Из глубины веков

Если вы это читаете, значит, всё закончилось. Если вы нашли это письмо в пустой комнате на покрытом сероватой пылью столе, я свободен. Навсегда — свободен, и полной грудью вдыхаю ветер, стремительно бегущий в бесконечной синеве неба. Прислушайтесь. Может быть, прямо сейчас вы слышите мой голос в шорохе дождя? Я не думаю, что и в самом деле умру в полном смысле этого слова. Кому как не мне знать, что смерть — понятие относительное. Но, так или иначе, мир для меня станет совсем иным, потому что я наконец обрету покой рядом с той, кого искал столько лет среди призраков безвозвратно потерянного прошлого. Но, пожалуй, мне стоит рассказать всё по порядку. Времени у меня осталось совсем немного — она обещала, что придёт за час до рассвета, а электронные часы на тумбочке показывают почти девять вечера, рассвет приходит в четыре утра — поэтому вам придётся довольствоваться относительно кратким изложением последних событий. И прошу простить меня за почерк: впервые за долгое время я от руки пишу чернилами по бумаге, слишком привыкнув к современным технологиям. Однако моё мнение остаётся неизменным: лишь письма, написанные человеческой рукой, навсегда остаются живыми. Они навсегда заключают в себе некую часть души отправителя подобно фотографии. В этой жизни она любила фотографировать и сама прекрасно получалась на снимках. Мысли несколько путаются, скачут с одной на другую, потому что впервые за столь долгое время я испытываю настоящее волнение — не страх и не отчаяние. Однако всё же попытаюсь начать, иначе зачем ещё я проделал весь этот путь до конечной точки? Что ж… Кажется, один человек когда-то сказал, что слово «защита» — это хорошее оправдание для любых дурных деяний. Что бы ты не сотворил, в итоге всегда можешь сказать себе (или другим): «Я защищался» или «Я защищал». Странно, что для осмысления такой простой истины мне самому потребовалось столько времени — гораздо больше, чем длится любая из человеческих жизней. В этом есть некая ирония, поскольку я сам множество раз оправдывался похожими словами. Я их защищал. Я защищал других людей, своих сестёр, своих друзей. Возможно, даже весь мир. Теперь, глядя в глаза собственному отражению, я неизменно отвожу глаза, когда думаю об этом. Вероятно, потому что на самом деле стал одним из тех людей, которых всегда презирал. Печалит ли это меня? Отчасти. Ведь, в конце концов, я их действительно защитил. «Защита» — почти такое же хорошее оправдание как «я делаю это ради всеобщего блага». Знаете ли вы примеры более отвратительных, совершенно бесчеловечных поступков, чем те, что совершены под знаменем этой фразы? Нет ничего более лицемерного, чем мотивированные «светлыми намерениями» тёмные деяния, чем воин света, совершающий вероломное предательство. Так, как это произошло в моём случае. Здравствуйте, я Джон Сноу, и мне всегда требовалось много времени для осознания простых истин. Аплодисменты?.. *** Потребовалось несколько столетий для того, чтобы понять: места мне нет больше нигде. Мир, казалось, пытается вытолкнуть меня прочь, словно нечто чужеродное, для него я был чем-то вроде гнойного прыща, болезненным и раздражающим. В конце концов, я не должен был существовать. Я был чужд миру, в котором нет ничего вечного. Думала ли о таких последствиях Мелисандра, возвращая меня к жизни? Сложно сказать. Однако в итоге это действительно стало моим проклятьем, карой, которую я по большей части заслужил. Светлые намерения, тёмные деяния — помните? Где бы я не появлялся, рано или поздно мне приходилось уходить. Раньше я оправдывал это (кривя душой, безусловно) следующим образом: человек, который не стареет на протяжении десятилетий, по меньшей мере, может вызвать массу вопросов, ответов на которые у меня не будет. Разумных, основанных на современной науке ответов. Но причина, на самом деле, заключалась в другом. Она была куда глубже. Вы помните, я сказал об этом чуть раньше? Мир начинал