* * *
Пока пересекаем двор — Печать держу наготове. Приглядываюсь, прислушиваюсь. Мы не знаем, на какое расстояние действует эта Печать Врага Живого. И не заглянет ли на огонёк кто-нибудь из ближайших лесов. Разве что не принюхиваюсь, потому что рядом идет Задавака. Он, конечно, тоже успел малость помыться, но толку с этого — ноль. Ещё я пялюсь на затылок Хааты и вспоминаю, как она появилась в питомнике. Я верно сказала младшему Моргойлу — Гриз приволокла даарду с одного из вызовов. Только вот я не стала говорить, что при этом вызове была. Первое, что помнится — смрад и полутьма. Стоны животных. Прогнившая солома и загнанные взгляды из углов. Елейные улыбочки хозяина передвижного цирка. Полупьяный голосок: «Непонятно, отчего это керберы так упрямятся, мы заботимся, как можем, несмотря на бедственное своё положение…» Грызи шепталась с загнанными, замученными дрессурой зверями. Я стискивала нож, подумывая, а не пустить ли кровь местной человеческой погани. И уговаривая себя, что для этого еще будет время. Жар к ночи чуть спал, но земля всё равно была горячей. И цирк вокруг оглушительно вонял потом, пудрой, дешевым пойлом и ненавистью. — Быстрее шевелись! Земляное отродье! Фигурка возле дальних клеток чуть двигалась. Ковыляла, с усилием тащила за собой ведро. А хозяин цирка, пока мы лечили исполосованных хлыстом зверей, раскопал новую жертву. Шёл рядом. Наблюдал, как мелкая даарду волочит ведро. И орал — пронзительно, монотонно. За каждую пролитую каплю или медленно сделанный шаг. — Опять воровала жратву? Поилки пустые, мерзавка! Где ты была, скотина, а? Когда Грызи подошла к нему вплотную, гад тут же заухмылялся. — Неблагодарные твари, да? Ленивые, да? Земляные лежебоки. Так как там мои обожаемые керберы? Вы же дали им снадобья? Если еще что-то нужно, то мы… хотя средств нет, так что надежда, понимаете ли, только на ваше благородство… — Как тебя зовут? — спросила в этот момент Грызи на языке терраантов. Даарду, услышав родную речь, выронила ведро и заколотилась. Хозяин было подумал заорать погромче, но увидел мой ножичек и раздумал. — Нет имени, — выдавила даарду потом на общекайетском. — Я… нет имени. Дурной сосуд. Отсечённый корень. — Изгнанник, понимаете ли, из общины, — влез хозяин цирка, потирая ручки. — Свои выперли за какую-то провинность. Ну, а мы… проявили милосердие, можно сказать. Дали кусок хлеба. Скорее уж, крошку. Даарду только что не качало ветром. И еще она была в каком-то диковинном тряпье. Наверняка ее так публике и показывали. «А теперь — сенсация! Дикая даарду, прямо из лесов Вольной Тильвии!» А по вечерам посылали чистить клетки и кормить зверей. — Хочешь уйти отсюда? — спросила Грызи опять на наречии даарду. Так что пещернице пришлось ответить тоже на своём: — У скверных корней мало пути Им — некуда расти. Некуда ходить. Иди мимо, Пастырь. Что тебе до дурного сосуда? Иди домой. Ступай в общину. — Там меня не ждут, — ухмыльнулась Грызи. — Видишь ли, я для них… вроде как дурной сосуд. Ну так… И протянула даарду руку, и та тут же на неё уставилась. Вытаращилась так, будто увидела невесть что, а не обычную ладонь, пускай и в шрамах. Или будто ей в жизни не протягивали рук. Хозяин цирка тем временем ни слова не понял, но до чего-то дошел. Полупьяным умишком. Так что когда даарду таки несмело сунула свои пальцы в ладонь Грызи — он попытался постоять у нас на пути. — Эй, эй, эй, спрашивается, чего это вы задумали? Про это ведь у нас уговора не было, а? Я, я заплачу за ваши снадобья и за вызов… сколько там, трёх золотниц хватит? Так вот, но уж скажу начистоту — если вы из этих, которые знаются с земляными отродьями, то идите-ка себе мимо… Грызи как раз рассмотрела все рубцы на руках у даарду и спросила ещё что-то сквозь зубы, быстрое и свистящее. Потом перевела глаза на хозяина цирка. Он был здорово непривычным к таким явлениям. Так что малость протрезвел. — Можете оставить себе деньги — и мы её забираем. Хозяин так сбился с толку, что забормотал, что это же бред… три