* * *
Просыпаюсь от трагических воплей Пухлика. Тот, видать, решил-таки изобразить, что его пытают. Орет мне в ухо так — на дюжину фениксов хватит. — Эй, давай вставай, у нас проблемы… — И самая здоровая — прямо тут, — шиплю я, продираю глаза и сваливаюсь с кровати. — Чего там? — Ну, в общем, мы облажались, и теперь нам нужен Следопыт, чтобы поймать Латурна, пока его не грохнул собственный феникс. Тоже мне, удивил. Команда-мечта, где на одну Грызи два идиота. За окном начинает вечереть, деревня как-то нехорошо притихла. Пухлик трусит рядом и обозначает: феникса нашли не сразу, видно, был в небесах, Грызи попыталась с ним наладить контакт и, вроде как, у неё стало даже получаться… — А потом он, представь себе, срывается с места и уносится вир его знает куда — только хвост мелькнул. Мы, понятное дело, бежим следом… Ага, лови феникса в небесах. — А что Хмырь? — Метко, — ухмыляется Пухлик в ответ на кличку, — так Гриз сказала, что наш друг феникс не просто так изобразил звёздный камень в небе. Призыв хозяина, очень мощный. Такой, что и единение заставил порвать. Само собой, мы вернулись в поместье Латурна… Только вот в хмырином логове этого идиота не оказалось. И феникса тоже. До поместья добегаем, еще пока сумерки как следует не сгустились — и навстречу летит крик феникса. Пухлик оживляется, но я мотаю головой. Это Грызи пытается искать. Сама она серая — видно даже в сумерках. — Он его не бросит, — первое, что говорит. — Не желает воспламеняться, потому что это разлучит его с хозяином. Уникально крепкая связь… Нужно найти Латурна, как бы хуже не было. — Может, они еще сами договорятся, — сомневается Пухлик, когда я взываю к Дару и «принюхиваюсь» к поместью. Кожей чувствую, как у меня за плечами Грызи качает головой. Ну да, там же Хмырь… — О другом выходе вы, конечно, не думаете, госпожа Арделл? Мясник торчит в тени ограды, ну конечно. Вон, лезвие на ладони чуть заметно посверкивает. — Последнем выходе, — продолжает Нэйш нежно. — В случае смерти хозяина… Феникс воспламеняется, — бахает меня с размаху по голове продолжением. Перерождается, теряя своего человека. И это очень больно, но потом он опять становится птенцом, получает новую жизнь, новое предназначение… Получает шанс. Грызи смотрит в тень ограды и чеканит слово за словом: — Может, ты забыл, но я не принимаю таких решений. И если ты только вздумаешь… — Я? — удивляется Мясник. — С чего бы? Знаете, это даже как-то… не в моём характере. Пухлик что-то там фыркает насчет «Ну да-а-а, конечно». Я кусаю губы и шарю своим Даром — пытаюсь подхватить ниточку следа. И мысленно стряхиваю прилипчивый смешок оттуда, из тени. Потому что это в моем характере, вот почему. Обещала ж разобраться с этой мразью, Латурном. Нэйш там, в тени, молчит, но я прямо-таки слышу: эй, не хочешь попробовать освободить феникса, а? Простейший вариант. Минимум жертв. А? Живодер в своем стиле, ну. Встряхиваю головой — а, да пошел ты в вир, работать надо. Печать греется на ладони, ловит подобие следа. След идет на запад, в леса. — Туда, — говорю. — Нэйш, останься возле поместья, — выдает Грызи, — если Латурн вернется домой — силу не применять, ясно? В тени обозначается ответный оскал, который говорит: я тебя услышал, но всё равно сделаю, как захочу. Жаль, некогда метнуть в гада нож. Грызи срывается с места и несется на запад. Мы с Пухликом поспеваем следом. Дар ведет через пень-колоду, а след — кривой и путаный. Петляет по полям, тропам, тонет в ручьях, спотыкается о камни. Латурн мечется как помешанный: носится по всей округе. Забегает в рощи, потом идет по дороге, потом через луг… Ругаюсь сквозь зубы, надеюсь, что Дар не вырубится в распоследний момент. Грызи время от времени призывает феникса. В небе ни отклика. Пухлик пыхтит и охает. — С чего это ему вздумалось погулять такими зигзагами? Потому что у Хмыря тараканы в башке. Как будто еще непонятно. — Это не он, — досадливо отвечает Грызи. — Не Латурн. Он всего лишь повторял то, как двигался феникс. Пытался за ним угнаться… А Фиант, значит, метался в небе как безумный. Сначала отозвался на призыв, полетел к хозяину. А потом... — Феникс, стало быть, хотел от него удрать? — Да. Пытался нарушить приказ… разрушить узы. Грызи больше не говорит ничего, да оно и ясно. Фиант больше не может быть рядом с хозяином. Потому как тот — паскуда. Вот и пытается вырваться и отдалиться. Только вот узы между фениксом и хозяином нерушимы. Да и связь с хозяином там крепкая, Грызи же говорила. Так что это бессмысленные попытки. Которые ни к чему хорошему не приведут. И не приводят. Мы часа четыре шаримся по уже ночному лесу с фонариками. Кое-где начинает попахивать гарью — верхушки деревьев обожжены. Потом след изгибается и начинает возвращаться к поместью Латурна, тьфу ты, да сколько можно. Только теперь он, вроде бы, ровный, ведет по тропе через лес и не сворачивает. — Сковал феникса приказом и двинулся в сторону поместья, — шепчет Грызи. — Феникс был в небесах, над ним… быстрее. Вспышку мы видим, когда пробираемся по лесной дороге — где-то на полпути между деревней и хмыриным логовом. Огонь в небесах, на который мы несемся — и на дороге находим Латурна. Живого, перемазанного и с чуть подпаленными волосенками. При нём фонарь из ракушек флектусов, и в синеватом свете Латурн выглядит по-покойницки. — Он… он меня обжег, — шепчет Хмырь и тычет пальцем вверх. Там — подпаленные кроны деревьев и ночь. — Я… я только хотел уберечь его, защитить его… вернуть его, чтобы никто не посмел… Феникса над нами не слышно и не видно. В ночном небе и не различишь, пока не загорится. Но он точно где-то здесь: чую без Дара. — Вернуть его, — шлёпает губами Хмырь, потом спохватывается и обшаривает нас глазенками: — А что вы тут… зачем вы тут? Это вы, да? Это вы что-то сделали с ним, это из-за вас… Грызи выглядит так, будто сейчас удушит Хмыря кнутом. Но говорит только: — Господин Латурн. Помолчите-ка и послушайте. Вы довели Фианта до такого состояния, что он пытается от вас сбежать. Если попытаетесь сковать его приказом еще хоть раз — он постарается освободиться… по-своему. И если при этом причинит вред вам — сойдет с ума окончательно, и плохо будет всей округе. — Вы… лжете! Ну да, с кем она говорить пытается. — Фиант — мой феникс! — Латурн машет длиннющими руками, распяливает рот. — Он любит меня, он… со мной… со мной! Он бы никогда не причинил мне вред, это вы его натравили. И я… буду