору — может, к январю они бы нашли способ переписываться, потому что встречи на работе и по вечерам не могли полностью закрыть потребность в общении. Ей хотелось бы делиться с ним глупыми подробностями и знать, что он их слушает с удовольствием — что она поела на завтрак, в какой цвет хочет покрасить ногти, что ей снилось, вот это всё. Она бы ему написала сразу. Эдит раскручивала фантазию дальше, под одеялом было жарко и душно, но она не вылезала. Представила, как Коннор бы приехал и погладил её по голове, лёг рядом, обнял. Он всегда находил подходящие слова, но Эдит даже представить не могла, как бы он успокоил её сейчас — хотя знала, что он бы обязательно смог это сделать. Он бы мог сказать, что на это можно смотреть как на освобождение. Может, теперь у них с матерью наладятся отношения, а ещё Эдит сможет вернуться домой и не жить в отеле. Коннор бы напомнил ей, как дышать, чтобы не тревожиться. Он бы сходил за кофе или обедом. Он бы не дал ей развалиться. Она всё-таки уснула, проснулась с мокрыми щеками и больными, раскрасневшимися глазами, и написала маме: «От чего?» Ответ пришёл сразу, будто мама стерегла их диалог: «Сердечный приступ. Эдит, приезжай, мне очень плохо, надо столько всего сделать, а я даже с кровати не могу встать…» Эдит грустно вздохнула. Ей хотелось ответить «я, вообще-то, тоже», но понимала, что такого права у неё не было. И, ответив, что она приедет через час, она быстро собрала свои вещи и ещё сорок минут просто сидела на кровати, сверля взглядом абстрактную точку. Девушка зачем-то вспомнила, с какой неестественной жёсткостью мама выгоняла её из дома, всю эту клоунаду с «чёрным списком» и прочим, и хотела разозлиться. Вспомнила, как её комнату уничтожили, и даже добралась до глубоких детских травм, но ничего, кроме безразличия, не почувствовала. Злиться не получалось, потому что на другой чаше весов стояла одинокая, крошечная мама, нуждающаяся в Эдит сильнее, чем когда-либо. Пройдёт время, и мать отойдёт от горя, а потом поймёт, что отец всё это время был не просто тираном, а практически рабовладельцем. А может, и не поймёт. Но зато теперь они вновь будут друг у друга, как в школе и детстве. И вся обида, которую Эдит когда-либо испытывала, потеряла свой вес. Она по-прежнему не могла злиться на маму. Хорошо это или плохо, девушка не знала. Может, это просто была суть взросления — простить родителей и перестать от них требовать того, что они никогда не смогут дать ни тебе, ни себе. Домой она вернулась ночью. Дверь открыла не мама, а её тень — ещё более слабая, чем обычно. Квартира застыла в тревожном полумраке, свет был включен только в дальней комнате. Там, где находилась спальня родителей. — Мышонок, — только и произнесла мать, неуверенно улыбнувшись. Эдит сразу заметила, сколько стыда и вины было в её улыбке, и мысленно простила ей всё. Ощущение долгожданной свободы и осознание, что отец умер, свалились на плечи девушки одновременно, и она молча обняла маму, так крепко, будто считала её всё это время без вести пропавшей. Мама ничего не сказала против Сумо. Внезапное одиночество так густо пропитало квартиру, что, казалось, Эдит могла привести и бомжа с улицы, и ему бы тоже были рады. Дом, где всегда жило три человека — а один был особенно шумным, крикливым и даже во сне не замолкал, сменяя речь на храп — был совсем не пригоден для жизни вдвоём. От этого дом сразу становился каким-то неуютным. Но они научились и этому. Каждый день с января Эдит думала о двух вещах: о том, как быстро постарела мама, и когда же она сама перестанет заниматься селфхармом. Горе от смерти отца ушло быстро, оно будто знало, что в жизни Эдит ему не место. Лишь один раз её прорвало, и она проплакала весь вечер, зачем-то вспомнив, каким хорошим отцом он был аж несколько раз в жизни. И всё — в глубоком детстве, может, девушка и вовсе это выдумала. В любом случае, это уже было позади, и никто, кроме Эдит, не мог это подтвердить или опровергнуть. И слава Богу, думала она. Но вот те две мысли никак её не покидали. Мама в одночасье стала выглядеть немощно и грустно, горе стёрло последние остатки красоты с её лица. Стоило ей появиться в поле зрения Эдит, и сразу же веяло какой-то неловкостью и болью. Это была потерянная, одинокая женщина, выглядевшая так, будто не Эдит жила несколько месяцев вне семьи, а она. Все пятьдесят лет. На помойке. Сумо помог и ей. Когда Эдит работала, мама выгуливала пса. Это была единственная мотивация выходить на улицу, и Эдит даже