Technological singularity

Выйдя от лейтенанта Уён бросается в бегство. Воздух режет легкие, пронзая их не загрязнённым столичными отходами кислородом. Глаза начинают слезиться, во рту пересыхает. Он бежит. Бежит так, как не бегал уже очень давно. Бежит, пока не добегает до защитного барьера. Не останавливаясь он разворачивается на носках, поднимая бурую пыль, и несётся в другую сторону, не обращая внимания на слёзы, стекающие по вискам, на кашель, раздирающий горло. Несмотря на резь в груди. Но снова натыкается на барьер. Бежит дальше. И снова тупик. Он заперт в тюрьме, в «четырёх стенах». Словно цирковое животное на арене, бегающее по кругу и не знающее выхода. Словно птица в клетке. Прекрасная птица, у которой украли голос, обрезали крылья и оставили умирать за решеткой. Но он снова бежит... И со всей силы врезается в железные ворота, ведущие наружу, за барьер, туда, где бушует дикая природа. — Открой, — хрипит он мальчишке, стоящему с бластером в руках около электронной панели, открывающей проход. — Открывай! — Нельзя, — бормочет тот и заслоняет от безумного взгляда панель. — Никому нельзя открывать без приказа... — Я сержант и я приказываю, открой! — рычит палладианец и подходит к сжавшемуся парнишке. Уёна трясёт. От безумного страха, бешенства, беспомощности, от урагана эмоций, бушующего в покрытом туманом отчаяния разуме. Расшатанные нервы трещат по швам. Он сойдёт здесь с ума. Ему нужно сбежать. Сейчас же. — Открывай! В грудь упирается дуло бластера. — Пожалуйста, сержант, не вынуждайте меня спускать курок. — Ты... — Сержант Чон! — Чонхо подлетает словно красный вихрь. К лицу Уёна прижимается кислородная маска, по затылку хлопает резинка, удерживающая ее на месте. Морф тянет его за руку, оттаскивая от паренька нацелившего на него оружие, закрывает его своим телом. — Ха-ха, прости, — он обращается с сослуживцу, невинно почесывая затылок. — Сержант только прибыл, ещё не акклиматизировался. Сам знаешь. Давление, повышенное содержание озона и все такое, — Чонхо забалтывает постового, крутя у виска, и тот отпускает бластер, одаривая широко улыбающегося морфа недовольным взглядом. — Больше такого не повторится. Извини ещё раз. Мы уходим. Только вчера Уёну казалось, что он достиг дна. Но снова оказалось, что оно где-то там, глубже, намного глубже, и оказывается пав так низко, можно провалиться ещё ниже, туда, где будет не продохнуть, туда, где тиски отчаяния сожмут так сильно, что захочется умереть. И если бы Уён был в Столице, если бы все происходило до встречи с Саном, то он был бы уже в стельку пьян и укурен, и потирался бы оттопыренной задницей о ширинку какого-нибудь богатенького смазливого парня в том самом баре, в котором когда-то работал. Его розовые очки были бы целы и их призма делала бы его мир таким простым и плоским... Но очки разбиты. И он не в Столице. Те дни кажутся такими бесконечно далекими. С тех пор его жизнь перевернулась с ног на голову и, сделав из такого положения кульбит, поломала себе кости. Чонхо молча тащит его за собой, крепко вцепившись в запястье выпущенными когтями. Он сильный и хорошо сложен, из него бы вышел отличный солдат разведки, не будь он инженером. Его красные уши плотно прижаты к голове, а хвост недовольно бьет по лодыжкам. — Чонхо... — Пойдем, — оборачиваясь перебивает морф и, не смотря ни на что, тепло улыбается. — Я кое-что покажу. Он уводит Уёна в небольшую рощу цветастых деревьев, делает крюк за кустарники и перед глазами предстаёт невидимое ранее железное основание старой антенной вышки, давным-давно вышедшей из строя. Морф хватается за перекрестие конструкции, ловко взмывая вверх, скрываясь в кронах, и кричит сверху звонкое и задорное «давай, залезай». Уён давно не бегал, давно не лазал. В Столице было где — смертельно опасный паркур между небоскребами был очень популярен во многих кварталах, ежедневно погибали десятки безумцев, решивших подчинить себе гравитацию «парящего» над Мглой города, — но палладианец всегда предпочитал передвигаться на старом, добром и надежном гравикаре, а когда встретил Сана — на менее надежном байке. Краска, отваливающаяся от ржавого металла, впивается в ладони. Воздух через маску идёт с трудом, но все же лучше, чем корчиться от спазмов дикого кашля. Медленно, но