золотницы за даарду. Она — часть цирка, приносит доход. И вообще, эта воровка ему денег должна. И знали бы, сколько он за неё заплатил… — На рынке в Тавентатуме? — ледяным голосом осведомилась Грызи. И пока хозяин нес насчет «случайно мимо проходили, пожалели невольницу, выкупили вот» — вытащила из сумки мешочек с золотницами. — За ваших зверей. Забираем керберов, игольчатника и ту огненную лисицу, которая уже при смерти. Молчите и слушайте. Они не принесут цирку пользы. Нужно долгое и дорогое лечение. Берите деньги и найдите мне грузчиков с воздушным Даром. Или запрягите ваших силачей — доставить животных до пристани. Хозяин было набрал в грудь воздуха, но ничего не сказал. — На случай, если будете торговаться или артачиться — я из королевского питомника. Могу напрямую подать жалобу на вас в канцелярию короля Илая. Вы же помните, как он радеет о животных? Меньшее, чем вы отделаетесь — потерей лицензии. Вряд ли вы успеете сбежать в другое государство — вместе с цирком-то. В общем, проявите благоразумие. Берите деньги. Эта мелкая, лысоватая дрянь проявила благоразумие. Он взял деньги, нашёл грузчиков, только зыркал, будто хорёк. И всё сквозь зубы сетовал, что понаразвелось… проклятые ковчежники… а он-то купился на рекомендации… да чтобы он ещё когда-нибудь… — И на прощание, — выдала Грызи, когда мы уже отправили носилки вперед, а сами уходили от шатров, — пересмотрите отношение к бестиям. Вы же не хотите ещё одного Энкера? Они на грани. Будем считать, я вас предупредила. Потом мы шли втроём. Грызи, я, волочащая ноги даарду. Эта еще и спотыкалась, потому что вовсю на Грызи пялилась тускло светящимися глазами. Я вполголоса надеялась, что при побеге этому гаду-хозяину что-нибудь отожрут. И продумывала, как мы вернёмся. Потому что знала, что через четыре дня, в полнолуние, мы снова будем тут, но в маск-плащах. Чтобы открыть клетки и вывести зверей подальше. Слабых забрали сегодня, остальных — в леса. Только Грызи с ними придется остаться сколько-то дней, чтобы вспомнили дикие привычки. Кого-то, может, и в питомник приведем потихоньку. Грызи болтала себе с даарду. Рассказывала про «Ковчежец». Про то, что делаем. Даарду сопела и переваривала. Потом началось: — Зачем тебе дурной корень в твоём питомнике, варг? Дурной сосуд зачем? Кормить зверей? Убирать? Слушать лес? — Да как себе захочешь, — отмахнулась Грызи. — Если вдруг будет желание уйти — пожалуйста, только подкормись сперва и подлечись. Захочешь пожить у нас — дело всегда найдется. — Дело? Для той, кто без имени? Кто без корней? Без пути? — Дела не различают корней, путей, имён, — и потом Грызи перешла на общедоступный. — Но насчёт имени и правда неудобно. Как тебя называть? Как тебя звали до изгнания? Тогда, в горячей южной ночи она молчала так долго, что я думала — не ответит. Ответила. — Хаата. Звали… зовут… Хаата, сестра. Под дубом Шипелка топчется на месте, ощупывает сперва корявый ствол, потом наклоняется, трогает корни. Цокает языком, лезет пальцами в траву. Отходит, опять нюхает, щупает. Будто яприль, учуявший трюфели. Моргойл явно чувствует себя, как тот, кем является — как идиот. Грызи трет подбородок и делает вид, что так оно и надо. — Ты вообще… говорила с ним когда-нибудь? — спрашиваю сквозь зубы. Мне как-то не приходилось видеть обряд воззвания. Так, наслушалась от даарду фразочек типа «Мои глаза — глаза Всесущего», «Не говори такие слова. Оскорбишь Всеслышащего». Но Грызи с терраантами и знакома подольше, её в общинах за свою считают. Она как-то обмолвилась, что год с лишним вообще жила у терраантов. — Не пришлось как-то. Верховный жрец не то чтобы часто беседует даже с даарду. Перебираю мысленно всё, что слышала о самом главном терраанте. — Он разве не сидит сразу во всём Рое? У них в черепушках. Вроде как… подсказывает им, что делать. Шипелка косится, будто кошка, которая унюхала лимон. Фыркает тоже по-кошачьи. — Истэйон… Тот-что-в-рое… на вашем языке. Голос земли, Ардаанна-Матэс. Как она — всё видит. Всё слышит, всё