Ружья в снегу

/Конец 1979./ — Ларри, — скучающе зовёт его Скаут, топчась у двери ванной. — Сколько можно? Ты в кругосветное плаванье там собрался? Из-за двери слышится плеск, ворчание и звук оброненной бритвы. — Уйди, не мешай. Ты же мылся уже! — судя по натужности сказанного, Скаут понимает, что Снайпер нагибается за бритвой. Или расчёской. Или зубной щёткой. Чёрт знает, что он там так возится. Это всего лишь их небольшой рождественский ужин (нет, почти не семейный), где будут только они вдвоём, (нет, не в романтическом отношении!). Скаут думает, что к тому, что на ужине не будет ни их знакомых, ни Клиффорда, ни шерифа Эндрюса с его женой Абигейл, ни Саймона МакКола, ни Джеки. От приглашений Скаут со Снайпером отказались, (точнее, Скаут, Снайпер лишь стоял и многозначительно молчал, несмотря на уговоры супруги шерифа). На кой чёрт Лоуренс так намывается? Подарки они друг другу преподнесли — точнее, Снайпер преподнёс — (очередной) уродливый рождественский свитер, от которых Скаут постоянно плевался (и постоянно носил, потому что никто ему никогда не вязал, кроме Лоуренса) и часы. Стальные, водонепроницаемые, но кожаном ремешке. Скаут всё отнекивался, мол, не надо ему, он ж не Спай — не пижон напудренный — но всё смотрел. А Снайпер взял — и подарил. Ну, вот Скаута и пробрало, и теперь он ходит туда-обратно, от ванной до кухни, где уже накрыт стол с жареной уткой, жареной картошкой, пиццей и ящиком пива, и ждёт Снайпера, путаясь в смущении, привязанности и сопливой сентиментальности. И в сливочном торте. За каким хреном он купил сливочный торт с сахарными вишенками, он понять не мог. Рядом с пивом, виски, истекающей жиром и соком уткой и пиццей стоит чёртов белый и нежный сливочный торт. Он был таким свежим, что даже лоснился, а вишенки истекали прозрачно-розовым сиропом. Скаут ещё раз причёсывается, поправляет красно-бело-зелёно-жёлтый (на этот раз, без всякого синего и голубого) свитер с сандалиями Гермеса, суёт руку в карман джинсов, щупает бархатную поверхность крохотной коробочки. Это глупость, глупость, просто шутка. Но это добрая шутка, Скаут не таит зла. Оно настоящее, просто… просто на память. Снайпер же подарил ему часы? Подарил. Это своеобразное украшение. И это украшение. И это будет его выбор, носить или носить. Скаут накопил с зарплаты, и даже если Снайпер не примет, ничего. Он подарит от чистого сердца. Скаут не понимает, чего ж его так трясёт. В конце концов, вода перестаёт литься, щёлкает дверная ручка, открывается дверь, и Скаута обдаёт жарким влажным воздухом и терпким запахом лосьона после бритья. Снайпер выходит — свежий, чистый, выбритый, причёсанный, подстриженный. Скаут не сдерживается, лыбится, как идиот, Снайпер замечает. Он тоже надел свитер — тоже рождественский, уродливый — связал им парные. Только у него вместо сандалий — мишени в обрамлении снежинок, и цвета чуть посдержанней — чёрный-голубой-белый. Скаут смеётся. — Здоров ты намываться, думал, тебя там смыло. Приоделся тоже. — А ты нет, что ли? Глянь на себя, — цокает Снайпер, улыбаясь кротко и насмешливо одновременно. — В штанах чистых, надушился весь, с часами… — Э-э, это подарок, ты чё, перестань! — смеётся Скаут, отпихивая от себя его руки, ласково щекочущие ему рёбра и живот. — Часы тоже. Ты дарил. — Я, — довольно кивает Снайпер, вздёргивая подбородок, взлохмачивая ему русую макушку. — Пижон теперь. Ладно, идём, приятель. Скаут продолжает посмеиваться, пока Снайпер проходит мимо, идёт на кухню, к столу. На столе стоит свеча, незажжённая. Чёрт знает, зачем Снайпер её притащил, это не был романтический ужин, и верующими они не были, но он всё равно купил. Потому что многие так делали, вот и сделал. — Что будешь первое? Я так жрать хочу, — честно бормочет Снайпер, уже нацеливаясь на утку. — Интересно, что получилось. На костре готовил в своё время, а по-людски всё никак. Это — первый раз. — Он обернулся к парню и торжественно, но с долей присущей ему застенчивости, прячущейся в уголках его тонких сухих губ, произнёс: — Попробуешь, а потом вынесешь вердикт. Побудешь моим присяжным, судьёй и палачом. — Ага, — усмехается Скаут, обнажая крупные передние зубы, а потом между его светлых бровей ложится морщина. — Ларри, слушай. — Хм-м? — замирает Снайпер с ножом в руке над уткой. — Мне надо тебе сказать что-то. Старший мужчина сразу деревенеет, взгляд серых глаз стекленеет, челюсти сжимаются. У парня