отторгать меня. Не знаю, физическое то было чувство или это что-то из области метафизики, но факты — штука упрямая. Неизменным оставалось одно: наступало то утро, когда я вставал с постели, заваривал кофе, отправлялся на работу — и там у меня с недоумением спрашивали: «Вы кто?». Те люди, с которыми мы столько времени провели вместе, с которыми смотрели футбольные матчи и обсуждали последние новости, смотрели так, словно действительно видели меня впервые. Я научился различать признаки грядущего «отторжения», когда мои кредитные карточки и пропуска переставали работать, когда уже хорошо знакомые люди периодически удивлённо смотрели в мою сторону — очевидно, пытаясь припомнить моё имя и ужасаясь тому факту, это отлично читалось по глазам — когда я начинал что-то говорить… И тому подобные мелочи. Опыт, знаете ли. Всё это происходило куда раньше, чем у других людей могли возникнуть вопросы о моём долголетии. Были места, к которым я привязывался, а некоторые я покидал с заметным облегчением. Впрочем, в последних я и не задерживался, бывая в них лишь проездом. К таковым относилась столица Вестероса. Королевская Гавань теперь носила название Рэйвенстоун [1] в честь первого короля, Брандона Сломленного, который оказал значительное влияние на привычный некогда уклад жизни, наметив первые шаги к изменению государственного строя. Прошедшие столетия сказались на внешнем облике бывшей Королевской Гавани, однако даже это оставило неизменным случившееся в ней в далёком прошлом. Везде, на каждом углу, я видел призраков. Видел лица, которые уже никогда не смогу выбросить из памяти. Я мерил шагами аккуратные асфальтированные дорожки парков и аллей, видел высокие монолитные здания, под завязку набитые каменными гнёздами, которые люди теперь называли «квартирами», но всё ещё слышал отчаянные крики сгорающих заживо. Весь город был в огне. И моя душа сгорала вместе с ним. Кровь на оплавленных, покрытых чёрной копотью камнях. Похоронный перезвон колоколов. Улицы, залитые тёмной, начинающей сворачиваться от жара кровью. Остывающий, но всё ещё горячий пепел мешался с первым снегом, напоминая похоронный саван, в который небо торопливо заворачивало изувеченный, обгоревший труп города. И остов его теперь покоился под слоем серого асфальта. Оказавшись в Рейвенстоуне впервые после всего случившегося, я не смог заставить себя дойти до Красного Замка, в котором решилось столь многое. Нынче он тоже был лишь призраком прошлого, отреставрированном руками архитекторов великое множество раз за прошедшие столетия. Огромный мавзолей или обелиск, воздвигнутый на превратившихся в прах костях. Я боялся, что, если окажусь там, то вновь встречусь с Дейенерис Таргариен — «Я от крови дракона и должна быть сильной. Они должны видеть в моих глазах огонь, а не слёзы» — и также хорошо понимал, что, вероятно, мой разум сломится окончательно. Всё, чего я желал в тот миг, так это закрыть глаза — и бежать без оглядки на другой конец страны. Так я и поступил, чувствуя себя злодеем, вернувшимся на место преступления в попытке трусливо замести за собой следы. «Но от себя не убежишь», — подсказал мне внутренний голос, подозрительно похожий на голос Дейенерис, эхом отражённый от монолитных стен времени. Но в тот момент я уже сидел в скоростном поезде, почти летящем над рельсами и мчавшем меня на Юг, где палящее солнце, как я надеялся, выжжет из меня болезненные воспоминания. Как вы понимаете, это было самообманом, ложной надеждой. В конце концов, некоторые вещи и во мне самом остались неизменными. Мир стал меньше, и белых пятен в нём почти не осталось, он с завидным упорством продолжал стремиться вверх, обрастая камнем, стеклом и металлом. Небо расчерчивали конденсационные следы самолётов, но само оно тоже осталось прежним, и где бы я не оказался, оно смотрело на меня со всё тем же немым укором. *** Жить в Дорне в сезон сбора урожая стало моей традицией, пусть я прежде никогда и не