помнит. Всегда даже в дурных сосудах, — стучит себя по виску. — Отзывается не всем, не всегда. Когда зовут. Когда надо направить. Вмешаться. Стряхивает с ног лёгкую плетёную обувь и завершает сквозь зубы: — Или наказать. Не вижу что-то на бледной шипелкиной физиономии восторга по поводу этого их главаря. Она и раньше-то мало что говорила о своих. И не обмолвилась — за что её выперли из общины. Даарду еще что-то бормочет, потом машет рукой: — Ты иди сюда, ближе, сестра. Эти пусть станут дальше. Смердят. Грызи делает шаг вперед. Я и Задавака остаёмся смердеть в сторонке. А Шипелка начинает прорастать. Иначе не скажешь. Пальцами ног вцепляется в землю, и пальцы будто удлиняются, их даже вроде как становятся больше. Глаза у даарду закатываются, видны только белки, и она чуть покачивается — будто дерево под лёгким ветерком. Пальцы трепещут на ветру — ловят ветер как листья. И по ней ползут тени — прозелень и коричневатость, будто Хаата решила напитаться соками земли. Кожа на лице грубеет и покрывается извивами трещин. И из горла летит непонятно что — то ли птичьи трели, то ли змеиное шипение, то ли трескотня сверчков. Призыв, — говорит мой Дар. Это призыв. Та девочка, о которой говорил Задавака. Она вцепилась пальцами в землю и позвала. И ей ответили сразу, потому что она была одна из Роя. Только вот Шипелка больше — не часть Роя, так что еще вопрос… Даарду открывает глаза — слепые, серебристые бельма. За которыми что-то живёт — то ли нити, то ли грибница, то ли гудение невидимых пчёл. Тонкие губы сжимаются чуждо. Иначе. Потом она говорит не своим голосом: — Пастырь. И мой Дар, клятое обострённое восприятие Следопыта, начинает орать. Верещать не умолкая, хуже Визгли. Дар глушит меня криком о том, что та тварь, которая сейчас говорит с нами через Шипелку — это ни черта не нормально, что она… он… оно — это что-то чуждое, неестественное и дрянное, что нужно рвануться вперед и рвать связь, а еще лучше — всадить в эту жуткую мерзость нож, вот прямо сейчас, прямо… — Мел. Шёпот Грызи — ушат холодной воды на голову. Она бросает короткий взгляд искоса, показывает глазами на Задаваку… Моргойл трясется как в припадке, ага. Вот-вот ладонь вскинет, бахнет магией. — Ты звала, Пастырь, — выговаривают губы Шипелки. Язык терраантов. Голос грубый и низкий, сиплый и скрежещущий. Так может говорить плесень. Грибница. Болезнь и старость. — Ты хотела говорить. Плохой сосуд выбрала для этого. Дурной корень. — Тот, что был поблизости. Серебристые бельма обшаривают лицо Гриз. Ползают взглядом по дубу. Впиваются в меня, потом в Моргойла — будто облепляют липкой паутиной, выбрасывают сотни мелких, липучих стрелок. К горлу катится ком тошноты, пальцы рвутся к атархэ. Удерживаюсь. Вцепляюсь в руку Задаваки, пока он магию не применил. И шиплю не рыпаться — то ли ему, то ли себе, пока жуткая тварь, которая поселилась в Шипелке, оглядывает нас и кривится в ухмылке. — Дурное стадо, Пастырь. Найди себе новое. Найди себе… чистое. Ты варг. Хранишь живое. Зачем стоишь на одной земле с бэраард? — Потому что земля — одна, — отвечает Гриз. Я вижу её в профиль — напряжённую, будто идёт по канату. — И мы на одной земле со всеми. Если хочешь не стоять с кем-то на одной земле — придётся подыскать другую. Сиплое шипение и клокотание — будто через вонючую трясину выходит газ. Не сразу разберешь, что это смех. — Или сделать так, чтобы эти не стояли. Не поганили землю. Те-что-без-корней — враги живого. Он — Враг Живого. Безразмерная и огромная тварь, которая каким-то щупальцем дотянулась до Шипелки, кивает в сторону Моргойла. Потом ломким, рваным движением поднимает правую руку. Ощупывает плечо левой, трогает ключицу. Задирается широкий рукав крапивной хламиды Хааты. Под тканью шрамы. Много. Больше, чем когда мы её уволокли из того цирка. Полузажившие и совсем свежие, будто проросшие какой-то черной дрянью. — Этот сосуд плох. Дурной корень. Не хочет, чтобы я видел. Слышал. Направлял. Не хочет быть частью Роя. Но от Связи не уйти, и я