верно Уён лезет наверх. Забывшие спорт мышцы, поддерживаемые в некоем подобии тонуса лишь странными позами для секса, нехотя вспоминают, что такое нормальная нагрузка, ноют, но все же позволяют взобраться. — Это мое убежище, — шепчет Чонхо, как только Уён оседает на деревянный настил тяжелодыщащей грудой костей. — И я подумал, что Вам, сержант... — морф на секунду замолкает и качает головой. — Нет. Я подумал, что тебе, Уён, такое место будет просто необходимо. С этого ракурса, с этой высоты совсем не видно базу, ее загораживают кроны деревьев всех цветов и оттенков, цветастое море переливается под ласковым светом местного солнца и даже преломляющий его лучи барьер, кажется дополняющим палитру красивым радужным маревом на лиловом небе. Красиво. И даже умиротворяюще. — На секунду, тут можно забыть, что ты в заточении и... — ...почувствовать себя свободным, — заканчивает за морфом палладианец, приподнимаясь на локтях и щурясь от яркого солнца. Чонхо улыбается, свесив вниз ноги, а Уён медленно втягивая воздух через маску смотрит вдаль, туда, где океан листвы встречается с небом. В этот день Уён не выкуривает ни одной сигареты, хотя с утра, особенно после разговора с лейтенантом, после того как его назвали сулящей смерть опухолью, пыхнуть хотелось до спазма в лёгких, до трясущихся рук. Но после тайного места, что показал ему Чонхо, его немного отпустило и он используя все свои оставшиеся моральные силы старается принять тот факт, что он здесь, что отсюда не сбежать и что мысли о побеге будут лишь тревожить его и без того воспалённое сознание. После скупого армейского завтрака, проводив тревожным взглядом широкую спину Сана за ворота, за барьер, туда, куда его не выпустили и как ведущему инженеру под страхом смерти запретили выходить, но рядовые, пушечное мясо, были обязаны делать вылазки чуть ли не каждый день, он погружается в работу. Рутинная починка роботов-помощников захватывает его с головой. Уён вспоминает старые добрые времена своей службы. Тогда он наслаждался должностью инженера, читал миллионы книг, статей, трудов известных робототехников и протезистов, развивался, был поглощён и вдохновлён своей работой. И сейчас отблески своей юности он замечает в расширенных зрачках Чонхо. Он видит в нем себя. Молодой морф увлечён починкой и улучшениями также, как когда-то горел этим он сам. Но кое-что Чонхо все же не давалось. — Уён, почему ты делаешь так? — все чаще называя палладианца по имени, Чонхо перестаёт использовать уважительное обращение, от чего морщинка между бровей Уёна медленно разглаживается. Обращения по званию и фамилии ему никогда не нравились, от этого между сослуживцами росла пропасть, обусловленная рангом. Имя же делало отношения более фамильярными, близкими. Приятными. — В инструкции и в учебнике написано по-другому. Уён всегда понимал, как сделать внутрянку робота проще, как перепровести питание так, чтобы батарея тратилась экономнее. Он по своему переделывал системы, следуя за вдохновением, перепаивал по наитию схемы, презирая стандарты. Это видение было в его голове, оно всплывало перед глазами яркой картинкой каждый раз, когда Уён брался за несовершенный механизм. Ёсан назвал это даром. Даром, который Уён развивал с самых ранних лет. Уже в начальной школе на его специальности ему не было равных, учителя не могли его ничему научить и только удивлённо разводили руками — на Палладе нет специалистов такого уровня. А когда Сонхва забрал его в Столицу, за ним не смогли угнаться даже лучшие инженеры-робототехники галактики. Они твердили, что у него недостижимый талант. Они не понимали его, не могли разобраться в его идеях, их мышление было ограничено рамками учебников, рамками технологических возможностей. Творческое же мышление Уёна было свободно от этих ограничений с самого детства. Он всегда опережал свое время. — Учебники устаревают каждый день и они не должны стать твоим якорем. Они должны быть мостом к чему-то новому. Смотри... Уён подзывает Чонхо к себе и начинает объяснять как сделать так, чтобы механизм работал лучше и дольше не ломался. Раскладывает по полочкам все особенности оригинальной системы, рассказывает, чем она плоха, что из-за неточно установленной солнечной батареи, которая располагается на спине