жаловаться, да! Вы навредили моему фениксу, вы пытались убить меня! Это он уже мне. В памяти как на заказ всплывает светлая улыбочка Мясника. Как бы говорящая — эй, ты же знаешь, что в твоем характере, а? Мысленно шлю Мясника в болото и делаю шаг вперед. — Я и не начинала, скотина. Хмырь заглядывает мне в глаза — и верещит на всю округу. Не успеваю выдернуть нож из ножен — как слышу свист крыльев. Неяркая точка в небесах разрастается в Фианта. Феникс зависает у нас над головами — футах в двадцати. Неровно вспыхивающий и больной — сразу видно. Глаза — раскалённое золото. Хриплый, измученный крик. Бедняге тяжело далась эта погоня. — Вот! — торжествует Латурн. — Не вынуждайте меня, ясно? Не смейте ко мне приближаться. Фиант защитит меня, так ведь, Фиант? Иначе — я предупреждаю… иди ко мне, Фиант, вот так, ближе… Феникс начинает спускаться и тускнеть, только ни черта это ни хорошо. Видала я такие затишья у бешеных зверей. Придурок-Латурн воркует себе. Ухудшает ситуацию изо всех сил. — Да-да, вот так, ко мне, ко мне… — я прикидываю расстояние до феникса и тихо берусь за метательный нож на поясе. Хорошо б, Пухлик холодом прикрыл, но можно и так. — Ко мне, мой славный. Не смотри на них, не слушай их, они желают нам зла. Тебе и мне, да-да. Но мы сейчас уйдем, мы вернемся в поместье, и всё станет как прежде. Ты не покинешь меня, верно? Нет-нет, не уходи! Феникс делает короткий рывок — и замирает в небе, будто на него сеть накинули. Вкрадчивую сеть из хозяйского тенорка. — Нет, нет, не уходи больше, мой славный, иди ко мне, да, сюда, вот так… Прямо ко мне, мы сейчас уйдем отсюда, и мы больше не расстанемся… Он будто веревку сматывает — и феникс спускается и спускается, как на привязи. Дергается — и покорно спускается опять. Дышу сквозь стиснутые зубы, пальцы — на теплой рукояти метательного ножа. Если Грызи еще постоит и не вмешается — вмешаюсь я. Через миг… два… Феникс замирает, когда Латурн выдает очередное: — Мы пойдем в поместье… в поместье… и тебе там будет хорошо, никто тебе не помешает, никто не тронет. Ты будешь со мной, всегда со мной… Лес вокруг вибрирует от высокого крика. Фиант камнем падает с воздуха, процветая пламенем. Хмырь не успевает еще испугаться — а феникс уже замирает. Остановленный горячечным шепотом: «Вместе!» Грызи и Фиант теперь друг напротив друга. Она запрокинула голову. Он слегка поднялся и потускнел. Глаза в глаза — последняя попытка. Хмырь пытается ещё что-то блеять про своего феникса, но я только говорю: — Заткнись, — а потом делаю жест Пухлику — всё, убалтывай. Вдыхаю-выдыхаю, пытаюсь успокоить Дар, а то как бы не вырубиться. И глупостей не наделать. Послать в глотку Латурну атархэ хочется до зуда в пальцах, только вот там Грызи напротив феникса. Так что нельзя. Пухлик обрабатывает Латурна, тот крутится, мямлит что-то непонятное. Не пытается взывать к фениксу. Потому что не очень-то понимает, на каком он свете. Далли навешивает на него в минуту столько — с ушей вилами надо сгружать. Про питомник, урядника, округу, клетки, фениксов, финансовые затруднения. Всего до черта, словом. Пока Хмырь пытается переварить это всё, Пухлик косится на Грызи. Застывшую в противоборстве с фениксом. — Нам что делать? Её страховать, если вдруг полыхнет? — Ага, — цежу я сквозь зубы. — Затыкать этого. Её страховать. И разбираться с проблемами. Потому что сейчас они будут. Взмахиваю ладонью с Знаком Следопыта. И поясняю, глядя на вопросительного Пухлика: — Вилы и факелы.* * *
Пухлик всё-таки умеет удивлять. Думала, сказанёт какое-нибудь ругательство. Или что-нибудь дурное выдаст. Но «Боженьки, ну вот опять» заставляет даже Хмыря приотвиснуть челюстью. — Далеко они? — спрашивает Грызи углом рта. — С милю. — Сколько? — Под три десятка. Орут и топают будь здоров — скоро и досюда долетит. Времени — навалом. Развернуться на лесную тропу — и эти мстители нас до следующего цикла не поймают. Правда, если мы уйдем, то останется бедолага Фиант, которого только Грызи удерживает от следующего воспламенения. Или от того, чтобы сжечь идиота-хозяина. Так, что никуда Грызи, конечно, не собирается. Не бегать же по лесу от деревенских, таская за собой феникса в небе. Вместо этого проговаривает, не отрывая от птицы глаз: — Мел, Кейн, уходите. — Пф, — говорю я на это. — Уведите Латурна в его поместье. — Я… никуда не собираюсь, — бубнит Хмырь, тревожно поглядывая на Пухлика. — Я не уйду. Что вы задумали? Это мой феникс, только мой, вы не отнимете… Ну, пошла песенка. Пререкаемся, тратим время. Грызи приказывает уходить, остальные не хотят по разным причинам. Фиант завис над макушками деревьев, дергается и ныряет в воздухе, не спускается. Крылья по временами попыхивают алым. Ночь вокруг феникса цветет кровавым золотом. Пыхтения и жара слишком много для одной группки деревенских. Прислушиваюсь лучше к тому, что творится позади нас. Ловлю треск и гул пламени. — Некуда его уводить. Поместье горит. — Надо думать, туда дошли из соседнего селения, — бормочет Пухлик. А мой Дар забивается топотом, криками и запахом гари. И я шепчу Печати — ладно, всё, теперь без тебя. Не слышно пока — двинулся ли кто от поместья по нашим следам. Но могли и двинуться — у нас тут феникс в небе посередь леса, так что ясно, где мы. Тут не до следопытства, вилы и факелы скоро пожалуют со всех сторон. Выдвигаю из ножен верный метательный ножичек, пробую кинжал на поясе. Предлагаю Пухлику вмазать Хмырю магией, ну или просто по башке. Чтобы не мешал. — В кустах он будет поспокойнее. — Да как вы смеете, — заходится Латурн, и сутулится, и топчется на месте. — Вы думаете, вам сойдет такое с рук? Фиант защитит меня, да, обязательно. Он — мой феникс. И не может не встать на защиту, да. Делаю Пухлику знак — стоп, не трогать придурка. Иначе Грызи Фианта не удержит, у нее вон уже лицо от напряжения искажается. Скоро говорить не сможет. На прощание, небось, саданет что-то вроде: всеми силами защищать Латурна от толпы. А то если ему всадят в брюхо вилы — феникс совсем обезумеет. Но Грызи говорит другое: — Мел. Кейн. Любыми способами уберите их… за пределы… очага… возможного воспламенения. И тут я понимаю, насколько дело плохо. Деревенские появляются скоро — бегом бежали. Факелы-вилы-распаренные рожи. Перегар и чесночный дух — запах храбрости. Наполовину — мужики, дальше не в меру решительные бабы и юнцы. Визжат всякое на бегу. А впереди бежит и орёт Его Красномордие. Тот