пылал любовью к Югу. Однако прошедшие годы заставили меня пересмотреть своё отношение ко многим вещам. Апельсины, виноград, вишни, сливы, финики, гранаты, лимоны… Согретая солнцем земля была, как и прежде, щедра на дары, и ветер наполнял воздух сладостью. Терпкие ароматы южного лета пьянили, словно первая любовь. Целыми днями я занимался тем, что таскал тяжёлые корзины, но мне нравился такой труд, я чувствовал себя живым. Запах больших, зрелых, оранжевых как апельсины лимонов теперь всегда напоминал мне о Сансе. Я многое бы отдал, чтобы вновь увидеть её. Но Санса, как и все, кого я знал, давно умерла. Стала ещё одним призраком прошлого из моих воспоминаний. И иногда мне казалось, что я приезжаю в Дорн именно из-за Сансы. Конечно, может показаться более разумным и логичным предаваться воспоминаниям о сестре в Винтерфелле — там, где она родилась, правила как Королева Зимы и была в итоге похоронена, однако кто сказал, что человеческое сознание целиком и полностью построено на логике? — То, что этого никогда не было, — сказал как-то Оливер, один из парней, с которым я работал на сборе урожая. Он завёл ленивый, но становившийся всё более страстным спор о существовании привидений с другим моим товарищем, Манфри, — не означает, что этого никогда не будет. Я не принимал участия в разговоре, просто слушал, молча потягивая местный сидр, с удовольствием вдыхая густой запах яблок, дрожжей и сена. Здесь всё делали по-старинке. Чужой бессмысленный спор о высоких материях, подхлёстываемый алкогольными парами, меня тогда мало волновал. Изрядно натруженная спина ныла, и всё, чего мне хотелось — отвлечься от мыслей. Весьма популярный среди сборщиков урожая бар носил название «Дорнийская жена» в честь известной южной песни, которую пели и по сей день. И каждый раз моё сердце наполнялось сладко-болезненной радостью при её звуках, потому что в те минуты я вновь оказывался в одном шатре с Мансом-Налётчиком, от которого впервые эту песню и услышал. «И тогда ты ещё совсем ничего не знал, Джон Сноу, был зелёным, как весенняя трава». Оливер и Манфри продолжали спорить о вероятности встречи с чем-то сверхъестественным. Тогда мне неожиданно стало по-настоящему смешно: знали бы они, с кем имеют дело каждый день. Я ведь тоже был в своём роде призраком, пришедшим из глубины веков. — Ещё скажи, что это значит «всё возможно»! — последовал насмешливый скептический ответ Манфри. — Почему бы и нет? Иначе ты мог бы сказать «я бессмертен, потому что не умирал». А это враньё, а? А? Помнится, я тогда судорожно закашлялся. Этот звук заставил обоих спорщиков посмотреть в мою сторону, словно они только что вообще вспомнили о моём присутствии. — Всё в порядке, — я небрежно махнул рукой и сделал ещё один глубокий глоток сидра. Что ж, я мог им рассказать: если ты умер и при этом всё ещё жив, то что это, как не бессмертие? Однако я не хотел рассуждать о столь высоких материях, поскольку сразу снискал бы себе славу сумасшедшего. Да и речь была изначально совсем о другом. — Что ж, Джон, а ты веришь в призраков? — не сдавался Оливер, ища поддержки теперь у меня. — Да-да, скажи ещё, что Доран Мартелл до сих пор скачет на костылях по Солнечному Копью, с трудом преодолевая ступеньку за ступенькой, — со скепсисом в голосе откликнулся Манфри, обращаясь то ли ко мне, то ли к Оливеру. Но, конечно, его попытка при этом блеснуть знаниями с треском провалилась. — Разве он был калекой? — внезапно удивился Оливер. Манфри безо всякого интереса пожал плечами. Для этих людей Доран Нимерос Мартелл был чем-то абстрактным, далёким и забытым, единственная сохранившаяся о нём память — это пыльные страницы в учебниках по истории, которую они изучали разве что в школе. Если вообще её закончили, в чём у меня были определённые сомнения. — Доран Мартелл страдал от подагры, — внезапно даже для себя сказал я и встретил удивлённый взгляд двух пар глаз, — у него постоянно распухали суставы и использовал