видел. Её глазами. Слышал её ушами. Я знаю, что ты сделала, варг Гриз Арделл. Стала между живым и мёртвым. Отсрочила кару. Зачем? Зачем привела его сюда? — Чтобы ты на него взглянул. Чтобы вы все на него взглянули. Грызи разворачивается и подходит к Моргойлу. Становится рядом с ним — тот скрючился и теперь кажется ниже её по росту. — Смотри на него, Всесущий. Смотри всеми глазами Роя, если хочешь. Он сам еще почти детеныш. Ты хочешь, чтобы его кровь залила эту землю? Была на клыках у зверей? На их когтях? На совести Роя? — Он — Враг Живого. И Человек Камня. Пастырь не может пасти два стада, ты пастырь чудовищ, что тебе до него? — Он дышит. Ходит. Плачет. — Потому что Задавака и впрямь хлюпает носом, хоть и ни слова не разумеет. — Он тоже живой и тоже на этой земле. Разве для Роя не драгоценно всё живое? Разве не все мы — дети для Ардаанна-Матэс? Дар сбоит, кричит и рвётся, Печать полыхает пламенем. Моргаю — и проваливаюсь туда, за бело-серебристую завесу слепых глаз Шипелки. И вижу нити, нити, бесконечные, впивающиеся во вся и во всё нити-присоски, звенящие, врастающие в тебя, и в их центре — белый сияющий кокон, из которого выходит голос… — Люди Камня ей не дети. Пришлые. Чуждые. Приняла их, как мать — подкидышей. Как белая сова — птенцов скрогга. И они рвут её тело, и она кричит. Она кричит громче и громче, и ее крик в водах, и в лесах, и в крови. Ты слышишь её крик, Пастырь? Голос Ардаанна-Матэс из глубин. Там, за белыми светящимися нитями кокона, ворочается что-то больное, издыхающее. От которого несёт вонью разложения и безумия. И оно трясёт всеми своими нитями, будто паук, в паутине, и каждая нить звенит-вопит-захлебывается: — Освободи! Освободи! Освободи! И когда я выдираюсь прочь из видения — мне ещё целую секунду кажется, что мерзкая тварь из кокона качается там, за спиной Шипелки. Разбухает с каждой секундой, будто тень вечером. И нависает над Гриз, глушит ее и закутывает в хриплые вопли: «Освободи! Освободи!» И сейчас протянет тонкие лапы, вцепится, уволочет… — Ты прав. Тварь в коконе давится криком. Видение комкается, рвётся. Печать приотпускает. Это там Шипелка на поляне. С серебристыми глазами. Удивлёнными. От такой покладистости они со Всесущим обалдели хором. — Ты прав в том, что Люди Камня не такие, как вы, — говорит Гриз спокойно. — Они не слышат землю как вы. Не знают, о чем она говорит. И оттого они ошибаются. Тварь внутри Шипелки пытается вклиниться, но Грызи продолжает: — Они ошибаются так часто. Потому что они как неразумные дети. И чтобы у них выросли корни — им… нам иногда нужны годы. Чтобы мы поняли. Чтобы выбрали путь. — Дурные корни поганят землю! Пьют её соки. Мешают хорошим корням. — Но если отсечь их слишком рано — не узнаешь, какими могут быть плоды. Тварь в коконе там, далеко, молчит. Впивается глазами в трясущегося Моргойла. Жуёт губами Шипелки и молчит. Грызи — бледная и заострившаяся, как мой атархэ. Тени листвы пляшут по её лицу и делают похожей на даарду. И мне кажется — за ней тоже там… за мелькнувшей зеленью в глазах что-то есть. То, что я чую в ней всегда в такие моменты. Стены и подвесные мосты. Бастионы и бойницы. — Эгерт нанёс обиду Рою. И пролил кровь. Но он знает свою вину. И готов загладить её. Сними с него Печать, Всесущий. Ты сам знаешь, и твой Рой знает: он не заслужил смерти. Она говорит открыто и по-доброму, и это-то выворачивает наизнанку ещё больше: эта дрянь — набрякшая, больная, чужая, — вряд ли понимает по-хорошему. Вырастает там, в глазах Шипелки белым маревом, потирает лапки: — Загладить? — Загладить. Исправить. Искупить, — Грызи косится на полубеспамятного Моргойла и выдыхает: — Какой службы от него ты хочешь? — Купить… — скрежещет в горле у Хааты. — Хочешь… купить жизнь? От Людей Камня мне не надо службы. Ему… никак не купить. Ты — Пастырь чудовищ. Хочешь купить жизнь Врагу Живого? Хочешь… Ну уж нет. Собираю силы в кулак, чтобы заорать. Потому что уже поняла, что сейчас скажет эта несусветная дрянь и что ответит Гриз. Только