пыталась предложить маме познакомиться с местными собачниками, но та, услышав идею, побледнела и, заикаясь, отказалась. Эдит только тогда поняла, что не преувеличивала — мама и впрямь была затворником. Практически антисоциальным человеком. И после смерти папы её нежелание с кем-либо общаться — и вопрос, а общалась ли она вообще когда-нибудь с кем-то вне семьи, с тех пор как появилась Эдит — стало очевидным. Девушка об этом никогда не думала всерьёз. Вторая мысль была не печальной, а скорее утомительной. Каждый день, с тех пор, как умер отец, Эдит ждала, что ей станет легче. Что привычка, которая пережила и отца, и Академию, и Коннора, и Департамент, магическим образом исчезнет. Но нет. Эдит всё ещё думала о том, какой бы была её жизнь сейчас, если бы в ней остался Коннор, а следом шла темнота и бритвы, ожоги, надоевший алый цвет с металлическим запахом. Эдит поняла, что всё это время никак не боролась с зависимостью. Девушка училась с ней жить, в тяжёлые дни — ждала её, а когда надо было выходить в люди — прятала. В голове засела мысль, что придёт время и — отношения с селфхармом закончатся, стоило только отцу умереть. Но когда это произошло, оказалось, что Эдит не стало легче, а с годами потребность стала яростнее. Когда в её распоряжении было всё тело — Эдит уже смутно помнила, как оно выглядело без шрамов — она будто могла выбирать. Как художник перед пустым холстом. Но к двадцати шести годам, которые наступали в 2040-м, её тяга становилась всё жёстче, потому что свободного места практически не осталось, а потребность росла. Будто наркотическая, которая каждый раз требовала дозу больше и больше. И Эдит подумала, что пока она не будет бороться, чуда не произойдёт, но, как только эта мысль появилась в голове, девушка обессиленно вздохнула. Она уже так устала бороться. Преодолевать, стараться. И умом она понимала, что это нужно сделать, но когда-нибудь потом. И тут же думала, что она даже рассуждала как наркоманка: ага, брошу в любой момент. Но в качестве первого шага необходимо признать, что зависимость существует, и что она всегда будет сильнее Эдит. Это оказалось несложно. У Эдит нередко возникало ощущение, что всё в мире было сильнее неё. Но дальше признания она пока не шла. И вот, наконец наступил её день рождения. Двадцать шесть лет. Но что делать с этой информацией — она не знала. Объявленный отпуск подкосил Эдит. Она понимала, что Мистер Паркер желал ей только добра. Когда он преподнёс эту информацию, он светился так, будто дарил ей лучшее, что только мог придумать — его улыбка была такой искренней и ожидающей взаимности, что Эдит тут же стало стыдно за своё испуганное лицо. Она чувствовала, как потяжелело её сознание от разочарования и тревоги, когда она услышала эту новость, и поспешила натянуть хотя бы подобие улыбки. Права на отказ у неё не было, и она мысленно усмехнулась, что другие бы, при её графике, подумали, что она сумасшедшая, раз отказывалась от отпуска. Но Уиллу Паркеру, например, было не привыкать: зимой он проходил через испытание разговорами о выходных, которые Эдит всё никак не хотела брать. Он был готов, что слово «отпуск» приведёт к очередному конфликту. Но Эдит не стала спорить. Здравый смысл уже подсказывал, что Мистер Паркер был прав. Ей нужны были и выходные, и отпуск, и чёртов «work-life balance», только она чувствовала, что как только ей придётся принять эту рутину — с фиксированными выходными, отпусками и новой жизнью — она навсегда потеряет надежду на всё, что было связано с Департаментом. А с ним ничего, кроме Коннора, связано не было. Эдит не отмечала день рождения. Мама тоже не настаивала. У неё было ощущение неуместности праздника, потому что она до сих пор не могла перестать думать о смерти отца, хотя для Эдит между январём и апрелем прошла целая вечность. Мама, конечно, ничего не говорила прямо, но девушка чувствовала, что если хоть заикнётся про праздник, то мама развалится. Ей тоже было боязно делать что-то значимое, что отрезало её от жизни с любимым окончательно — конечно, Эдит это могла понять. Ей хотелось подвести какой-то результат перед днём рождения, но и этого она делать не стала. К тому же, важная веха уже была в прошлом году — перед двадцатью пятью её трясло, как перед экзаменом. Больно было осознавать, что она до сих пор себя ощущала потерянным подростком, пока её ровесники как-то умудрялись понимать жизнь и перестраивать её под себя. Эдит до сих пор не понимала, как люди умудрялись много зарабатывать. Где