он не костыли, а инвалидное кресло. И править предпочитал из Водных Садов, а не из Солнечного Копья, — и тут же торопливо добавил: — читал в одной статье… Конечно, боялся я не того, что они заподозрят неладное, а то, что меня посчитают умником, недостойным их общества. Не то, чтобы я имел острую необходимость в людях, но порой мне всё же хотелось вновь ощущать себя обычным смертным человеком, а в одиночестве этот «трюк» удавался не всегда. — Это не так важно, зануда, — скривился Манфри, — ты что, тоже веришь, что призрак Дорана Мартелла остался в Дорне? Не смог просто так покинуть свой винный погреб? Манфри рассмеялся, а я сам задумался и сказал то, во что верил сам, хотя и сомневаюсь, что они оба правильно поняли мои слова. Пожалуй, прозвучало это излишне серьёзно: — В определённом смысле. Как часть истории. Пока люди помнят о том, что Доран Мартелл когда-то жил, он не перестанет существовать как призрак давнего прошлого. Как и его брат Оберин, как многие другие, которых уже нет с нами. — О, дружище, ничего себе ты загнул! — Манфри вскинул руки и закатил глаза. Оливер внимательно следил за мной. — Я уж и забыл, что мы имеем дело с… — он посмотрел на меня внимательно, во взгляде его мелькнуло странное замешательство, словно он пытался припомнить нечто важное. Пауза была короткой, но мне хватило и её, — … человеком, которому впору писать философские трактаты и сути бытия, — довершил он. Оливер с Манфри — и я вместе с ними — рассмеялись, вытесняя этим смехом некоторую неловкость. Я не подавал виду, хотя уже прекрасно понял и осознал: они начали забывать моё имя. По крайней мере, Манфри. Кроме того, я подметил (даже не испытав по этому поводу испуга или огорчения) — «циклы» становились всё короче. Мир с завидным упорством продолжал вычёркивать меня из истории, стирать, словно ластиком, неровно прочерченную линию моей бесконечной жизни. *** Впервые я увидел её на развороте модного журнала, оставленного кем-то на парковой скамье. Это произошло через несколько лет после того, как я покинул Дорн, чтобы больше никогда не вернуться туда наслаждаться запахом свежих лимонов и вспоминать о Сансе, некогда так любившей лимонные пирожные и пироги. Тогда же жестокое мироздание решило напомнить мне о другом человеке, которого я и без того никогда не забывал. Приближалась осень, дни становились холоднее и короче. Я жил в Вульфседне [2], как теперь называют Белую Гавань, а район, в котором стоит бывший родовой замок Мандерли, ныне известен как Ньюкасл [3] и является частью исторического района города. И именно в Вульфсдене впервые за долгое время мне довелось испытать столь сильное потрясение. Мрачными, погружёнными в густой сумрак аллеями я медленно брёл в сторону дома, где снимал небольшую комнатушку. Тогда я работал на складе одной типографии, которая занималась преимущественно производством картонных упаковок для чая и нередко мне приходилось оставаться на рабочем месте до позднего вечера. Не далее как сегодня вечером сотрудница отдела кадров долго пыталась отыскать моё имя среди документов и смотрела на меня со всё возрастающим недоумением, словно на проходимца, явившегося с улицы. Я терпеливо ждал, осознавая неизбежное. И теперь я возвращался домой, придавленный тяжкими мыслями о том, как поступить дальше и имеет ли смысл завтра утром являться на рабочее место — или мой пропуск вновь окажется недействительным. Из этих размышлений меня вырвал яркий блик фонаря, скользнувший по чему-то, лежавшему на одной из скамей. Нерешительно, словно имея дело с чем-то невиданным, я подошёл поближе и увидел ту самую фотографию, словно кто-то намерено оставил её здесь. Это походило на насмешливое послание с той стороны. Всё так же растеряно оглядываясь, дрожащими руками я подхватил журнал, а после пристально вгляделся в глаза, которые столько времени преследовали меня во снах. До меня даже не сразу дошло, что именно я вижу. Пальцы заскользили по глянцевой