всё здесь замерло до утра.

— Фрэд. — Мэл. Именно так и звучит похоронный марш, думает Мэл. Фрэд (да какой он сейчас Фрэд, не смешите, Фёдор Брусницын в обыкновенном серо-асфальтовом костюме, от жлоба и не отличишь) стоит напротив, рукой подпирая дверной проём. Камасутра это, конечно, хорошо, но почему никто не подарил Мэлу руководство под названием «Что делать, если жизнь пошла куда-то не туда? Краткое пособие для чайников». Фрэд зачем-то прикатил из свободной Америки, напоминающий чёрно-белый верстовой столб, расстрелянный будто: ничего в нём не задерживалось надолго, вываливалось сквозь дыры в груди, а при ходьбе воздух свистел меж рёбер. И словно яркость на самый минимум выкрутили, теперь по сравнению с Фрэдом даже Польза в домашнем халате напоминала канарейку. В чужом чемодане Джек Дэниэлс, и Мэл залил бы им глаза самому себе, только бы не видеть, во что Америка превратила Фрэда. Саксофон? Да к чёрту саксофон, Мэл готов прямо сейчас бежать к вокзалу или аэропорту и покупать Фрэду билет обратно, даже если он стоит как обе почки. Фрэд пытается шутить, но хочется плакать. Или зубы ему кулаками пересчитать, потому что мудак. И непонятно, кто именно. Наверное, оба. ~~~ Фрэда видно за версту даже в пёстрой толпе около Коктейль-холла, чего уж говорить о тёмной безлюдной подворотне, где единственный фонарь едва-едва плюётся светом. И как только нашёл? У Мэла рваный рукав салатового пиджака, почти стянутый с шеи галстук, клякса тёмно-клубничной крови на разбитой губе и головная боль. Можно сказать, ещё легко отделался, могли ведь и хаер попилить. — Чувак, ты как? — Фрэд садится рядом на корточки и протягивает руку. Он сейчас напоминает святого, да простит Мэла комсомол. — Жить буду, — Мэл вцепляется пальцами в чужое жилистое запястье, пытаясь подняться с асфальта. Отряхивает брюки и разочарованно отмечает, что вряд ли уже отстирает их от прилипших комьев грязи. Становится даже обидно, уж лучше бы железными ножницами волосы, они хоть отрастут быстро. — Ой, да не парься ты, — Фрэд тоже сразу всё замечает, — купим тебе ещё, мало шьют что ли? Пошли лучше отсюда, пока снова не нарвались. Мэл даже не знает, куда они идут — ночью все московские дворы одинаковые, как чёрные кошки. Остро пахнет черёмухой и сиренью, а ещё горьким одеколоном Фрэда. Хорошо бы вот так идти вечность, чтоб и дорожка плиточная не кончалась, и небо фиолетово-гематомное солнцем не расстреливали. — Куда мы идём вообще? — Мэл всё-таки не выдерживает этой молчаливой участливости в виде мимолётных взглядов и поджимания губ. — Ну не к тебе же, — язвит, вот сволочь, — у меня хата свободна, предки как обычно укатили куда-то. Везунчик, думает Мэл. Вряд ли Фрэд знает, что такое очереди в ванну по утрам, очереди на кухню к плите, очереди в магазинах с полупустыми полками. Единственная очередь, которая для Фрэда имеет значение, это очередь из чувих, которые хотят провести с ним вечер. И не только вечер. И, если быть честными до конца, не только чувих. У Фрэда в квартире темно, но чисто и тянет весенней ночью из приоткрытой форточки. Спать хочется до смерти, обычно в такое время Мэл уже десятый сон видит, но в этот раз судьба свернула не туда: вечерний променад до дальней булочной прервал очередной комсомольский рейд, и если бы не Фрэд (дефис ангел-хранитель), то Мэл ещё бы долго топал домой, не понимая, как вообще забрёл в эти переулки. — Целоваться теперь тебе неприятно будет… — Фрэд тянет с издёвкой, знает, что Мэла таким развести легко, а разбитая губа это так, пустяки. — Да иди ты, — Мэл отмахивается и чувствует, как щёки и уши предательски теплеют. Кроме Фрэда Мэл не целовался ни с кем (помадный отпечаток губ Пользы на щеке не считается). — Даже проверять не будешь? — наигранно удивляется и проскальзывает цветастой тенью куда-то вглубь квартиры. — Какой ты противный! — Мэл наигранность