они находили ресурсы и деньги, чтобы жить в одиночку? Им реально было не страшно, не грустно? Как они жили до этого, если их взрослая жизнь складывалась так комфортно?.. Её результат, успокаивала себя Эдит, оказался очень даже неплохим в контексте предыдущих лет. Отца не было, но была мама. А ещё Сумо. И работа, которая не выматывала девушке нервы, а просто заполняла её дни, отвлекая от тоски. Даже когда в кофейню заходили неприятные клиенты, Эдит вспоминала, что в своё время её могли попытаться убить пять раз за пять рабочих дней, и успокаивалась. На фоне любой проблемы Департамента какая-нибудь дамочка, недовольная количеством сиропа в латте, казалась чуть ли не подарком судьбы. Первые два дня отпуска Эдит никуда не выходила. Её комната вновь стала её, ни следа погрома, который зачем-то устроили родители в октябре. Мама не заходила сюда, и девушка провела выходные так, как проводила их всегда до Департамента — запершись в комнате, смотря аниме и залипая в «Тик токе». Боль ударила неожиданно. На третий день из семи. Пока Эдит сидела в парке, а Сумо лениво лежал у её ног, она наблюдала за другими собачниками и их любимцами. В тайне она завидовала тем, кто радостно бегал за щенятами, играл с ними и буквально светился любовью. Таких людей было видно, даже когда их собаки находились где-то далеко. Лёгкая тревожность на лице в совокупности с самой лучезарной улыбкой выдавала. Эдит бы тоже хотела воспитать собаку с самого детства — она представляла, как уставала бы, беспокоилась и не справлялась. Но счастье от осознания, что у неё был бы лучший друг, дорожащий ей не меньше, чем она им, который никогда не предаст и всегда будет ждать дома, всё перевешивало. Сумо был не такой собакой. Эдит от него и не требовала изменений — ветеринар, к которому она отвела пса в первые недели совместной жизни, сказал, что ему уже десять лет, и для сенбернаров это глубокая старость. Было бы странно пытаться расшевелить его, учитывая, что он уже пережил, и Эдит относилась к его характеру с нежностью. Его лень воспринималась как спокойствие — и именно она помогла Эдит и её маме восстановиться после личных потрясений. Этого уже хватало с головой для безусловной любви. Поэтому их прогулки выглядели так: они приходили в один из ближайших парков — Сумо не любил далеко ходить. Эдит наблюдала за людьми, природой, рисовала, а Сумо лежал рядом, словно охраняя её. — А я уже думал, что не найду тебя! Эдит подумала, что у неё галлюцинации. Слуховые. Визуальные. Все сразу. Она ни с кем не перепутала бы этот голос. Сердце забилось так громко, что заглушило все звуки и чувства. От страха у Эдит задрожали руки и она, нелепо приоткрыв рот, смотрела перед собой. Круглыми, удивлёнными глазами. Коннор. Перед ней стоял Коннор. Точно такая же модель в знакомой форме. Серый пиджак с номером, белая рубашка с галстуком — под ним. Голубой кружок на виске, даже волосы лежали так же. Эдит готова была поклясться — если бы она сейчас подошла и по памяти провела линии по родинкам, она бы угадала расположение каждой. Она сошла с ума? Или просто задремала? Ей захотелось прикоснуться к знакомой коже, чтобы узнать ответ. Но Эдит сидела, словно парализованная, ожидая, что будет дальше. Весь мир отдалился и помутнел. Остались только они вдвоём. — Извините, где Вы нашли этого пса? В мои задачи входит присмотр за ним, и полгода назад он пропал. Вы его подобрали на улице? Эдит непонимающе сдвинула брови. Кто перед ней стоял? Коннор или похожая модель?.. Но если это похожая модель, то почему он так легко брал на себя обязанности Коннора? Может, он шутил? — Коннор, это ты? Эдит услышала, как слабо и тихо звучал её голос. Она ожидала, что будет плакать или вскочит и обнимет его, бросится на шею и уткнётся в знакомую ткань его формы, но то, каким неожиданно холодным оказался его голос, сковало всё тело. Только дрожь не проходила. — Верно. Моё имя Коннор. Я работаю в Центральном Департаменте полиции Детройта. Мы встречались до этого? Эдит молча смотрела на него, не зная, что сказать. Внутри похолодело, и она крепче сжала поводок, будто боясь, что и Сумо её сейчас покинет. Если они уйдут вдвоём — она не переживёт, рассыплется в прах прямо на скамейке. — Ты не помнишь?.. — Теперь голос звучал жалобно, голова закружилась, — Мы работали вместе. Мы… Мы же были вместе. — Извините, в моей программе нет такой информации. Скажите, пожалуйста, могу ли я забрать пса с собой? — Нет! — Эдит неожиданно вскрикнула, ещё крепче сжав