что-то леденеет в области солнечного сплетения. — Да ты не бойся, нормально всё, — подскакивает ближе Скаут, но не слишком близко, давая ему пространство, чтобы он распрямился. — Просто… ну, я ж тебе ничего не подарил. Хочу подарить. Снайпер чуть расслабляется в плечах. — Так, — коротко выдыхает он, опуская голову. — Ну давай. Они остаются стоять. Штуковина в кармане Скаута становится невыносимо тяжёлой и неудобной. — Ты садись, если хочешь, — дёргано усмехается Скаут, нервно приглаживая себе волосы на затылке. — Это… ну. Безделица. Ничего такого. Снайпер чуть хмурится в недоумении, но послушно выдвигает стул и садится напротив, лицом к Скауту. Скаут вдруг чувствует себя неловко, стоя почти под лампой, глядя на Снайпера вот так, сверху вниз. Он стоит так с секунду, а потом поднимает указательный палец вверх и указывает на Снайпера, выдав короткое: — Ща. Скаут берёт стул за спинку, бьёт ножкой о ножку стола, нервничает, бегает блестящим голубым взглядом туда-сюда, ставит стул рядом, скрежеща им по полу. Снайпер ждёт, чуть напряжённый и недоумевающий. Скаут, наконец, садится напротив, опирается локтями в колени, выдыхает, потом дёргается ещё раз: — Нет, не совсем то. Погоди, нужно вот так… Снова встаёт, идёт к шкафчикам, гремит, долго роется там, находит бытовую зажигалку, идёт обратно, пытается выпрямить фитиль свечи, размазывает парафин, пытается поджечь — не поджигается, парафин искрит и течёт, оставляя фитиль мокрым — Скаут начинает розоветь от напряжения, смущения и злости, но, ещё раза четыре щёлкнув, ему удаётся её поджечь. Огонёк сначала занимается слабо, нежно и мало, но потом он резко начинает расти, не искря, и не дымя, и не колыхаясь. В глазах их обоих начинает мерцать маленькое пламя, освещая их сухие от зимы лица. Снайпер смотрит на свечку с нечитаемым выражением лица, будто что-то вспоминает или думает о чём-то важном, что-то понимая. Скаут не знает, просто смотрит на него, опускает глаза, откладывает зажигалку на стол. И садится, наконец, напротив. Снайпер медленно переводит на него взгляд просветлевших серых глаз. Он не напряжён теперь, и не растерян, он… выглядит так, как когда-то давно в первый раз увидел северное сияние. Скаут сильно нервничает, он боится всё запороть. О реакции Снайпера он старается не думать. Нужно просто это сделать. Это важно для Скаута. А примет Снайпер или нет… — Джим… — Ларри, я, слушай… — начинает Скаут, но притормаживает, перебивая Снайпера, пугается при этом. — Говори. — Нет, нет, я весь внимание. Скаут, нет, Джим, здесь не было Скаута — только Джим. Джим хотел сделать подарок Лоуренсу, самый важный, для него, для них подарок, именно Лоуренсу, не Снайперу. Снайпер и Скаут остались в Аризоне, Висконсине, Монтане. Здесь были Джим и Лоуренс, на их кухне, рождественским вечером, где в их гостиной стояла маленькая ёлка, освещавшая комнатку оранжево-розовым светом, где в прихожей висели их куртки и пальто, только их, больше ничьи. Джим смотрит на него внимательно, Лоуренс почти не мигает. Но тяжести в их взглядах нет. Джим начинает. — Ларри, — тише и ниже повторяет он, будто их мог кто-то подслушать. — Я… я вообще плохо… плохо у меня с такими выступлениями, — честно признаётся он, нервно усмехаясь, потирая лоб. Лоуренс молчит. Свет свечи падает ему на скулу, очерчивая её. Кожа щеки совсем гладкая. — Ладно. В общем, я давно хотел тебе… У нас с тобой история, и, и, — он сбивается, в глотке сохнет, а молчание Лоуренса проходится калёным железом по натянутым нервам. — И я тебе благодарен… за всё, что ты мне… что у нас… И я рад, что мы теперь вдвоём… вместе, э… ну, как товарищи, знаешь? Партнёры. Напарники. Джим прочищает горло, стараясь не встречаться взглядом со взглядом Лоуренса. — Ты мой друг, — произносит он почти не хрипло, — и ты моя семья. Я хочу, чтобы ты был счастлив, и, и я постараюсь сделать всё, чтобы так оно и было. Понимаешь? Джим смотрит на Лоуренса; тот кивает едва-едва, с отблёскивающим огоньком свечи на влажных глазах. — И я тебе хочу подарить кое-что. Джим сглатывает и тянется в карман джинсов. Коробочка вязнет в тонкой ткани, он пытается её выдернуть, всё никак. Наконец, он вынимает её, и глаза у Лоуренса расширяются. Тощие пальцы парня трясутся, он не может её раскрыть, подцепляет ногтем. Он дёргано вынимает вещицу, кладёт её к себе на ладонь. Ровная, гладкая поверхность металла с тёплым золотым сиянием предстаёт взору старшего