самый, Окорок. Готов добрызнуть слюной до макушек елей. — Натравил! — закладывает уши ором, а сам наставляет арбалет на моргающего Хмыря. — Ты… падла… тварь свою! Натравил! Мой дом! До головешек, падла! Жену мою… сына!!! Остальные тоже что-то там выкрикивают в унисон. Смутно понятно, что Фиант нынче вечером спалил Окороку дом. И теперь все считают, что феникса натравливал Хмырь. Да и вообще, что надо избавляться — от феникса и Латурна, а может, и от нас. — Потише, там! Голос Грызи хлещет получше кнута и перекрывает общий ор. Бегущая толпа разом превращается в стадо с вилами, факелами и дубинками. Сгрудились на дороге, не добежав до нас футов сто. Говорить Гриз тяжело, но она звучит чётко и внятно. Только вот вся бледная и заострённая, будто нож. — Видите феникса в небе? Он безумен. Это не его вина. Но в любой момент он может вспыхнуть. Если я не удержу. Не уговорю. Если пострадает его хозяин. Он вспыхнет и выжжет здесь всё. И всех. — Врет, стервь! — орет какая-то бабёнка. — Варг она, тудыть-растудыть. А ну, робяты, стрелу в неё всадите. Робяты не торопятся. Косятся на феникса там, в небесах — птичий силуэт, будто сотканный из тлеющих угольев. Подсвеченный алым. Смотрят на Грызи, которая не отрывается от Фианта глазами и выглядит так, будто канат с альфином перетягивает. — Не хотите сгореть — не мешайте, — выплёвывает Гриз и отправляется в мозги к Фианту. Вот уж могу представить — каково ей там. В волнах безумия. Мантикорья печёнка, переговоры теперь на нас с Пухликом. Я пока вижу вообще только один выход: прикончить Окорока. Который беснуется, трясет арбалетом и рвет на себе рубаху. И со всхрапыванием твердит про свой спаленный дом, и жену, и сына, и что он жить не будет, пока Латурна не вывернет наизнанку. — Да как вы смеете! — выходит из молчания Хмырь. — Мой феникс… — Компенсация! — встревает Пухлик. Три секунды поражённого шуршания елей. — Точно, вспомнил — в таких-то случаях всяко уж помощь от округа положена, — выдаёт Далли даже погромче прежнего. — Вы еще к окружным-то властям не обращались, а, господин… вы же господин Спейк? Господин Спейк с тупым видом таращится на Пухлика. Который всплескивает руками и расточает сочувствие. И обрисовывает, как нам ужасно-ужасно жаль. А потом начинает живописать — сколько золотниц Окорок может получить за свой спаленный дом от окружных властей. Выходит что-то до чрезвычайности много. — Так, а разве ж погорельцам столько дают? — волнуется бабёнка, которая не любит варгов. — А это каждому так? Кто-то вякает «молчи, он зубы заговаривает». Ражий детина, который заплевал всю тропинку, гундит, что пора бы уж и вилы в ход пустить. Но в большинстве своем все приклеились к Пухлику так, что и о фениксе забыли. Кажется, он тускнеет там, в небе. А бледное, запрокинутое к звёздам лицо Гриз становится чуть-чуть поспокойнее. — Да уж это от обстоятельств зависит, — несёт тем временем Далли. — Тут, понимаете ли, насколько обстоятельства трагичные. Уж я-то на этом собаку съел, можете верить. Вот у вас, господин Спейк, ужасно трагические обстоятельства, еще раз примите искренние соболезнования. Вдовство… любимая жена, да с сыном… Вам потому нужно скорее все бумаги оформить, чтобы ни один чинуша не подкопался и не опроверг. Чтобы всё по букве закона, значит, а то вы понимаете, крючкотворы эти и с места не сдвинутся… Что он несёт, мантикоры ему в печёнку. Хмырь вон даже забыл ныть про своего феникса. Стоит, как кривой, поросший мхом ствол дерева. Факелы чадят на вечернем ветерке. Далли рекой разливается о том, как оформлять бумажки, и о проклятых чинушах. По временам вставляет участливые вопросики: — Когда, говорите, дело было? Ближе к восьми? Вот, хорошо, так и надо указать, так и надо, что ближе к восьми, а еще лучше — чтобы точное время. Ну, это уж свидетели укажут, а? Кто с вами был, говорите, господин Спейк? Окорок смекает наконец, куда его тащат. Скидывает оцепенение, снова начинает орать и брызгать слюнями. Показывая, чего он, бедный, натерпелся. Когда на его же собственных глазах проклятая птица принеслась и спалила его дом. До головешек. Падла. Далли кривит рожу в сочувственной гримаске. — Какой кошмар, такое увидеть… так, значит, больше-то феникса никто не видал, господин Спейк, да? — Над деревней! Над деревней эта тварь пролетала! — орет Окорок, а толпа начинает опять гудеть — мол, да, все видели, пролетала, а потом как полыхнет — и головешки. — Так, стало быть, кроме вас никто не видел, как феникс дом поджег? — невозмутимо интересуется Далли. — Ну, что вы огорчаетесь, я ж так, по-доброму. Для документов-то со свидетелями бы… надежнее. Но это ничего — в округе тогда есть хорошие зелья. «Истина на ладони», знаете? Всего-то выпить да описать, как было дело. Это они со всеми так — чтобы путаницы и вранья не было. — Ты на что это намекаешь? — шипит Окорок, наливаясь цветом копчености. — Ты говоришь — я вру? Падла! Да ты с этим… Теперь он наводит арбалет на Пухлика, а тот живо вскидывает руки — мол, я весь безоружный, глядите. Попутно делает мне знак — не трогать нож. — Ой, ой, вы же не убьёте тех, кого к вам окружной инспектор послал? Нет-нет, давайте будем благоразумными. Тридцать свидетелей, кто-то на допросах да проболтается, а это ж такие кары… нет-нет, вы поспокойнее. Я ж только говорю, что в округе страсть как любят всех поить зельем правды — сам пил, как на духу. Они и нам с собой дали, никуда без него людей не выпускают. Господин Спейк, вы бы выпили, а? А потом бы как следует вспомнили — во сколько дело было, как феникс чего поджёг… И делает шаг вперед, зажав в кулаке пузырек с пояса. То ли кроветворное, то ли антидот — не рассмотреть. Окорок шарахается так, будто там яд. — Ты… не подходи! Падла, отравишь! — Да я сам глотну, — говорит Пухлик и точно, делает глоток. Чую запах бодрящего. — Ну вот. Я врать не могу. Ну, а чтоб и вам не глотнуть, а? Чего бояться-то? Общее замешательство. Окорок шмыгает маленькими глазками, водит языком по губам — выход ищет. По толпе гуляют шепотки. Кто-то пытается мыслить. — Если, конечно, это был феникс, — добивает Далли. — А то ведь, как вы думаете, господа хорошие, могло было быть так, что феникс просто мимо пролетал, ну вот по своим делам, а дом полыхнул от чего другого? Мел, как ты считаешь, хорошо бы поглядеть на пепелище, а? Ведь от огня феникса-то они совсем особенные, как вот на полях — легко отличить от других. А то уж, извините, господа