Ружья в снегу

Мать не реагирует на новости о новой работе. Непыльная работка, то ли охранником, то ли грузчиком, где-то в Аризоне, на полгода — и вернётся. Джиму разъясняют, что там какие-то шахты, может будет опасно для здоровья. Джиму всего девятнадцать, для него вся жизнь — как море для пьяного, по колено всего, перемахнёт — и не заметит. Он лихо расписывается тощей сильной рукой, улыбается крупными заячьими зубами и щегольски подмигивает девушке в лиловой блузе — это он так думает, что щегольски. Отправление в два часа дня, и никто из семьи не приходит его провожать. Прохожие снуют туда-сюда, перехватывая аккуратные кейсы, кутаясь в осеннее пальто, а Джим ждёт, зорко поглядывая то в одну сторону дороги, то во вторую, спрятав руки в карманах джинсов. Куртка слишком лёгкая и старая, его морозит, ему плевать. Накрапывает дождь, смачивает ему светлый ёжик волос; парень морщит вздёрнутый узкий нос, встряхиваясь. На часах пять минут третьего, и к тротуару с тихим рёвом аккуратно подъезжает «Форд». Номера какие-то странные, но у Джима ничто не дёргает стоп-кран в голове, поэтому он подходит к окну водителя. Стекло опускается и на него выглядывает всё та же прекрасная незнакомка в аккуратных очках, лиловой блузе и чарующими зелёными глазами. Она кивает ему и спрашивает, как его дела, а Джим в ответ гыкает, широко улыбается, весь мокрый и капающий, кидает небрежное: «Здоров!» и уже тянется к ручке заднего сиденья. Его окликают: — Джим! Он вскидывается, ощерившийся, но тут же в его черты приходит детский испуг и искреннее изумление, граничащее с благоговейным трепетом, на смену самодовольной и надменной ухмылке. Это брат. Старший, самый старший, Джек, пришёл к нему. Отпросился с работы? Так рано! Начальник у него просто сволочь недобитая. Ему за это шею намылят! — Что, ты уже взрослый? Уедешь так, не попрощавшись? — журит Джек, явно запыхавшийся, ещё не подойдя к нему близко. У Джека зонт, и сам Джек сухой, тёплый и уставший, и свободной рукой тянется к парню. Джим послушно обнимает Джека, внезапно кроткий и маленький, тычется ему узким вздёрнутым лицом в шею и расслабляет дёрганное тело. Светлый плащ намокает от тёмной промокшей насквозь ветровки, болтающейся мешком на парнишке. Объятия брата какие-то слишком трогательные, долгие. Джек, не переставая его прижимать к себе, поднимает ладонь и гладит его по мокрой от дождя и пота голове, вороша иглы волос. У Джима что-то спирает в глотке, становится больно, и он дёргается назад. Брат смеётся, высокий, долговязый и добрый. — Обещай звонить, оболтус, — и треплет его по голове, закрывая зонтом их обоих от дождя, и Джим смотрит большими голубыми глазами в Джековы серо-зелёные. Тот щурится в улыбке, поблёскивая рыженцой. У них разные отцы, Джим знает, мать говорила. Ему всё равно. Потом Джек становится серьёзным, между бровями приходит морщина: — И когда доберёшься, позвони. Домой. Я буду ждать. Он делает акцент на «я». В Джиме что-то ломается, и он не понимает, почему. Паренёк смотрит на него, а молодой мужчина уже подталкивает его к машине под спину, мягко, всё ещё держа над ним зонт. — Ну, иди теперь. Не бойся, — еле слышно говорит Джек, будто себе, но Джим слышит. Открывает дверцу автомобиля с низким щелчком. Капли текут по полированной поверхности. — Джим, — зовёт он, пока брат не сел в злополучную машину со странными номерами, — если что, бегом домой; пиши мне или матери, — смотрит серьёзно и пронзительно. Джим кивает. Несколько раз. Джек дёргает худым плечом и усмехается глубоко. — И помни. Ты у меня самый храбрый. Тепло разливается в Джиме, и он вспыхивает, смеётся, согретый и смущённый. — Ступай. Не будем заставлять леди ждать, — Джек многозначительно косится на девушку в очках и лиловой блузе на водительском сидении, терпеливо дожидающейся конца их прощания. Дверь захлопывается, брат кладет руку на стекло. Джим смотрит на него, хочет положить руку с другой стороны стекла, но это слишком по-телячьи. Джек напряжённо улыбается, он подмигивает, а потом улыбка пропадает. Джек остаётся стоять на тротуаре, и его светлая фигура становится всё мельче и мельче среди снующих тёмно-серых прохожих.