мужчины. Он смотрит безотрывно, в ошеломлении, даже не делая вдох. Повисает мёртвая тишина. — Э-это тебе, — просто говорит Джим, заикаясь. — Подарок… в знак… Лоуренс тянется жилистой рукой и бережно касается подушечкой указательного пальца. Зажимает между двух пальцев, Джим ему помогает. И берёт в руки. Кольцо нежное, тёплое от рук Джима и тяжёлое. Лоуренс несколько секунд просто смотрит на него, а потом медленно поднимает голову и спрашивает слишком открыто и разбито: — А где твоё? — Моё? В смысле, моё? — искренне недоумевает Джим. — Так это ж… это ж украшение просто, — всплескивает рукой он, хрипя, будто смеётся, — аксессуар, так говорят. Как часы. Можешь носить, можешь не носить. Для красоты, вот. Лоуренс снова берёт его в пальцы. — А на какую руку надевать? — спрашивает он, низко и почти шёпотом. — Я… я не знаю, — честно отвечает Джим, — на какую хочешь, наверное. Это же не… не обручальное, — и сжимает губы. На сердце так тяжело и больно, что он не знает, правильную вещь ли он делает. Лоуренс осторожно вкладывает кончик безымянного пальца правой руки в кольцо и осторожно, будто боясь чего-то, надевает до конца. Оно тепло и нежно сияет, как свеча, как рождественская ёлка в гостиной. В самый раз. Джим долго примерял его себе на большой палец, каждый раз вспоминая размер рук Лоуренса и сверяя. Будто гигантский камень сваливается с души Джима, несмотря на ту странную дрожащую обстановку, царящую вокруг них. — Тебе… тебе не жмёт? — Лоуренс чуть качает головой, сжимая веки. — Не сваливается? Тебе нравится? Лоуренс поднимает на него мокрые серые глаза и, замерев на секунду, смеётся совсем немного и неслышно. Потом снова смотрит на кольцо, дёргая уголками рта. И отвечает низко и неровно: — Очень нравится, Джимми. Он дышит часто и неровно, потом шмыгает носом и с остервенением вытирает лицо жилистой пятернёй. — Старичок, тише, ты… не надо, — тянется к нему Джим, чувствуя, как ему жжёт горло и глаза, начиная растирать ему плечо. — Это просто… ну, с Рождеством тебя. И улыбается ему, лучисто, обнажая крупные передние зубы, так, что вокруг глаз появляются морщинки. Лоуренс неровно улыбается следом и рвано смеётся. Он силится что-то сказать, но слова не идут, только почти немой хрип. Лоуренс хмурится, жмёт губы, сжимает челюсти, опирается локтем о стол и смотрит куда-то вниз, постоянно дёргая кадыком. Рука Джима всё ещё лежит у него на плече. — Всё хорошо, всё хорошо, — кренится к нему парень. — Воды хочешь? Мужчина несколько раз кивает, тяжело дыша.

***

Когда Лоуренс ведёт их старый пикап, рука с кольцом на пальце лежит на баранке. Они поехали в городок утром, когда ещё было темно, в тот самый магазин, где Джим покупал кольцо. Когда они входят, Лоуренс надевает перчатки, защищая золотой блеск, защищая себя от вопросов и защищая их от ненужных взглядов. Джим кокетничает с девушкой-консультанткой, говоря, что его невесте понравилось, и теперь он хотел бы взять себе. Девушка спрашивает, нужно ли ему большего размера, но Джим как-то съеживается и невпопад отвечает: на размер меньше. А девушке, кажется, всё равно. Лоуренс мягко поддевает Джима плечом — всё в порядке. Джим почти вылетает, пока Лоуренс расплачивается из своего кошелька, а потом следует за ним. Тротуар скользкий, в воздухе морозец, людей почти нет. Лоуренс почему-то очень широко улыбается, счастливый, даже распахивает свой утеплённый плащ-пыльник — ему жарко. Они садятся в пикап, захлопывают двери, Лоуренс снимает перчатки. Джим берёт коробочку в руки, открывает, достаёт. Оно почти такое же, разницы в размере словно нет. Лоуренс смотрит внимательно и мягко, молчит, ждёт. Джим надевает кольцо; оно блестит теплотой и нежностью, среди зимнего утреннего сумрака и стылых припаркованных машин. Лоуренс зачем-то кладёт ладонь сверху, шершавую и горячую, и сжимает их руки вместе, и пожимает. Джим не знает, что они делают, но он отвечает охотно, сжимая в ответ, улыбаясь, щурясь в искреннем счастье, а потом, поддавшись порыву, (благо, людей они не видели), клонится вперёд и крепко целует ему сухие костяшки. Лоуренс сжимает губы, глаза у него зажигаются внутренним светом, и он издаёт какой-то странный звук — полу-визг, полу-стон, полу-смех. Джим замирает, булькает, а потом разражается хохотом, и они начинают драться и щекотать друг друга, гогоча при этом, два идиота. Теперь у них просто… два кольца. Парных. Как их рождественские свитеры.