зеркалит, надеясь, что Фрэд это слышит. — Я притащил тебя к себе домой, а ты называешь меня противным! Вот это я понимаю, благодарность! — Фрэду стоило бы идти в театральный вуз, а то талант только зря пропадает. Хорошо, наверное, смотреть на Фрэда из зала — не видно трогательного шрама-оспины на левой щеке, изящных пальцев и хитрой улыбки с прищуром. Сплошные плюсы. Ночи перерезают горло, и льётся непроглядно-чёрное, густое, отдающее железом, и стрелки часов перебегают за двенадцать. Мэл естественно целует, наплевав на разбитую губу, а Фрэд естественно отвечает, потому что по-другому скучно. Мэл сжимает белую простынь в кулаке и почти молится какому-то своему личному богу, а Фрэд сжимает до синяков его живот, бёдра и плечи. Фрэд может молиться, разве что, Элвису Пресли. Мэл курит в широкое окно, накинув на плечи одеяло, словно древнегреческий бог или роковая женщина в чёрном мини из американских фильмов. У Фрэда, наверное, эта картина уже на внутренней стороне век негативом отпечаталась, или где-то под сетчаткой застыла. Декорации одни, только люди разные. Мэла это волновать не должно, но почему-то волнует сильнее всего. Комсомол такое не прощает. Да что комсомол, такое даже бог не простит, если существует. Если. ~~~ Медовое вечернее солнце рассыпается на лучи, искрит и ластится к щекам рыжей кошкой. Фрэд с Мэлом пьяные, молодые, зелёные — зеленее травы, зеленее тетрадных обложек, зеленее краски, которой стены в подъездах мажут, с самого утра рванули на дачу к Мэлу, на шашлыки и купаться. Сам Мэл только брата в шесть растолкал и сказал, что уезжает на пару дней, а если будут спрашивать, куда поехал, пусть с самым серьёзным лицом отвечает, что на Кавказ. Поправил съехавшую с чужого плеча майку и помчался по скрипучим доскам в свежий и почти летний туман, на самую первую электричку. Фрэд такой домашний, не в стиляжьем прикиде и с растрёпанными волосами, что Мэл невольно засматривается и нагло лезет под руки, на коленки, обтянутые обыкновенными серыми брюками. В ответ получает поцелуи, горькие, с привкусом речной воды и импортных Мальборо, но ни на что не жалуется, потому что жаловаться не на что. Так и вплывают в июнь — медленно, тягуче, медово-липово и горько. Фрэд поёт «Подмосковные Вечера» под дребезжащую гитару, пока небо истекает черничным вареньем. Когда он в одной из строчек меняет «милая» на «милый мой», у Мэла начинает щипать глаза, а под рёбрами будто салют искрит. Фрэд абсолютно невыносим, почти как зубная боль, которая даже когда проходит, продолжает зудеть где-то на заднем плане, мозг и нервы ложечкой жрёт. Мэл прекрасно понимает, что ничего особо серьёзного ему не светит, но взбалмошное сердце — сальто вперёд, сальто назад — начинает в ушах стучать, когда Фрэд губами считает ему позвонки, или ночью, когда вдвоём на одной узкой скрипучей кровати, носом утыкается в плечо, или когда утром пьют чай на веранде, он тянется через стол и заправляет Мэлу за ухо маленькую незабудку — «на тебя похожа, знаешь, маленькая, но очень красивая». Первая неделя лета оставляет на коже бронзовую тень, а у Мэла на молочных плечах проступают созвездия веснушек. Но Москва — удивительно цветная, пряная и пьянящая — манит обратно светящейся вывеской Коктейль-холла и пёстрым хороводом платьев-пиджаков-брюк-галстуков. Хочется свободы, и Фрэд делится ей направо и налево, будто отсыпает не глядя, конечно, у него же ещё много. Польза пытается затащить Мэла в капкан неискренних отношений, зовёт к себе домой и встречает в халате на голое тело. Мэл оценивает старания, но после третьего раза уходит, хлопая дверью. Польза не понимает, на кого ей злиться: на Мэла, Фрэда или на саму себя? В итоге, злится на всех сразу, не отвечает на телефонные звонки две недели, а в квартиру к Фрэду приходит с очень оскорблённым видом. Что ж, имеет право. Если бы Мэла так кинули, он бы тоже