поверхности страницы, оставляя едва заметные отпечатки. — Дениз, — прочитал я, едва находя в себе силы, как моральные, так и физические, шевелить губами, — Дениз Таргетт. Двадцать лет. Но я знал, на кого смотрю и как её зовут на самом деле. Кому принадлежат фиалковые глаза, глядящие на меня с оборота. Дейенерис Таргариен. Я мог забыть даже собственное имя, но её не смогу забыть никогда, потому что это тоже часть моего наказания. Не отдавая себе в том отчёта, я поднёс журнал к лицу и глубоко вдохнул, закрыв глаза. Наверное, то была не более, чем иллюзия, игра воспалённого воображения, однако я отчётливо ощутил горький дымный запах огня, смешанный с мягким ароматом её тела, каким я его запомнил. После я снова пристально посмотрел на фотографию, всё ещё не веря собственным глазам. Сейчас прекрасно было видно выглядывающую из выреза фиолетового платья татуировку с драконом, набитую на левой стороне груди. К тому моменту уже всё моё тело содрогалось от противной предательской дрожи. Мир двоился из-за моментально навернувшихся на глаза непрошеных слёз — то были слёзы пережитого мною за долгие годы одиночества. «Ты окончательно превратился в размазню, лорд Сноу», — насмешливо подсказал мне давно покойный Алиссер Торне, и я яростно, до красноты принялся тереть глаза свободной рукой. Она могла представиться как угодно, как я нередко менял имена, переезжая с места на место, также как города, которые были нам известны, обзаводятся новыми названиями… Однако суть от этого не изменится, не так ли? Подобные условности давно потеряли своё значение. В первый момент — когда я испытал нечто похожее на болевой шок — у меня не возникло никаких сомнений. Пусть мне и было прекрасно известно, что Дейенерис Таргариен умерла почти тысячу лет назад, я убил её своими собственными руками. Я медленно осмыслял, сколь велика и неизлечима моя собственная рана. Она не заживёт и не затянется, она гноится и чернеет, превращаясь в гангрену, которая рано или поздно сожрёт мою душу, окончательно превратив меня в подобие пустого сосуда. Эта мысль и заставила опомниться: это всё чувство вины и одиночества. Я увидел то, что хотел увидеть. Сходство сильно шокировало, однако в этом нет ничего настолько уж невероятного. За всё это время мне не раз доводилось видеть людей, которые как две капли воды походили на мертвецов из моей старой жизни. Я осторожно вырвал фотографию женщины, удивительно похожей на Дейенерис, желая сохранить её. Вероятно, то был некий бессознательный акт душевного мазохизма: мне причиняли боль даже воспоминания, что уж говорить о реальной фотографии? И, тем не менее, я сделал то, что сделал. Безумие. Дейенерис Таргариен рекламировавшая женский парфюм? Одна эта мысль вызвала у меня пусть слабую, но всё же искреннюю улыбку. Какой же дурак! Просто удивительно похожая на неё женщина, только и всего. А цвет глаз… Ведь существуют линзы. Довольно банальное объяснение, которое из-за шока не сразу пришло в голову. Что до татуировки, находящейся рядом с сердцем, то это могло оказаться не более, чем совпадением — татуировки с драконами не такая уж и редкость. Однако руки продолжали подрагивать, когда я сворачивал вырванную фотографию и прятал во внутренний карман осенней куртки. Приближались холода, и небо приобретало характерный свинцовый оттенок. Зима близко, так бы сказал Эддард Старк, которого я никогда не переставал считать своим отцом. Я знал: нужно было убираться отсюда, из Белой Гавани, с Севера… из этого мира. Однако последнее, к сожалению, пока что оставалось для меня неосуществимой мечтой. Так что я ограничился тем, что взял билет на ближайший поезд, даже не удосужившись запомнить его направление, и, как прежде, ушёл налегке. Потому что не желал тащить за собой ещё и этот груз. Тогда я не знал, что почувствовал, но то был далёкий зов. Она впервые попыталась заговорить со мной, а я по привычке трусливо отмахнулся, подсознательно не желая нарушать