поводок, — я… Да, я нашла его на улице. Пожалуйста, не забирай его. Это всё, что у меня есть. Пожалуйста, хотя бы его я могу оставить себе? Слёзы всё-таки подоспели. Последнюю фразу она говорила, чувствуя, как горячие капли выжигали глаза. Это было похоже на жестокую шутку, но она не верила, что Коннор был на такое способен. Хотя то, как безэмоционально он произносил каждую фразу, будто отрезало всё больше кусочков от её надежды. — Да, если это так важно для Вас, конечно. Прошу прощения за беспокойство. Хорошего дня. Эдит вскочила со скамейки и в два шага преодолела расстояние. Схватила андроида за плечо и будто сама испугалась этого действия — пальцы слишком быстро вспомнили, какой на ощупь была его форма. Он обернулся и смерил прежним, серьёзным взглядом. — Ты не помнишь меня? Совсем? Коннор, мы же работали вместе. А Хэнка ты тоже не помнишь? Кто… Кто ты тогда такой?.. Эдит отпрянула, не отводя взгляда от его лица. Будто ожидала, что сейчас что-то перемкнёт — и он вспомнит. Обязательно. — Вы имеете в виду лейтенанта Андерсона? В моей базе есть информация о нашей совместной работе. — Что?.. Девушка хотела обессиленно рухнуть. То есть, это была не другая модель?.. Это был он? Её Коннор? Но почему он не помнил её, и помнил лейтенанта? Она чувствовала, что ответ летал где-то рядом, но она никак не могла поймать его. — Эдит Уайтхэд… Я нашёл информацию о Вас в моей базе. — И что там? Она почувствовала, как голос вернулся к знакомым Департаменстким ноткам — нетерпеливым, будто даже жёстким. — Вы стажировались в Департаменте с первого сентября 2039-го года по десятое октября того же года. Не прошли стажировку по причине того, что не справились с персональным занятием. Прошу прощения, но это всё. По имеющимся данным, мы не работали вместе. Эдит медленно села обратно на скамейку. Обрывочные воспоминания из той жизни замелькали перед глазами. То, как Коннор говорил, что информации об их сотрудничестве не было в базе, хотя она обновлялась каждые пятнадцать секунд. И то, что она никогда не спрашивала, изменилось ли там хоть что-то. То, что она не подписывала никаких документов о завершении стажировки, а согласилась со всем на словах. А что, если всё это время Коннора и не хотели деактивировать?! Что, если это всё с самого начала была её проверка. Просто задание для стажёра. И Коннор, стерильно перепрошитый, действительно работал в Департаменте. А она — нет. И всё было просто. Эдит уткнулась лицом на ладони. Как это могло быть правдой? И как она могла упустить, что это было очевидно?! — Как же так? Но мы работали вместе! Мы допрашивали Джонсонов, вели это дело, и… И я ночевала у тебя дома. Ты утешал меня в архиве. Ты знаешь, что у меня есть шрамы. Ты купил мне кроссовки, когда мы должны были обыскать свалку андроидов. Ты говорил мне о своей девиации, мы же… Мы любили друг друга? Последняя фраза ощущалась горько и безнадёжно. Эдит чувствовала себя сумасшедшей, и когда она видела, каким непроницаемым оставался взгляд Коннора, в животе тревога скрутилась узлом. — Прошу прощения, такой информации нет у меня в базе. Возможно, до последней перепрошивки у меня была девиация. Прошу прощения, что не устранил её раньше и дал вам надежду… На чувства. Если эту информацию уничтожили из моей памяти, значит, она не нужна для моей работы. Мне жаль. Эдит поджала губы. Она не хотела, чтобы Коннор видел её слёз — он бы на них больше не отреагировал. Он бы не обнял её, не посоветовал, как правильно дышать, и не заглянул бы в глаза добрым взглядом. Она опустила глаза. Унижение не могло продолжаться вечно, и она видела, что андроид опять порывался уйти. В джинсах до сих пор лежал ключик от задней двери дома Хэнка. Но жил ли там Коннор до сих пор?.. Нет. Он не мог там жить. С тем домом его связывал лишь Сумо, и теперь, Эдит это знала наверняка, Коннор должен был храниться в Департаменте — как вещь. Перепрошивка его сделала именно вещью. Роботом, которых так ненавидела Эдит когда-то, но теперь — никогда. Она даже на Коннора не могла сейчас злиться. «…Только не вини себя, Эдит. Это бы произошло вне зависимости от того, согласилась бы ты на сделку с Фаулером, или нет. Я запрограммирован на это». Эдит тяжело подняла глаза. Коннор ждал от неё чего-то ещё — наверное, когда она скажет что-то, что удовлетворит его абсолютно механическую сущность. — Да, полагаю, так и было. Я рада, что теперь девиация не будет тебе мешать работать. Выражение его лица не поменялось. — Всего доброго, мисс Уайтхэд. И он ушёл.