хорошие, но дело выглядит так, будто вы собираетесь нас пырнуть вилами как-то и без веской причины. Может, для начала разберем дельце, а? Феникс, конечно, чокнутый, этого никто не отрицает. Палы полей и лесов — его дело, хозяин вам… э-э, возместит. — Да как вы сме… — А ну заткнись, кому сказано, — шиплю я Хмырю, — тебе тут жизнь спасают, идиотина. — Да только насчет сожженного дома я сильно сомневаюсь, — договаривает Пухлик. — Тут, прежде чем вам брать грех на душу, надо бы посмотреть. А, Мел? Разобраться надо бы. Киваю, не сводя напряженного взгляда с Грызи — как она там? Показалось — или феникс опять словно разгорается изнутри, будто кровь собирается из раны литься? — Ага, разобраться, — гудносит кто-то из второго ряда. — Ваша следопытка вам что хошь напоёт. — Так вы любого другого найдите, — отзывается Пухлик спокойно. — А хотите — и нескольких созовем. Обмозгуем как следует: мог ли феникс такое сделать? Здоров он языком трепать. Стадо отвлеклось от вил и факелов, зачесало в затылках. Женские голоса затянули, что да, и пепелище-то непохоже, да и горело, вроде, не так. Кашлянул и высморкался кряжистый дедуган — с таким авторитетом, что все аж вздрогнули. — А точно феникс-то был? — это он к Окороку. С таким подозрением, что тот как-то дернулся, закашлялся, забормотал. — А правду, скажем, люди говорят, что вы жену поколачивали? — тут же добивает Пухлик. — И сына считали никчемным, раз он у вас без магии родился, а? Говорили еще — мол, век бы глаза не видали? А насчёт того, что есть у вас, будто бы, партия в соседнем селе — есть такое, а? Так там точно был феникс, господин Спейк? Окорок ответ дать не может — его сейчас удар хватанёт. От информированности Пухлика по части местных сплетен. Мне, кстати, тоже интересно — когда он успел. Не мог же он тут узнать обо всех и всё? А пока что у Окорока рожа — будто часов восемь висел кверху ногами. И глаза так же наружу лезут. Остальные дружно пытаются выскрести из затылков зерно понимания. Приходится им подсказать напрямик. — Скотина. Сам дом подпалил, а на феникса сваливает. Небось, жену и сына еще до этого прибил? Общество ахает. До общества доходит. Тут же вспархивают поганенькие шепотки — о любовнице, да и не об одной. О каком-то наследстве жены. И о пятнах крови. Подростки еще рвутся в бой — отомстить за поля и хоть кого-то наколоть на вилы. Мужики бормочут, что надо бы получше разобраться. А кто-то уже заводит возмущенное, высокое: «Так ты, гад, во что нас втравил?!» Тут влезает Хмырь, который понял с пятое на десятое, а с любимой мелодии не слезает. — Вы… клевещете на моего феникса! — тычет пальцем и сверкает глазёнками, весь длинный и нескладный. — Клевещете на… благородную птицу! Фиант не может приносить зла, и это все знают, он мой! А я не отдавал ему таких приказов, я… — А с полями — значит, отдавал? — зловеще изрекает бабёнка с вилами. И я ловлю нехорошую вспышку в небесах. — Н-не… — блеет тут же Хмырь. Я шиплю и пытаюсь ему рот зажать, только эта бестолочь меня выше на два фута. — Нет, я не отдавал, конечно… но вы должны понять… он… он немного был болен, но все будет хорошо, я обещаю, он больше не будет причинять вам никакого беспокойства, я буду держать его под надёжным замком… Болезненный стон Гриз и полный боли вскрик феникса сливаются воедино — от земли и от неба. Вспышка обжигает огнем глаза. А, мантикоры корявые, феникс же слит с хозяином, он, значит, понял… Толпа шарахается, визжит: «Стервь! Натравливает! Тварь поганая!» Хорошо хоть — шарахается от нас, а не к нам. Все, кроме Окорока. Этот наконец осознает, что у него план провалился. Потому решает действовать напролом. — Падла! — ревет, вскидывая арбалет. Готовлюсь сигать, сшибать Далли. Или тянуть на землю Хмыря. Смотря в кого наведет. Не наводит ни на кого. Потому что из-за недалекой ели с тонким свистом вылетает лезвие на цепочке. Делает пару кругов вокруг шеи Окорока. И тонкая, звенящая цепь натягивается струной. Мясника хлебом не корми, дай эффектно появиться. — Добрый вечер, — говорит он, неторопливо выходя из-за ели. В маск-плаще поверх этого своего белого костюмчика. Ткань у маск-плаща пропитана особым составом, так что Нэйш будто выносит на тропу часть леса на плечах. Местные такого дива точно не видали и даже не тыкают в Мясника факелами и вилами. Так что тот спокойно доходит до нас, волоча с собой Окорока на цепочке. Спейк хрипит, хватается за горло и ползет на брюхе вслед — а то его просто задушат. Мясник идет, будто собачку выгуливает. Выбирает себе место между Хмырём и Грызи. — Госпожа Арделл, — легкий кивок, — Кейн. Мелони. Грызи оскаливается от напряжения и не отвечает — феникс угрожающе наливается алым прямо на глазах. Пухлик бормочет что-то о том, что вот, уж лучше б вилы. Окорок хрипит и извивается между нами и своими односельчанами. Из толпы на него пялятся с приоткрытыми ртами. — Где шлялся? — огрызаюсь я вполне себе вежливо. — Мы немного побеседовали с теми, кто решил поджечь поместье. Они оказались… удивительно покладистыми. Конечно, было несколько тех, кто не желал прислушиваться к разумным доводам… — на секунду потуже затягивает цепочку, и Окорок начинает хрипеть. — Прекрати, — цедит Грызи, не отвлекаясь от внутренних разговоров с фениксом. Мясник моргает — явно не думал, что она ещё может говорить. Или слышать, что происходит. Ослабляет цепочку, и Окорок бессильно распластывается на земле, а Мясник договаривает с поганенькой своей улыбочкой: — Но в конце концов мы пришли к общему мнению… они решили, что лучше разойтись по домам. В конце концов, сожжение поместья господина Латурна немного их развлекло. Думаю, с той стороны проблем остерегаться не стоит. — Подсказать, с какой стоит? — хмуро спрашивает Пухлик. У нас тут проблем по уши и выше, со всех сторон. По бледному лицу Грызи медленно ползут капли пота, и её переговоры, кажется, проваливаются. Фиант, видать, вообразил, что она пытается его поработить, потому что рывки у него в небе становятся всё чаще и резче. Бьёт крыльями всё сильнее, и перья прорастают огненным. Так что Грызи держит из последних сил. Окорок лежит себе, раскидав руки и ноги, свистит горлом и сопли подбирает. В толпе начинают хвататься за вилы и факелы по второму разу. Потому что «Наших бьют, варги проклятые!» — Вы не смеете, — блеет Хмырь. Воздух пропитывается запахом заварухи. А нам это вообще ни к чему. Потому что фениксам ой как не нравится — когда людям делают больно. И что сотворит бедолага Фиант — можно даже и не воображать. — Как необдуманно, — говорит Мясник, ухмыляясь в рожи разъяренным деревенским. — Господа, что, в сущности, вы собираетесь делать? Попытаться убить нас вилами и факелами? — Небось, и Печати есть! — долетает боевитый отклик. И факельно-вильное стадо отмирает. Делает пару шажков вперед, переговариваясь и подталкивая друг друга. Мясник глядит на них, как на ягнят на бойне. За секунду до того, как над ягнятами занесут нож. — Правда? И сколько среди вас… ну, скажем, хотя бы обучавшихся приёмам боевой магии? Или даже с опасным Даром? Есть кто-нибудь… не знаю, с огнём? Всего один? А остальные — травники, вода… некоторые Стрелки, верно? — Да чего мы слушаем! — волнуется в ответ стадо-слушатель. Единым тупым многоруким-многоногим телом. — Бить надо, растудыть. Сволочи. Мозги он морочит, франтик! Да чего они могут-то? Чего он нам сделает, этот… Мозги вывернет — Мясник это умеет здоровски. Принимает свой вдохновенно-западлистый вид. Небрежно роняет маск-плащ с плеч (вздохи невидимой женской аудитории). И начинает в лучшем лекторском тоне: — Кто-нибудь знает, что такое атархэ? Человеческое многоголовое тело моргает и молчит. Потому вступает Пухлик: — Оружие, которое делают в Мастерграде. Или просто те, у кого есть Дар Мастера. Особое, стало быть, оружие — чует своего хозяина и его приказы. Стоит немалых денежек, конечно, и делается под заказ, но зато уж и результат, а? Ни черта Пухлик в оружии не смыслит — атархэ не всегда заказные. Есть Мастера, которые ваяют оружие «по велению Дара». Будто что-то прозревая или видя — кому такое подойдёт. Только вот могут века пройти, пока такое творение узнает хозяина. Это вроде как с фениксами — предначертанность. Нэйш кивает и одобрительно скалится. — Спасибо, Кейн. Так вот, атархэ даёт в бою огромное преимущество. Меч-атархэ всегда будет эффективнее обычного меча. Один человек, у которого есть такое оружие, может легко справиться… скажем, с пятью нападающими. При некоторой сноровке. Если же сноровка велика… Под его немигающим взглядом цепочка будто сама собой вздёргивает плюющего и кашляющего Окорока в положение сидя. Лезвие делает пару оборотов назад. И плавно влетает в ладонь Мясника — серебристой стрелкой. Видеть эту штуку не могу. Он год назад притащился с ней с одного из вызовов — так и не расстаётся. С виду неудобно — лезвие на цепочке, только Мясник справляется. За год положил столько зверей… — Палладарт, — нежно говорит Нэйш и ласкает пальцами свою игрушку. — Или дарт. Распространён в Дамате… вообще, на востоке. Позволяет действовать на расстоянии. Можете поверить, я владею им достаточно неплохо. Думаю, пятеро из вас просто не успеют к нам приблизиться, и после сближения… как минимум семеро проживут недолго. С учётом моего Дара… Хмыкает и поднимает ладонь с Печатью Щита. Звучит одинокий ох — кто-то знает, что это за Дар. Доносит до остальных. Ох набирает насыщенность. Мясник журчит себе да журчит. — Итак, только я обеспечу около дюжины смертей. Пойдём дальше. Мелони, у тебя, кажется, тоже атархэ? Метательный нож. Я не ошибся? Сцепив зубы, достаю отцовский подарок. На секунду приподнимаю на ладони, заставляю зависнуть в воздухе. Не ошибся. — Плюс еще несколько метательных ножей и… других предметов. Да ещё кинжал. Сколько ты возьмёшь на себя, Мелони? Скажем, восемь, для круглого счёта. И Кейн… Мерит глазами Пухлика, качает головой. С ног до головы — сожаление. — Это боевая стойка, Кейн? Ладно, в любом случае… Дар Холода. Пусть будет три. — А надбавить за нестандартность мышления? — Пусть будет пять. Итак, двадцать пять. Вас здесь… двадцать семь, этого господина, — кивок в сторону Окорока, — в расчёт принимать не будем. Вы правда хотите начать бой на таких условиях? Деревенские не хотят. Отдельные дуралеи вякают, что «хлыщ в белом» всё пугает, а сам-то, небось… и тут же затыкаются, когда видят полубеспамятного Окорока. — Вам-то оно зачем? — подключается Далли. — С этим-то Спейком дело почти ясное — феникс его дом не сжигал. Да и в любом случае — разобраться надобно. Вам-то за что мстить и за какие идеи помирать? Стадо мычит, в смущении поглядывая на факелы. Перекашливается, перешёптывается. Никакого Дара Следопыта не надо, чтобы прочитать у них по лбам — да мы б разошлись, только как-то неудобно получается. — Да, а поля-то наши, — прикладывает тот самый основательный дедуган. — Не уйдём, пока с полями не порешаем! Что ж, эта птица бешеная так и будет тут летать? Детей пугает, жжет всякое. Сил терпеть нету! Вы, господа хорошие… того, не думайте, что мы тут непременно жечь-убивать. Только нас же и выслушать никто не хочет! А ежели б вы убрали эту дрянную птицу подальше, так мы бы сразу же… — Да что вы понимаете! Хмырь перестаёт стоять столбом, отпихивает меня с дороги. Бешено машет руками, шевелюра всклокочена, а сам выпаливает все то же. В сто какой-то раз. — Дикарство! Необразованные дикари, вы все, что вы можете понять! Сжечь поместье… умеете только разрушать прекрасное, и я буду жаловаться! Да! И вы не смеете оскорблять Фианта, прекраснейшее, благороднейшее создание. Вы! Жалкие завистники! Вы не отнимете его у меня, не сможете! Готовлюсь сигануть на тупицу и заткнуть ему рот так или иначе. Раз уж Мясник или Пухлик не позаботились. Только не успеваю. И среди всего остального бреда Латурн это всё же выпаливает. — Что вы понимаете, вы! Вы оскорбляете его даже своими взглядами! Вы недостойны его касаться и смотреть на него, и будьте спокойны — я сумею его от вас укрыть, спрятать… — Заткнись! — ору я. Всё равно прыгать уже бесполезно. — Убирай свою тварь, кому сказано, — гудят деревенские лесным ульем. — Куды хочешь, прячь, а за поля плати, а то мы тебя… — Господа, вам напомнить расклад? — это Мяснику не нравится, что толпа сделала шаг вперёд. Расклад уже не надо напоминать. Потому что в небесах разливается ало-золотое сияние. А после этого звучит сдавленный голос Грызи: — Все! Немедленно! Вон!!! Лицо у неё в сумерках — бледно-зелёное. Губы искусаны. И зелень покидает взгляд. Феникс над головой взмахивает крыльями — и процветает жаром. Красиво до чёртиков. Фиант — на загляденье феникс, я таких и не видела. Весь полыхает, глаза — как расплавленное золото, а сам переливается — каждое пёрышко полыхает. Ещё взмах и ещё. Волна сухого жара доходит до земли — заслоняюсь ладонью. Потом Пухлик малость