вот Дар душит и давит, заходится в немом вопле, Печать опять едва не прожигает ладонь. И я не успеваю: изо рта у Шипелки вылетает: — Размен. Его жизнь — твоя служба. — Согласна. Назначишь мне службу сейчас? Задавленный стон у меня вылетает как раз вовремя. — Назначу… потом. Хаата хрипит. Глаза у нее широко распахнуты, в них — серебристая пелена, за ней — гудение Роя, и трепетание нитей невидимой грибницы. И запах плесени. Губы скривлены в торжествующую ухмылку. А по щекам ползут слёзы, когда она выговаривает. — Теперь… клянись, варг Гриз Арделл. Клянись своим Даром, что исполнишь службу. Клянись своей кровью. На… непролитой здесь крови… клянись! И дальше два голоса сплетаются и соединяются, поют слитную песнь земли на языке терраантов. Гриз выпевает формулу древней клятвы. Не торопится — видно, не очень хорошо помнит — так что каждое слово подбирает и выговаривает. И вокруг ее клятвы обвивается другой голос — шипение и щёлканье, свист и треск. Голос древнего кокона, в котором затаилось, скрючилось что-то ущербное, изломанное, чуждое. А Дар сходит с ума, и виски ломит, и небо будто грохается на макушку — придавливает к земле, к траве, будто нужно непременно, непременно пустить в нее корни… — Помни: ты клялась, варг Гриз Арделл. Пастырь живого. Отпускает резко и неожиданно, и тут оказывается, что равновесие я удержать не смогу. Качаюсь, как пьяный вольерный. Опрокидываюсь на бок, опираюсь на руку. Задавака валится вперед и громким «буэээ» делает действительность еще менее радужной. Ноги Шипелки торчат из травы. Грызи опустилась на одно колено, но поднимается. — Все целы? Хочу ей высказать кучу всего. Желательно — ором. Ор не получается, так что дышу-дышу-дышу, глотаю воздух с запахом дубовых листьев. Как лучшее питьё. Грызи тем временем склоняется над Шипелкой, что-то быстро спрашивает, вливает в нее глоток бодрящего с пояса. Потом бросает коротко: — Мел, присмотри, я на пять минут. И пропадает. Подхожу, смотрю. Даарду тоже жадно дышит. Зелень и коричневатость медленно смываются с кожи, остается бледность. И остатки слёз на щеках. — Ещё зелья дать? Или воды? Шипелка вяло кивает, рисует губами: «Воды». За водой приходится смотаться к ближайшему ручью — спасибо, их тут несколько по всему саду. Складной стакан у меня всегда с собой. Пока пою Хаату — подтягивается Моргойл. С вопросами типа: «Что это было?» Смотрю на Задаваку. Тот резко мудреет. — А-а… м-можно мне тоже? — и показывает на стакан. И даже не брезгает пить после даарду, надо же. Пока Задавака возвращает себе себя, устраиваюсь на траве возле Шипелки. Та дышит уже ровнее, даже головой вон крутит. — Вообще, он прав. Что это за дрянь была? Ни черта не похоже на Кормчую. Я-то думала, что Всесущий — вроде как терраант, которого наделяют силой и властью в ходе Ритуала. А потом на его место приходит следующий — так Кормчую, жрицу Камня, меняют, когда она назовет преемницу. Но эта тварь воняла древностью. И мощью. Властью, которая не снилась никаким Кормчим Камня. — Мелким корням неведомо, откуда взялся великий, — шепчет Хаата и кривит темные губы. — Истэйон, Первейший из даарду, был раньше всех… Был прежде, чем воды заговорили. Прежде башни в Аканторе… раньше Камня. — И твой народ подчиняется этой твари. Я-то думала, у даарду побольше мозгов в башке. — Твой народ подчиняется Камню. Кормчей. Жрецам. Королям. Почему не спросишь их? Сверкает на меня кошачьими глазами сердито. Потом роняет голову на траву. Говорит почти неразличимо, будто у нее заболело горло: — Всесущий не добр. Он древен. Мудр. Знает Рой. Многие в Рое готовы слушать, что он говорит. Многие… верят… не прожить без голоса Ардаанна-Матэс. Без поводыря. Многие — но не все, стало быть. Пальцы у неё сжимаются, разжимаются в траве. А рукав задрался. И под ним снова видны шрамы. Кажись, я теперь понимаю, чем она провинилась перед Роем. И почему её выпнули. Больше ничего не говорю. Нужно перемолчать и передумать. И где это Грызи, интересно? Гриз появляется из-за живой изгороди