обиделся. Если. ~~~ Июль жарко распахивает форточки и стекает на горячий асфальт растаявшим голубоватым небом. Облака пылятся, цепляются за крыши домов. На Тверской сладко пахнет липой, и жить сейчас хочется невероятно. Фрэд меняет душные пиджаки на цветастые рубашки с короткими рукавами, а брюки на свободные джинсовые бриджи чуть ниже острых колен. На Фрэда смотрят, и ему это очевидно нравится: нравится подмигивать девушкам в длинных сарафанах, нравится показывать язык комсомольцам в костюмах, нравится людей провоцировать, доводить. В этом и есть весь Фрэд. Новость о том, что Фрэд уезжает в Америку, сваливается просто из ниоткуда и сваливает с ног. Июль резко темнеет, сквозняком бьёт форточки, стекает на асфальт чёрной тушью плачущих чувих. Облака наливаются свинцом, отдают железом и тоской. На Тверской удушливо пахнет липой, и жить не хочется вообще. Фрэд даже не извиняется, хотя он и не обязан этого делать, но ведь прекрасно видит, что Мэл уже готов в Москве-реке топиться. Только целует на прощание, а после уносится куда-то в ночь, тусить последний раз. Мэлу тусить хочется меньше всего на свете. Для Фрэда это далеко не трагедия, он себе таких ещё тысячу найдёт, если захочет. А может, и не захочет, чёрт его знает. Как это говорится? Выберет жизнь, да? Выберет семью, выберет карьеру, выберет дом и машину, выберет дорогой серый костюм, выберет стриженные волосы, выберет целовать жену, приходя вечером домой. А Мэл выбрал Фрэда и совершил худшую ошибку в своей жизни. Если у него, конечно, был выбор. Если. ~~~ У апреля водянисто-красные заплаканные глаза и кровоточащие от слишком жёсткой зубной щётки дёсны. Апрель сырой и болезненный, шмыгает носом прямо в форточку, Мэл бьётся с ней уже второй день, а она всё никак не хочет закрываться. Фрэд напоминает апрель — асфальтово-серый с вкраплениями зелёного. Мэл напоминает себе, что так нельзя, нельзя думать про Фрэда слишком долго, иначе снова придётся вытаскивать себя из этого болота за волосы. Фрэд напоминает о себе сдержанным кашлем. — Ну, как там Америка? — Мэл пытается спрятать ироничный тон, но не получается. — Я про это и хотел поговорить, — Фрэд пустой и будто прозрачный, всё видно внутри, — Мэл, там нет стиляг… Мэл это прекрасно знает. Понял ещё тогда, когда Фрэд добровольно подставился под машинку для стрижки, когда променял горчичный пиджак и сливовые брюки на бесцветный «совпаршив*» (правда, американский и качественный, но разве это что-то меняет?). Мэл молчит, потому что молчать просто. Фрэд молчит, потому что говорить сложно. Дождём пахнет сладко, а от Фрэда снова тянет горьким одеколоном. Хочется выставить его за дверь, но Мэл ждёт, пока он уйдёт сам. Мэл всей душой ненавидит апрель. Апрель ненавидит его в ответ. — Ну, я пойду? — Фрэд не идиот, сам всё понимает. — Ага, — Мэл вежливо выталкивает его в коридор, ближе к двери, чтобы не передумать, чтобы не засмотреться, чтобы руками в волосы не зарыться случайно и не поцеловать, потому что все одиннадцать месяцев только об этом и думал, каждую ночь видел во сне. Мэл ненавидит Фрэда за то, что просто не дал ему выбора, потому что в него невозможно не влюбиться, даже если на сцену из зала, даже если через океан, даже если от Фрэда ничего не осталось, кроме глаз и голоса. — До свидания, Мэлс. — До свидания, Фёдор. Они пожимают руки чуть крепче, чем следовало бы. Фрэд вдруг резко удерживает дверь рукой, чтобы не закрылась раньше времени. — Подожди. И смотрит так, что хочется одновременно отмыться и отдаться. Мэл готов прищемить ему за такое пальцы. — Что ещё? — Мэл почти воет от отчаяния. — Не забудь и ты эти летние, подмосковные вечера, — резко бросает Фрэд, оставляет смазанный поцелуй около виска и уходит вниз по лестнице в простуженный апрель. Навсегда. Мэл вдруг в ужасе понимает, что если бы Фрэд всё-таки дал бы ему выбор, он ничего бы не изменил. Если.