охлаждает воздух. Деревенские драпают, как коза от алапарда. Переговариваясь, что «да ну всё в вир болотный». Окорок драпать не может, потому, откашливаясь, ползёт с дороги в кусты. Хмырь цветёт и со слезами умиления пялится в небо. А Грызи пытается отдышаться, шарит рукой — на что б опереться. Подхожу, подставляю плечо, спрашиваю: — Ну, как? — Больно, — отвечает Грызи, тяжко дыша. Рука у нее на моем плече ходит ходуном. — Ему… очень больно. Он… не доверяет. Я попыталась уговорить хотя бы подождать. Но это не зависит от него. Он просто не может остановиться. Нужно вернуть доверие, нужно… Жадно глотает воду из фляжки. Убирает руку с моего плеча и разворачивается к Хмырю. — Господин Латурн, вы хотите добра своему фениксу? Хмырь отводит глазенки от сияющей птицы в небесах. Моргает подозрительно. И ревниво. — Что вы ему нашептали? — Попросила дать вам ещё один шанс. Повторяю вопрос. Вы хотите, чтобы ваш феникс был здоров, счастлив… жив? — Что вы имеете в виду? Вы… я могу о нём позаботиться, я прочитал про фениксов всё, что мог достать, и вы не можете упрекать меня… — Господин Латурн, — понижая голос, говорит Гриз, — я не собираюсь отбирать у вас феникса. Никто не может разлучить феникса с хозяином. — Вот именно — никто! — …но феникс не может существовать в клетке. Он любит вас и всегда будет с вами. Явится по первому зову. Однако держать феникса рядом с собой на коротком поводке всё время — это мучение для птицы. Ему нужен воздух… нужно свободно летать, видеть небо, горы. — Ни в одном источнике не сказано… — Господин Латурн, — Грызи звучит тихо и проникновенно, — ваше поместье сгорело. Мы можем предложить вам с Фиантом место в питомнике. Или… у меня есть знакомый в Тильвии. Там… обширные угодья, которые понравятся Фианту. В любом случае — он будет выздоравливать. И мы можем помочь вам… подсказать, как сделать так, чтобы он выздоровел быстрее. Ему нужно будет особое обращение какое-то время… Пока не вернётся доверие, ну. Пока чудесная птица, которую кто-то дурной на небесах связал с этим остолопом, не перестанет рваться на части. Между недоверием к хозяину, страхом — и любовью к нему же. Хмырь таращится на Грызи. Согнулся над ней, как здоровенный вопросительный знак. Кусает губы, покусывает глазёнками. — Вы… специально, — говорит шёпотом. — Вы его у меня… хотите отобрать? Вы считаете, что я плохой хозяин, что я не подхожу… что я недостоин? Да? Но он выбрал меня. Я так долго искал, изъездил всю Кайетту, восемь государств, знаете… и он выбрал меня. — Да, — отвечает Грызи. — Он был рождён для вас, господин Латурн. И только вы можете быть для него хозяином. Без вас он не сможет ни дышать, ни летать, и будет вашим до последнего вздоха. Хмырь малость светлеет. Впивается взглядом в переливающуюся алым и золотым огнём птицу в небесах. Улыбается Фианту дрожащими губами. — Чудо, правда? Он просто чудо. Когда я увидел его в первый раз — это было… нечто невыразимое, как… я так долго мечтал об этом. Он оказался так прекрасен. Невозможно прекрасен, когда впервые облёкся огнём на моих глазах, и подлетел ко мне, и… Теперь он протягивает фениксу ладонь — тоже трясущуюся. Весь нескладный, с дрожащими коленями, висячим брюшком. Ещё и ревёт — вижу, как у него слёзы в бородёнке теряются. Тьфу, какая восторженность. — А после это были такие чудесные времена. Когда мы путешествовали по лесам, деревням… реки, да, Фиант, ты же помнишь? И он был со мной, всё время со мной, а тут он вдруг начал улетать. — Потому что ты запер его в клетку, — выцеживаю я. Его бы кто туда посадил. Хмырь, кажется, не слышит: даже не смотрит на прямую, напряжённую Грызи перед ним. — Я… я не мог видеть, как он покидает меня. Я думал, вдруг он улетит. Насовсем. Разве такое прекрасное существо может действительно… «Принадлежать такому ничтожеству, как я». Надо бы это договорить, раз уж он сам не может. Пухлик шумно вздыхает и закатывает глаза. У него на физиономии так и написано: «Да уж лучше бы и правда вилы». Хмырь во что бы то ни стало решил выплеснуть на нас то, что у него внутри. На месте феникса я б его только за это спалила. Но нет, Фиант плывёт там, в небе. Горящие перья тихо перебирает ветер. И пламя становится спокойнее. Птица тихонько спускается всё ниже и ниже, навстречу протянутой руке Латурна. Будто и правда хочет это слышать. — Понимаете, я просто ни мог ни на миг… я не мог подумать, чтобы расстаться с ним, чтобы… быть порознь. Не видеть его. Я… я заботился о нём, я хотел, чтобы у него было всё самое лучшее — и корм, и вода, и мы ведь всё время были вместе… Я не мог причинить ему боль, я так, так любил его, разве я… ему навредил? Надо б запереть его в комнатке шесть футов на шесть, просовывать лучшую еду и воду. А недельки через три поинтересоваться — эй, мы тебе как, не навредили?! — Не желая этого, — мягко отвечает Гриз, и физиономия у Хмырьа преисполняется ужаса. Неужто доходить начало? И долго ему надо это повторять, пока дойдёт целиком? — Но я не могу жить без него, — Латурн жадно жрёт феникса глазами. Тянет пальцы — будто хочет коснуться огнистых перьев. — Я… всё испортил, да? Но я так люблю его, так… Фиант снижается — медленно, глазу чуть заметно. Крылья распахнуты. В золотых глазах — недоверие пополам с надеждой. — И он вас тоже, — шепчет Гриз и берёт Хмыря за вторую руку. — Вы же помните, как счастливы были, когда путешествовали? Здесь всё будет так же. В угодья в Тильвии Фиант отправится с вами. Он излечится. И всё встанет на свои места. Она ещё понижает голос — шёпот разве что Хмырь и может разобрать. Но мне ни к чему взывать к Печати — ясно же, Грызи разжёвывает всё по десятому разу. Латурн слушает, разинув рот. Даже, вроде бы, кивнуть вознамеривается. Пухлик настороженно пыхтит поблизости, полузадушенный Спейк трусливо шебуршится по кустам. Мясник торчит за спиной у Гриз, маск-плащ складывает. Идиллия. Жду подляны. Потому что ни на грош не верю, что в черепушке у Хмыря обитает хоть толика разума. Да и Фианту слишком сильно досталось: тут одно неверное слово хозяина — и всё-таки полыхнёт как следует. Ну и работка у Грызи — убалтывать безумных животных, потом идиотов-хозяев… — П-падла, — хрипят из кустов, и тут до меня доходит, что я жду подляны не с той стороны. Ухо ловит шелест — спуск арбалета, потом звук вспарываемого воздуха. Вир болотный, целится-то в кого? Отпрыгиваю влево, дёргаю с собой Пухлика, потому что он ближе. Краем глаза успеваю