***

Джим здесь тринадцать дней, он почти не спит, пряча пистолет под подушкой. Он боится врача, говорящего на лающем языке, боится русского коммуниста, боится агрессивного шизофреника со сдвигом на патриотизме, боится шизофреника-пиромана, не показывающего своего лица. Воображение парня рисует страшные картины — изуродованное лицо, красными полуслепые глаза и кости челюсти, поблёскивающие сквозь отсутствующие участки кожи. Остальные тоже слишком странные; высокий мужик в шляпе ни с кем не говорит, ходит в плаще-пыльнике с винтовкой наперевес как чёртов Чарльз Бронсон и носит ожерелья из костей птиц; второй высокий мужчина чуть аккуратнее, будто серебряный и точёный, носит строгий костюм и всё молчит, смотрит на всех с прищуром, оценивает, курит. Шотландец пьёт, горланит что-то на несуществующем языке и говорит со своим мечом, а механик пытается наладить связи. Он дружелюбен и открыт по сравнению с остальными, но всё равно с ним что-то не так, и Джим его сторонится. На тринадцатый день у него сдают нервы. Он плохо ест, блюёт слюной по утрам в общем душе, переодевается у себя в комнате с запертой дверью. Он тощает ещё больше, рёбра торчат, трясучка в руках не прекращается, а от отдачи болят суставы. От воя сирены у него прыгает сердце, потом бьётся часто и болезненно. «Не подведите меня!» — кричит женщина из динамиков. Вокруг развороченные грузовые контейнеры, серо-красная пустыня, заволочённая дождём, ячеистая сетка, колючая проволока и вышки по периметру. Ему сносят голову два раза, он этого почти не понимает, потом вражеский Снайпер стреляет ему в ключицу и оставляет так. Он стонет и зовёт, сгребая пригоршнями кровавый песок рядом; внезапно всё становится ярким и белым, и его отбрасывает влево, становится тихо. Респаун встречает его запахом формалина и машинного масла, бетонный пол встречает его бок болезненными объятиями. Джим шипит сквозь зубы, бросая обрез, рывками ползёт к стене и отчаянно трёт себе ключицу, будто проверяет (или отковыривает?) рану, есть ли она, истекает ли он кровью. Целый, невредимый. Снаружи. Рядом раздаётся взрыв, так, что скамья долбится в стену, и Джим подскакивает на месте, тоже долбится головой в ту же стену, и, то ли вскрикнув, то ли всхлипнув, вылетает из комнаты Респауна. Он бежит, не беря с собой оружие, сломя голову, расквашивая берцами сырой песок, теряя на ходу гарнитуру. Он находит сваленные в кучу доски у самого края полигона, где бетонное здание, и забурившись в узкую щель, как чёртово норное животное, ободравши себе правую руку о гвоздь, жмётся спиной к стене, сам сжимается в комок, подтаскивая колени к груди, обхватывая себя, и затаивается, вытаращив огромные, полные ужаса и слёз, голубые глаза. Время течёт, теней не видно, небо сырое и унылое, и, кажется, уже опускаются сумерки. Щель света из грязно-белой становится стальной, потом свинцовой, потом свинцово-синеватой. Холод лижет Джиму затёкшие ноги, ему хочется в туалет, у него болят руки. Слышатся выстрелы, взрывы. Раздаётся громогласный крик где-то рядом, а потом лязг и звук ломающейся кости. Джим обхватывает голову руками и утыкается напряжённым лицом себе в острые коленки, часто дышит; он не понимает, что молится, и не понимает, что дышит он так от того, что плачет. Из динамиков шум и голос, Джим не разбирает, всё сидит, сжатый, трясущийся, замёрзший. Кровь на порванном рукаве давно запеклась. Он не понимает, что давно всё стихло, слышится лишь тихий шорох дождя. И струя воды, льющаяся ему за шиворот. У Джима скручивает желудок, когда до него доносятся тяжёлые размеренные шаги, а потом он видит высокие ноги в сапогах и край полов «разрезанного» плаща. Человек садится на корточки, и Джим видит долговязую фигуру их Чарльза Бронсона. Даже шляпа при нём, помятая только, с неё течёт. Джим смотрит на Снайпера. Снайпер смотрит на Джима, молчит. Тянется и опирается ладонью на верхнюю балку, кренится к щели, щурится сквозь жёлтые линзы очков. — Давно ты здесь? — подаёт мужчина голос, глухой и глубокий, откуда-то из-за грудины. Он не ждёт ответа. Джим жмётся, точно загнанный зверёныш, замерший, как олень в фарах дальнего света. Мужчина цокает, кивает сам себе. — Давно. Я тебя видел… я за тобой присматривал, — пытается