робота, происходит утечка энергии, теряется эргономичность и со временем происходит перегрев, а как итог — робот выходит из строя. — Ты гений, — Чонхо смотрит на него глазами полными восхищения. — Это ты должен создавать роботов и писать учебники. Понятно почему маршал говорил, что за тобой будущее, — морф осекается, когда Уён отводит взгляд после упоминания Сонхва. — Прости. Уён тяжело вздыхает, закрывая нишу в спине робота и прикручивая солнечную батарею на место: — Он приказал тебе учиться у меня? — Да... — Чонхо виновато опускает глаза в пол. — Он говорил с тобой лично? — как бы не хотелось быть сильным и не вздрагивать каждый раз при упоминании его имени, но внутренности все равно предательски скручиваются от воспоминаний. Тогда, почти десять лет назад, ещё не встав у власти, Сонхва уже имел невероятную способность давить на людей. Тогда он просил Уёна лично, был вежлив и учтив. Наобещал золотые горы. Он был так красив и притягателен. И вот чем все это закончилось. А сейчас, когда у него есть недостижимый статус и в его руках крутится чуть ли не вся галактика, его красота стала жесткой, но все равно сохранила свою манящую таинственность, какое сейчас влияние он может оказать на молодое сознание? — Что он тебе обещал? Уши Чонхо снова прижимаются к голове, а хвост нервно замирает в распушенном состоянии: — После ознакомления с рапортами я получил лишь записанную заранее голограмму, — узкие зрачки Чонхо дрожат, когда он разглядывает лицо Уёна. — Маршал Пак сказал, что скоро твоя технология протезирования перестанет быть уникальной, карбон станет общедоступным и любой сможет улучшишь свою внешность и силу поставив парочку дешёвых, но мощных как керамика протезов. То что было написано о твоих изобретениях в рапортах, все то необычайное, чем я так восхитился, станет массовым производством по щелчку его пальцев. И он будет монополистом... — Он украл все мои разработки, — Уён тяжело сглатывает. — Убив моего лучшего друга. Ёсан так рьяно защищал их мастерскую... Уён никогда не понимал, как хрупка защита, которую сплёл вокруг него вестарианец, как важен был баланс доверия между ними. И как легко все было разрушить влюбившись в малолетку, нарушившего закон. Уён самолично толкнул костяшку домино, которая сломала искусный узор. Он сам подпустил к себе Сонхва вплотную. Он снова это сделал, но в этот раз Ёсана не будет рядом, чтобы спасти его от хищных лап. — Я не знал... — Чонхо секунду смотрит на него с сожалением и отводит глаза. — Он... он мне ничего не обещал, но сделал очень заманчивое предложение, — морф обводит взглядом лабораторию, влюблённо дотрагивается кончиками пальцев до оборудования. — Он сказал, что люди должны иметь возможность улучшить не только своё тело, но и свой разум. А ключ к этому улучшению... — зрачки морфа возвращаются к палладианцу, но в этот раз они почти полностью заполняют радужку. — Это ты, Уён, — Чонхо словно светится восхищением. — Он предложил мне отслужить не два, а три года, но все оставшееся время в моем распоряжении будет эта лаборатория и... твой невероятный мозг. И я согласился. Согласился без колебаний, потому что ты можешь гораздо больше, чем делаешь. Ты гений, Уён. Гений! Уён никогда не считал себя гением. Он просто умел то, что не умели другие, видел так, как другие не могли, мыслил не шаблонно, не стандартно. Но он не гений и никогда им не был. Звание злокачественной опухоли для него гораздо привычней. — Чонхо... Ты ошибаешься, — Уён закрывает лицо руками, пытаясь спрятаться от самого себя, потому что какими бы выдающимися способностями в инженерии он не обладал, как бы его не ценили, как бы не превозносили, лейтенант был прав — он продолжал разрушать все вокруг себя. — Я... Он разрушил свою семью рассорив старшего брата, который всегда поддерживал его начинания, с отцом, который его безумно любил, но был против того, чтобы Уён стал робототехником в Столице. Дружбу — бросив многочисленных друзей на родной планете, а после позволив единственному и самому лучшему другу, в одиночку защищавшему их детище, погибнуть. Любовь... Не любовь к конкретному человеку, а скорее саму суть любви. Разрушительными были каждые его отношения. Слепая влюбленность в того, кто его никогда не любил и не мог полюбить. Чувства к