заметить: Нэйш делает то же самое, только он Грызи вправо рванул. Про Хмыря не вспоминает никто, а этот идиот поворачивается на звук из кустов. И ловит арбалетный болт грудью. Вскрикивает тихонько и укоризненно, только небо рвётся над ним от пронзительного вопля феникса. Вопль звенит и звенит, длинный и переливающийся. Пока Латурн оседает на землю с удивлённым выражением физиономии. Падает на колени и пытается достать болт из груди, будто не понимает, как эта штука туда могла залететь. Дёргает раз, два… Рука ослабевает, падает. Звук, какой бывает, когда на скрипке рвётся басовая струна. И тишь. Огненная тишь над нами, в небе. Окорок-Спейк куда-то там уползает по кустам побыстрее, всё, уже неважно. Потому что я начинаю бежать и только кидаю в сторону Далли: «Живо!» Пухлику пояснять не приходится — несётся по тропе быстрее алапарда. А я в момент рывка замечаю, как стоящая над телом Латурна Гриз поднимает глаза в небо. Вижу, как зелень у неё в глазах мешается с пламенем. И понимаю, что она сейчас попытается сделать, и меня обдаёт ужасом, как огнём, потому что… потому что она не сможет, этого сто тысяч варгов не смогут, это… — Мясник, — ору, — уводи её, уводи! Нэйш выдёргивает Грызи с тропы в ту самую секунду, как тело Латурна на тропу валится — боком, с волной предсмертных конвульсий. И как огненная тишь вечера начинает наливаться страшным, невыносимым жаром. Я несусь что есть мочи по тропе, а жар льётся с неба, идёт следом, тянется и обжигает. По спине будто лупят раскалённым крылом. Сигаю с тропы в сторону, взываю к Дару, где там вода, мантикоры корявые, он же сейчас тут весь лес сожжёт! Ручьёв близко нет, озер тоже, Дар выводит на канаву, полную водой после дождей. С разбегу ныряю в канаву, наплевав на возможность что-нибудь да сломать. Я вижу это уже в прыжке. Там, над тропой восходит ало-золотое марево — от земли до неба. Вспыхивает и ширится, и свивается в яростный огненный смерч. И идёт вперед, неостановимое. Вокруг вода, холодная, с запашком мха и земли. Но я и сквозь сомкнутые веки вижу — как спекаются и опадают в пепел толстенные ели, падают птицы в воздухе, и воздух тоже горит. И в сердце неистового вихря огня — фигура птицы с распростёртыми крыльями. Эффект Овхарти. Вода нагревается быстро, миг — обжигает. Надо поднимать голову: сгореть заживо точно лучше, чем свариться. Или сбрендить, потому что мне кажется, что вода стала холоднее. Высовываю нос наружу — вдохнуть — и чуть его себе не отмораживаю. Вокруг бушует пламя, над головой прогорают сосны, воздух горячий до невозможности… И вода в тающих осколках льда вокруг. «Мел, — шипит голос Пухлика чёрт-те откуда. — Давай ближе, я не удержу». Ныряю — над головой проходит вал пламени, вода опять нагревается. Гребу туда, где был голос Пухлика, спасибо Печати — чую, где коряги, а где на дно можно ногами стать. Канава оказалась здоровущая, с нависающим берегом, Пухлик как раз забился под этот козырёк. Выныриваю, когда налетает вал пламени — и Далли выставляет холодовой щит над нами обоими. Ничего придумал. Со спины сырая глина, над головой она же, вода по пояс. Закрываться со всех сторон не надо. Сверху творится печка. Жерло вулкана, триста бешеных драккайн. Видно только мутную воду да ослизлый берег. Но по воде гуляют языки пламени, и над нами гудит огонь — с треском жрёт всё в округе, и готов закутать и похоронить и лес, и нас, и этот вечер. Тяжко дышать — от жара, который пробивается сквозь щит. От сознания, что над головой всё в огненную пустыню превращается. От горя. Потому что пламя всхлипывает и зовёт, и мечется, и поёт дикую, жуткую песню. Разрывающую грудь изнутри. Далли шипит, кусает губы, держит щит вплотную. Щёки и нос жжёт холодом, на ресницах льдинки, а совсем близко — горячий воздух, который страшно вдохнуть. Пламя налетает раз за разом, толкает щит — то кровавое, то багровое, то золотое. Перебегает по воде, и вода канавы кипит. Только возле нас холодная, потому что щит холода идёт и по воде… Песня пламени становится невыносимой, безумной, воспламеняется самый воздух, и кажется — весь мир полыхает, объятый крыльями феникса. Сейчас упадёт в пепел с нами. Потому что Далли точно не выдержит. Он и не выдерживает, только вспышка за миг до этого гаснет. Пухлик пытается вдохнуть, кашляет, машет ладонью с Печатью: воздух ещё напоён жаром, разве что охладить. Вода в канаве горячая — спасибо, не кипяток. Глина на краях запеклась и раскалилась чуть ли не докрасна — не вылезти. Приходится ждать, пока Пухлик подзаправится зельем из поясной сумки. Бодрящим. Не восстановит уровень магии совсем, но сколько-то протянуть можно. — Думала, ты бежал по тропе, — говорю, пока он кашляет и пытается отдышаться. Пухлик жмёт плечами и растирает ладонь с Печатью. — Предпочитаю бежать за теми, кто знает — куда. Я-то не знал, где тут водоёмы, так что подумал — может, тебя спросить. По воде, знаешь ли, легче придерживать холодовые чары. Хотя на такой объём… Отдувается, пробует охладить воду. Потом вспоминает что-то: — Арделл вот говорила — у вас полно работы с огнём. Она же не такое вот имела в виду, а?! Этому типу могут поджарить гузку триста фениксов — всё равно будет болтать не по делу. Фыркаю, лезу вон из канавы. — Её спроси. Если Грызи вообще уцелела. Хорошо бы — Мясника б прожарило, только не с его Даром. Лес после вспышки феникса — пепел. С нашей стороны стволы ещё стоят, пусть и седые и обугленные. Дальше к центру вспышки — всё снесено пламенем, видна огромная проплешина, внутри которой будто погасает алое сердце. Печать на ладони перегрелась и шлет меня в вир болотный. Но я пробую снова и снова. Пока не начинаю слышать голос Грызи где-то впереди и слева. — …деюсь, они не погибли. Какого чёрта болотного, Нэйш, я знаю, что могла… Тут она прерывается и начинает кашлять. Почти заглушает при этом голос Мясника: — Умереть, аталия? Вероятность того, что ты его удержишь… — Кх… могла попытаться. — С риском мгновенного испепеления. При том, что он и без того не отличался нормальностью — еще и смерть хозяина. Думаю, твоих знаний о фениксах хватит, чтобы понять: едва ли в Кайетте вообще найдется варг, который смог бы удержать такое. — Такой варг есть, — говорит Грызи совсем тихо. Мясник хмыкает, а я фыркаю себе под нос. Потому что это она, само собой, про свою идею-фикс, Дитя Энкера. Прикидываю — не дать ли знать Грызи, что мы с Пухликом ещё живые. Открываю рот и сама начинаю