в компании с Опалом. Единорог рад прогулке — норовит подставить морду под почесушки. Голубой рог изнутри полыхает алыми, золотистыми и серебристыми искрами. — Маленькая проверка, — весело говорит Грызи. — Эгерт, тихонько подойди сюда… спокойно, плавно… Задавака смотрит дико, но всё-таки встаёт с травки, шмыгает носом. Вытирает дрожащие ладони о брюки и начинает подступать к единорогу. Тот фыркает и подается назад, и Задавака тут же вздрагивает и готовится залечь. — Тихо-тихо, ну что ты? — Грызи виснет у Опала на шее. — Ну, мой хороший, чего ты испугался? А, ну конечно. Духи. Погоди-ка, я растолкую, что ты это точно ты… Уходит в мгновенное единение и потом кивает Моргойлу-младшему — мол, можно, давай. И тот идёт. Так, будто его тащат на казнь. Глядя то на Опала, то отдельно на его чудесный рог. Медленно, по шажочку подходит… — Протяни ладонь. Тихо… тихо… Задавака, умоляюще глядя, выставляет вперед подрагивающую руку. Шумит дуб. Пахнет примятая трава. И сначала ничего не происходит. Потом единорог обнюхивает трясущиеся пальцы Задаваки. Задумчиво вздыхает. И ласково тычется мордой в ладонь.* * *
— Шэвен, почему они ещё здесь? Что?! Неужели так сложно попросить их на выход, раз всё закончилось? Через два часа, нет, уже меньше, ко мне придут участницы моего салона. Что?! Ты им разве не заплатил? И почему это отродье всё ещё не за пределами нашей ограды? Ну и голосок у Визгли. Могут устраивать с Фрезой соревнования — кто кого переорёт. Или со скроггами в брачную пору. Через две комнаты, а уши сверлит. — По крайней мере, она сказала спасибо, — говорит Грызи в ответ на мой взгляд. Усмешка у неё хмурая. Она час назад ухитрилась расписать родителям Задаваки, что мы, мол, провели особенный обряд защиты. Ага, при помощи даарду и их чар. Ага, подействовало. Так Визгле, чтобы выродить своё спасибо, понадобилось минуты три жевания языка. Ещё тяжелее ей далось «Расплатись с ними». Радостный Задавака где-то носится верхом на единороге. Визгля наверху полирует мозги муженьку. А мы ждём, пока даарду отойдет от встречи с начальством. Чтобы убраться к чертям болотным из этого дома. Шипелка вытянулась на тахте вся бледно-зеленоватая, тяжело дышит. И глаза прикрыты. Пальцы — кажется, сейчас корни в кровать пустит. Да ещё эти её виноватые взгляды. — Прости… сестра. — За что? — удивляется Грызи и плюхает ей на лоб компресс. — Молчала. Не сказала про метку. Думала… Бормочет по-своему, и не расслышать — что. И так ясно. Думала — пусть мальчишка помрет, да и дело с концом. Человек Камня, да ещё с клеймом Врага живого. Мало ли что он там натворил. Грызи, правда, считает иначе. — Ты боялась, что я попрошу тебя воззвать к Видящему? Что воззову к Рою? — Боялась, сестра. Лес видит это. Даарду кривит личико, но приподнимается и садится. — Лес видит… боялась не за себя, сестра. За тебя. Рой не знал, какая ты. Истэйон не знал, какая ты. Я знала. Последнее — уже хмуро и потерянным голосом. Надо же, оказывается, на какие нежности способна Шипелка. И насколько просчитала — что Грызи сделает, когда узнает о клейме Врага. Вот и готова была не говорить — и пусть Задавака пошел бы в расход, только бы Грызи не… а, кстати, что? Может, даарду что-то знает об этом долге Видящему. Надо будет вытрясти из неё подробности. Потом, в питомнике. Пока что в дверь всовывается Моргойл-старший. Сопит и дёргается, расстилается под ноги. И спрашивает, а когда мы, собственно, собираемся… Ну, нам же заплатили, да? Грызи не дожидается, пока Визгля нас прикажет выкинуть вон. Выдвигаемся. Шипелку сначала приходится вести под руки, потом начинается дубовая роща, и её малость отпускает. Суёт пальцы в землю, шепчет что-то. Гладит траву. Болтает с Ардаанна-Матэс, наверное. Спасибо, без сомнительных посредников. Из-за Шипелки у Грызи не получается лететь обычным её шагом. Так что она идёт не торопясь. Напевает что-то себе под нос. Вроде, даже улыбается. Я молчу. Потому что единственный вопрос — ну, вот какого чёрта, а? — Это что, правда того