тому, кого всю жизнь было недостаточно, на чьем теле его страсть оставляла ожоги. И одержимость. Его разрушительная одержимость Саном. С первой секунды, с первого взгляда Чхве Сан с Паллады поселился в его разуме. Оставил свой светящийся золотом оттиск, который медленно, но верно перетек в сердце. Уён влюбился в него, а после полюбил. Но одержимость не прошла, напоминая о себе тлеющим в груди угольком. Часы без него выматывали, дни словно высасывали жизнь. С невыносимой болью во всем теле Уён вспоминал тот жуткий месяц без Сана, после того, как он забрал протез и исчез. Сложно представить, что было бы с ним, если бы они вновь не встретились в том злосчастном клубе. Или если бы позавчера его убили... Уён не гений. Он пропащая душа, алкоголик и наркоман. Он слишком долго не признавался себе в этом, живя моментом, одним днём, променивая молодость на разовый секс с незнакомцами, иногда, в пьяном угаре, надеясь не проснуться следующим утром. А роковая встреча с Саном, его нескончаемые океаны секретов и их жизнь на острие ножа лишь продлили его падение в бездну. — Мне нужно подышать... Уён всегда так поступал, всегда сбегал от себя и других, стоило кому-то напомнить ему о том, какой он на самом деле. Ему казалось, что так будет проще. Сбежать от семьи, сбежать от Сонхва, сбежать от чувств Ёсана, чтобы накурившись и напившись в хлам, заглушив свою совесть, бесцельно дрейфовать в бурном потоке жизни. Но в колонии бежать некуда, он выяснил это ещё утром. Тут нет бара с выпивкой, нет клуба с танцполом, полным потных модифицированных керамикой богачей. Здесь есть курево — подачка от Сонхва, и воздух, скручивающий легкие болезненными спазмами. Но ещё здесь есть Сан. Уён видит его в пустующих сейчас вольерах, голого по пояс, с огромной лопатой для дерьма в руках. Его загорелая кожа искрится на закатном солнце веснушками, словно их свечение отражает яркий свет звезды, умножая его в десятки раз. Оставаясь незамеченным Уён подходит ближе, вжимается в стальные прутья клетки, наблюдает за палладианцем, отпуская свои тревожные мысли и пытаясь успокоить бегущее спринт сердце. Сан бесится, ругается на родном языке, поливая лейтенанта словесным дерьмом, злится, но работу выполняет на отлично. Мышцы на его широкой обнаженной спине перекатываются, играя влажными отблесками, пот катится по ложбинке между лопаток, вдоль позвоночника и исчезает за поясом плотных армейских штанов. Волосы на его голове сбриты почти под ноль и короткий ёжик теперь совсем не скрывает уродливые пластины, прикрученные к виску. Но ему идёт. Он выглядит совсем юным и таким красивым. Уён чувствует, как татуировки на руках покалывает, свечение просачивается через ткань комбинезона и Сан замечает его, ощущая его близость шестым чувством. Хмурая складочка между его бровей разглаживается, а шепчущие проклятья губы растягиваются в тёплой улыбке. На щеках появляются маленькие ямочки. — Ёни, — он снимает с рук перчатки, бросает лопату и направляется к решетке. — Все хорошо? Как что-то может быть хорошо, когда они заперты на этом сраном спутнике, в колонии на самой окраине, не пойми где? Как может быть что-то хорошо, когда в его виске тикает бомба и он выходит за барьер в дикий, смертельно опасный мир каждый день? Как вообще может быть что-то хорошо... — Сан, — голос Уёна хрипит, он жадно тянет ртом воздух, легкие противятся, но задержав дыхание он сипит: — Да... Все хорошо... — Тише, Ёни. Тише. Сан обнимает его через решетку вольера, целует. От усердной работы над его верхней губой собрались капли пота и поцелуй выходит соленым и влажным, но Уёну нравится. Он вцепляется в его взмокшую спину пальцами и соскальзывает до поясницы. Целоваться неудобно, прижиматься к его жаркому телу ещё неудобней, но Уён льнет ближе, прутья впиваются в кожу, но всеобволакивающее умиротворение того стоит. Пускай все нехорошо, пускай Уён на всех парах летит в бездну. Но падать туда с Саном тепло и светло. И из-за жарких чувств к этому малолетке, к этому упрямому и живучему палладианцу с кучей секретов, из-за жгущей, щемящей сердце любви к нему к такому нескладному, какой он есть, Уён наверное впервые в жизни готов ждать завтра, послезавтра, следующего месяца, года. Готов поставить цель и идти к ней. Он готов бороться.