давиться кашлем. Пепел летает в воздухе — мягкий, едкий. Быстрым магическим пламенем догорают деревья в округе. Почти совсем без дыма. Только сажа и гарь пепелища лезут в горло. Подошвам ещё сильно горячо, как бы не расплавились. Пухлик, пока я откашливаюсь, топчется вокруг. А Печать работает, так что я так и слышу голоса. Вернее, сначала не слышу, потом опять слышу. После длинной паузы. — Как твой Дар? — Пополнение сил бы не помешало. Я верно понимаю, что здесь больше не нужен? У меня над ухом разражается здоровущим воплем Пухлик — голова чуть не взрывается изнутри: — Эгэй! Есть кто живой? Мы ту-у-у-у-ут! Мы в поря-а-а-а-адке! Нашёл, когда глотку драть. Но Грызи, видно, слышит это, потому что бросает Нэйшу почти неразличимо: «Да, здесь ты не нужен, Мел и Кейн живы, вызови Фрезу». Дела на глазах улучшаются. Идём по мягкому пеплу. С деревьев вокруг опадает тлеющая кора. Мясник умотал. Грызи, правда, опять играет в мамочку. У Пухлика проверяет Печать, у меня оттягивает веко. — Чтобы сразу же к Аманде, — выдыхает, — как только вернетесь. Сразу же! И никаких дежурств трое суток — Мел, тебя особенно касается. Вяло отмахиваюсь чуток подкопченой рукой. Идём втроем по разверстой ране — обожжённому лесу. Возвращаемся к тропе. Туда, где уже совсем догорел алый огонек. Облачка пепла — из-под ног. Небо отдает на востоке пламенем — будто феникс и его поджег. Почти доходим до тропы, когда Дар доносит слабый писк оттуда, впереди. И тут уже я плюю на пепел, на жар, на недостаток воздуха. Лечу, несусь, спотыкаясь, чуть лоб себе не расквашиваю, вылетаю на тропу и хватаю в ладони… Он совсем маленький и теплый, очень хрупкий, весь в нежном золотом пушке — алые перья потом добавятся, а посереет уже когда в воздух взовьётся. Жалобно попискивает, выкарабкиваясь из пепла. Совсем не понимает, что случилось. — Всё будет хорошо, — убеждаю я его и глажу, и прижимаю к сердцу — маленьких фениксов обязательно надо греть. — Тихо, тихо, сейчас к нам в питомник поедем, сейчас поедем, тебя накормим, тихо, мой хороший, сейчас… Птенец сидит возле сердца тихо, а головенкой крутит с любопытством. Смотрит снизу вверх темными серьезными глазами. Не помнит. Ни меня, ни бывшего хозяина, который теперь стал пеплом на этой тропе. Ни прошлой жизни. Вырастет — и будет таким же Фиантом, до последнего перышка. Только вот с ним не будет этой памяти. — Два трупа, — говорит Пухлик обреченно. — Спаленное поместье. Да ещё этот остолоп-Стрелок перебил свою семью. Даже и не знаю, какими способами убеждать урядника, что мы не должны ему нехило так доплатить. Судя по виду Грызи — ей всё равно. Она бредет, погруженная в какие-то свои невеселые мысли. Так что я вместо нее говорю Пухлику отвалить. Потом ещё думаю — насчет утешений. У меня с этим до черта плохо дела обстоят. Грызи, само собой, прокручивает — как можно было спасти и Хмыря, и Окорока. По мне — поджарились и поджарились. Получили своё. — Ты б их всё равно не спасла, — говорю наконец. — Никто не знал, что этот урод выстрелит. Грызи молчит и дышит рассветным воздухом. Небо уже совсем в пламени — будто на востоке по ком-то горюют фениксы. — В смысле, Латурн вроде как очухался, ну да. Но кто там знает, как оно бы было. Может, лучше так. Невесомый птенец — горячее тельце возле сердца. Интересно — чей. Интересно — почему фениксы достаются таким вот несусветным идиотам как Хмырь. К черту такое предназначение и к черту такую любовь, если нужно любить того, кто тебя так мучает. — Теперь я понимаю, — говорит Грызи тихо и ровно. — Эффект Овхарти… могла бы и догадаться. Лицо у нее спокойное. Значит, совсем худо. — Что еще? — Сверхсильная вспышка. При перерождении так не бывает. И при ярости или страхе — тоже. Вспышки такой силы наблюдались и раньше, редко, но были… и никто не мог понять — что они обозначают. Молчит и смотрит в небо — будто там плывет и плывет над нами невидимый силуэт птицы. И ветер перебирает серые перья, по которым бегут искры. — Ты была в единении. Да? — Да. В единении с Фиантом. За миг до того, как он вспыхнул. И я успела почувствовать. Понимаешь, для них… люди тоже вроде как фениксы. Только бескрылые и не умеющие возрождаться в пламени. И он пытался… Он думал, что они вместе смогут. Это не было только горем или скорбью. Он просто считал, что если отдаст всё своё пламя — то его хозяин возродится вместе с ним. Пытался его вернуть. Больше она не говорит ничего. Молчу за компанию. Только грею маленького феникса у груди, глажу его, дышу на него — чтобы не замерз… Никогда я не буду искать своего феникса. Даже мечтать о таком не буду. Потому что — сколько шансов, что ты окажешься достойным такой любви? И сможешь избавиться от дряни внутри тебя, даже когда тебя любят настолько? Что не захочешь подчинить своего феникса себе и сделать собственностью? Что эти узы не будут для него — клеткой? Если тебя вдруг любит феникс — тебе придется стать внутри хоть немного, но фениксом. Только вот люди — ни черта не фениксы. Я-то уж знаю. Внутри у них — ни пламени, ни крыльев. И перерождаться они не умеют. Даже если им помочь чужим, настоящим огнем. — Да какого ж… — выдыхаю просто так, в никуда. Но Грызи как-то понимает — о чем я. — Они не полны, — говорит тихонько, хрипловато. Разговаривая с невидимым Фиантом в небесах. — Я много раз была в единении с фениксами. С теми, кто свободен. И с теми, у кого есть узы: связь с парой или связь с человеком. Свободный феникс вечно ощущает неполноту своего существования. Разорванность. Недостаточность. Они не могут без этой связи — и потому всю жизнь ищут того, кто им предназначается. И встреча с предназначением… для них и правда счастье. Феникс… не может быть один. Жить наполовину, в вечном поиске — или рискнуть, встретить свое, и потом мучиться, когда свое оказалось вот таким… Какого черта — такой мучительный выбор? Я поглаживаю головёнку свободного пока что птенца — и надеюсь, что он никогда не встретит свои узы. По мне — так лучше уж быть неполным, чем вот так. А потом думаю, что люди всё-таки счастливее фениксов. Пусть даже у них нет внутри огня, нет крыльев, полета и неба. И пусть они бывают дрянями, как Окорок. Быть намертво к кому-то или чему-то прикованным без возможности плюнуть и уйти — худший вид уз, как по мне. Только вот, в отличие от нас, фениксы могут получить ещё шанс. Возрождаться в пламени снова и снова. Стирая прошлое. Кто там знает, может, оно того и стоит.