стоило? Невинные мины у Грызи сроду не выходили. Недоумение — тем более. — Размен этого придурка на тебя. А если б он твою жизнь потребовал? Что, отдала бы? Грызи жмёт себе плечами преспокойно — не потребовал же, сама видишь. Всего-то обет и долг. Ага, всего-то обет на Даре, как будто она сама не знает, что такие магические клятвы значат. И этому… этой дряни. Это поводок. Клетка. — Ты же не знаешь, что он может захотеть. — Да. Не знаю. — Вдруг захочет прикончить кого-нибудь, вроде Шеннета-Хромца? Шипелка хихикает в траву. Кидаю на Шипелку и траву уничтожающий взгляд. Вам тут слова не давали. На щеках у Грызи — весёлые ямочки. — Ну, мне как-то кажется, что это вряд ли. Варгам нельзя убивать, так что этого он от меня точно не потребует. А другие службы, которые он сможет поручить… Грызи делает жест, который говорит: да уж как-нибудь разберёмся. От её безмятежности прямо наизнанку выворачивает — и от Шипелки с травкой, и от Задаваки с его единорогами, и от Визгли с Кролом, которые дай бы волю — в спину бы Грызи пихали. — Спрашивается, и зачем заслонять такое вот собой? Лучи солнца валятся с неба копьями. Стрелами. Зелёные щиты дубовых листьев стоят насмерть. Прохладно и сумрачно. Растираю в руках прилетевший лист с запахом скорой осени. Уже знаю, что ответа не получу. Тут уже ничего не поделаешь: у неё это вроде как болезнь. Спасать придурков, возиться с уродами. Собой их загораживать. Пылинки с них, несчастненьких, сдувать, чтобы с ними, упаси Девятеро, ничего не случилось. Прощать раз за разом их дрянные выходки. Она так, в общем, со всеми, но только к этой её черте я не могу привыкнуть. Наверняка Грызи это слышит. Чует, как я бешусь, пока мы идём по широкой, наезженной дороге к виру. Различает неслышный крик: «Да сколько можно уже спасать разное отребье, ты же просто раздаешь себя по кусочкам, разрываешься на части, а они все этого не стоят! Это просто пена, ясно? Пена в вире, которую должна унести вода, и чем раньше — тем лучше. Вроде бешеных игольчатников по весне — они всё равно околеют. Только больше перекусают, если продлить им жизнь! И ты сама понимаешь, что всех-то спасти нельзя, так зачем ты вот так, а, какой в этом смысл?!» Может, она даже могла бы завести наш вечный спор. Сказать о том, что ведь и звери-людоеды возвращаются к нормальной жизни. И получить от меня ответ, что со зверями — неудивительно. Потому что в них не вложено лжи и кучи дрянных условностей. А вот люди — не меняются. Только вот ей не хочется спорить. Так что она просто идёт рядом, пропускает холодный воздух сквозь пальцы, как воду. Жмурится, когда редкие солнечные лучи прыгают у нее по носу. Тонет в мире звуков: гудении пчёл и шелесте ветерка, журчании ручья, далёком перестуке копыт. Перестук копыт улетает куда-то вперед, к реке. И невинно смолкает. Так что кажется — он к нам не имеет отношения, этот перестук. Только вот когда мы уже собираемся выйти из рощи — из кустов оглушительно несет духами. — Маскировка, тоже, — фыркаю я и с маху вгоняю ножичек в дубовый ствол, из-под которого несётся вонь. Из кустов сначала высовывается радостная морда Опала — рог так и переливается. Потом вылезает Задавака. В перекошенном сюртуке и весь красный. Что-то тащит. — Вот, я хотел просто… — и суёт мне в руки. — Ему с вами, наверное, будет лучше. Под бархатной тканью — холодные прутья клетки. «Кишки», — приветственно раздается оттуда. А следом — пронзительная приветственная песнь горевестника. — Он… вроде как, скучал, — выжимает из себя Задавака. И стоит себе алый, как рассвет. Дергает сюртук и бегает глазами. Косится на Хаату, на Грызи, на меня и, вроде как, еще что-то пытается выжать. Только вот не выходит. Так что местный наследничек вскакивает на единорога и рвёт по дороге в галоп, обратно к дорогой мамочке. И только слух Следопыта позволяет мне различить за стуком копыт еле слышное, угасающее «…сибо».* * *