объяснить что-то, а парень ни в какую. — Всё закончилось. Мы победили. — Пауза, тишина. — Идём. Надо домой. Снайпер тянет к нему крупную мозолистую руку с длинными пальцами, медленно, ниже уровня глаз, чтобы не напугать, но Джим дёргается и бьётся головой о доску. — Тише, — продолжает Снайпер почти неслышно, без нажима, убирает руку, тянется к поясу. Небрежно достаёт свой нож, отворачивается, совершает какое-то резкое движение, шипит, потом снова затыкает нож за пояс. — Смотри, — поднимает он ладонь вверх, к свету, чтобы Джим увидел. На белой сухой коже рисуется длинная красная полоса. Снайпер трогает кончиком языка шершавые тонкие губы. — Я не Спук. Мы одна команда. Я Снайпер, помнишь? Идём, Скаут. И снова тянет руку. Вид крови пугает парня, а протянутая мозолистая рука наёмного убийцы напоминает руку брата на стекле машины. Всё так по-телячьи. Какой же он идиот. В груди у него прорывает дамбу, и сердце рвёт на части, и он всхлипывает горько и громко, начиная рыдать в голос, совсем, как мелкий пацан, разбивший локоть, искренний в своей боли. Который знает, что ему устроят дома трёпку за порванную рубашку. Снайпер теряется, замолкает. Джим обнимает сам себя, не в силах остановиться. — Скаут. Идём, Скаут. Если ты ранен, Док тебя вылечит, — Снайпер молчит, не зная, что ещё добавить. — Даю слово. Джим громко хлюпает носом, втягивая сопли, остервенело вытирая мокрое от грязи и слёз лицо. — Я не Скаут, — сипит он, трясясь. Снайпер тихонько смеётся, чем вызывает искреннее удивление у Джима на фоне всепоглощающего горя. — А кто же? Ты Скаут. Разведчик команды Синих. Джим мотает головой, жмурясь. — Н-нет, — икает он, а потом громко и рвано вдыхает, лишённый воздуха. — Я не Скаут. Я Джим, — выдыхает, стараясь успокоиться. — Меня зовут Джим. Снайпер молчит и замирает на мгновение; дождь накрапывает на его серо-синий пыльник, оставляя влажные следы. — Джим, — глухо повторяет он, как эхо, без тени лишних эмоций. — Идём домой, Джим. Док осмотрит тебя. Дай мне руку. Давай… Джим-Скаут послушно следует за ним, разгибая не слушающиеся почти закоченевшие ноги, тянет к нему руки. Снайпер с усилием приподнимает отсыревшие доски, отчего на его худой шее выступают жилы, а кадык выпирает ещё сильнее. Скаут выбирается, спотыкается, но Снайпер не даёт сесть ему в лужу. Скаут видит лацкан его плаща-пыльника, ловит поток тепла, сухости и запаха сигарет, исходящий от старшего мужчины, чувствует пульсирующую боль в руке и затылке (поранился, когда бился головой), а потом изо всех сил вцепляется в Снайпера, жмётся к нему, обхватывая руками, тычется лбом ему куда-то в ключицу. Он не ищет тепла или успокоения, он хватается за него подобно человеку, хватающемуся за ветку на берегу, когда его несёт бурное течение. Накопленный ужас и усталость выплёскиваются со слезами, и он снова плачет, но у него нет сил останавливаться. Снайпер что-то говорит, Скаут чувствует это по низкой вибрации его горла, а потом чувствует прикосновение широкой ладони к голове. …у тебя идёт кровь. …тише, приятель. …всё хорошо, ты не сбежал, я знаю, что ты старался. Снайпер ведёт его по краю полигона, закоулками, к тёмно-серому зданию, освещённому белыми ртутными лампами. Вокруг света фонарей радужные всполохи, а в лучах виднеется морось. На фоне вечернего чёрно-сизого неба в свете читается белая надпись на стене: “Builders League United”. Скаут уже представляет, что в комнате оснащения уже все его ждут, смотрят разъярённо и осуждающе, складывая мускулистые и жилистые руки на груди; словно они сдерживают себя перед ударом. А Снайпер поддерживает его под руку и идёт медленно и говорит с ним тихо и почти мягко: — …в конце концов, мы победили, в том числе, благодаря тебе. Ты вёл себя очень храбро последнее время. Скаут вспоминает Джека, его светлый плащ, его натруженные тёплые руки, искрящиеся смехом серо-зелёные глаза. Снайпер похож на Джека. Он тоже носит плащ, он долговязый, высокий и худой, как вешалка. Скауту думается, что он тоже добрый. Но Джек не убивает людей за деньги, он не носит шляпу и винтовку, он не настолько напряжён и невозмутим, и он не строит из себя Чарльза Бронсона. Раздаётся скрежет роллетных ворот, свет бьёт по больным глазам. — Джим, ты слышишь меня?