— Ух ты, как, — говорит с уважением Мелкая. И делает перерыв на печенье и на придумывание вопросов. Оратор из меня — как из Пухлика жрица-травница. Навспоминала вот кучу всего, Мелкой рассказала меньше трети. И уже челюсть побаливает. Но я ж не нойя, чтобы языком молоть. Эта там, кстати, совсем разошлась со своим пухлым поклонником. Отсюда слышно, как они рассуждают, что какой-то там старикашка наверняка сам решил выращивать какие-то там лотосы. И что вот, законникам интересно было бы такое, да только где ж найдешь такого законника, чтобы полез очертя голову в те места в Вольной Тильвии, где живёт этот самый старикашка. Фыркаю носом. Ходит тут один такой законник. Что-то давно его не было. Может, как раз полез куда-нибудь очертя голову — и спасибочки, если ему там откусили тупую башку. — Так это… — начинает Мелкая, расправившись с печеньем. — А как, то есть, получилось… для даарду же жизнь разве не священна? А тут и Печать эта, что Враг Живого… и говорил он что-то такое… не терраантское прям. Согласно мычу. Шипелка, понятно, пропадает на патрулировании в закрытой части питомника. А Грызи тоже задается этими же вопросами. Вон, вчера моталась в знакомую общину почти на сутки. Никак, расспрашивать, то ли о Печати, то ли о Всесущем. — …и вообще, как получилось, что этот Всесущий — и такая вот пакость? Это ж… как-то уж совсем… И откуда он взялся-то такой, неужто получше себе найти не могли? Жму плечами. — Вир его знает. Грызи тоже об этом думает. Откуда он такой взялся и древнее ли он Прихода Вод… — Полторы тыщи лет с гаком дядьке стукнуло! — всплескивает руками Мелкая. — Кормчие-то… самая старая, Седьмая только двести протянула. Вот это я понимаю! — Угу. Ну, и Грызи здорово напрягло то, что мы услышали. Насчёт криков земли и «Освободи». — А кого и от кого освобождать-то надо? — Да вот, выходит, что Ардаанна-Матэс от таких как мы с тобой. Молчим. Сирил кряхтит в клетке с видом мудреца. Который отверз мы клюв да выдал бы… Но в клюве орех, так что обойдемся. — А… это самое… жрецы терраантские… ты не знаешь, може, они бесятся иногда? Ну, как грифоны в гон… Или алапарды на кровную месть. — Может, и бесятся. Этот точно был малость не в своем уме, если послушать, что он нёс. — Подлечить бы, — вздыхает Йолла. — Зелий бы ему хороших… Ну, или кого с Целительским Даром… А он еще пока не говорил, чего он хочет, сталбыть? Ждет, пока я помотаю головой и выдает удовлетворенно. — Ну, а може, он вообще не скажет, може, забудет, да и всё. Дед того… старый ужо, полторы тыщи годов ему. Може, он потому и дурной такой. Вона как у нас в деревне бабка Мьянра — ей за девяносто уж, а злюшшая! И ничегошеньки не помнит. А у нас-то теперь халадриан учёный. Ты ж его будешь дрессировать? — И я, и Гриз. Он малость ещё хандрит — растерялся от новой местности. И вредничает, да? — пытаюсь почесать горевестнику голову, а Сирил с торжествующей трелью щиплет за палец. — Поработаем, обогреем, чтобы ты понял, что ты в новой стае… имя вот приличное дадим. Скажем, Сквор, а? Ты вылитый скворец, только серебристый и малость со способностями… — Пиннь! — расходится в клетке Сирил-Сквор. — …так что малость натаскаешься — и, если хочешь, будешь сообщать нам, кто… — Умрёт? — оживляется горевестник, будто учуяв знакомое словцо. — Не умрёт? От двери хмыкает Грызи — как раз успела на последний момент. — Веселитесь? А по вызовам что? — Не было, — важно отвечает Йолла. — А горевестник-то… он, сталбыть, вещает уже? — А вот сейчас и проверим. Грызи открывает клетку, достаёт птаха. Гладит серебристые перья и будто бы прислушивается с ним за компанию. — Ну, что слышно, Сирил? Кто сегодня умрёт? — Никто, — вылетает из клюва горевестника. — Не умрёт. Не умрёт… Потом он наклоняет головку. Лукаво оглядывает нас чёрными глазками. И ликующе завершает. — Никто… сегодня не умрёт. Гриз кивает и улыбается — мол, молодчина. А я смотрю на нее. И понимаю, что ее смысл, наверное, как раз в этом. Честное слово, иногда мне кажется — на нее наложили какую-то печать Друга Живого. Только вот сотня Всесущих не сумела прописать бы ей Печать сильнее, чем она нарисовала на себе сама.