привычный ход своего бессмысленного существования. *** И впервые мы по-настоящему встретились с ней именно в Рэйвенстоуне, которого я избегал столько лет. Но что, как не судьба, в итоге вновь привела меня в место моих самых горьких воспоминаний? Любой непривычный человек способен испытать чувство панического ужаса, оказавшись на хайвее, в который превратился с течением столетий Королевский Тракт. На скоростном шоссе ревели моторы легковушек и трейлеров, с грохотом проносились грузовики с цветными логотипами компаний на бортах. Отовсюду раздавались нервные гудки клаксонов, а над серой полосой асфальта поднималось смердящее марево выхлопных газов. Уже отсюда было видно чёрный дым заводских труб, оскверняющий небо, но — что ещё хуже — можно было разглядеть и бывший Красный Замок, что всё также высился над Черноводным заливом. Сейчас он уже не был красным, как когда-то, но всё же это был он. И город, что лежал внизу, тоже оставался прежней Королевской Гаванью, огромной братской могилой. Я не собирался оставаться здесь дольше, чем на несколько дней, планируя вскоре отправиться в Винтерфелл, а может быть вновь уехать на дальний, пусть уже и давно освоенный, север. Можно было воспользоваться услугами любой из существующих ныне авиакомпаний, однако — стыдно признаться — я боялся полётов. И отнюдь не потому что опасался умереть. Количество торговых и бизнес центров, равно как и количество высотных зданий, значительно увеличилось по сравнению с тем последним разом, когда я видел этот город. Они вырастали из толщи асфальта, словно грибы после дождя. Я смотрел на них и не мог не думать о том, что время куда более милосердно к камню и стеклу, к бетону и асфальту, чем к человеческим жизням. Если сейчас разом исчезнет весь род человеческий, то город сможет просуществовать достаточно долго, даже вода в канализационных трубах будет течь до тех пор, пока будут работать автоматизированные станции, а сами трубы не проржавеют насквозь. Но мир людей всё же существовал, и он был миром постоянного шума. Даже ночью, в ярком неоновом свете, жизнь продолжала бурлить как бурный речной поток. По прибытии в город, я бесцельно блуждал по улицам, стараясь не вглядываться в казавшиеся однообразными лица прохожих, спешивших домой или по делам. На большинстве из них была написана отрешённость, какая-то тупая бессмысленная пустота. Если мне доводилось слышать чей-то смех, то он казался мне нездоровым, на грани истерики. Будучи не в силах больше находиться на улице, я свернул к ближайшей станции метро: так бы я смог куда быстрее добраться до железнодорожного вокзала, купить билет на Север и, возможно, распрощаться с этим городом уже к утру. Однако мир, как и прежде, посмеялся над моими незатейливыми планами. Я трясся в переполненном вагоне, глядя на своё отражение в заляпанном стекле и слушая оглушительное грохотание поезда на стыках. Кто-то совсем рядом пытался перекрикивать этот грохот с намерением донести до собеседника некую важную мысль и я, слегка поморщившись, раздражённо обернулся. И тут же забыл и об окружающем меня шуме, и о том, где нахожусь, и даже о том, как дышать. Ноги мои едва не подкосились. Полагаю, я остался стоять лишь потому что вечерняя толпа плотно облепила меня со всех сторон. Она сидела на самом краю сиденья, боком ко мне. Очень близко, практически на расстоянии вытянутой руки. Да, это была та самая девушка с фотографии. Волосы были обрезаны по плечи и уложены по-другому, на ней были потёртые джинсы и скромная синяя блузка, однако я не мог не узнать ту, что столько времени была со мной во снах. Словно почувствовав мой пристальный взгляд, она обернулась. Глаза её, как и прежде, походили на аметисты. Она улыбнулась, словно не замечая как я бледен и растерян. Как таращусь на неё. Я едва не закашлялся и в тот же момент осознал, что действительно забыл как дышать, от чего голова начинала кружиться. Духота, шум, нервное напряжение, внезапная встреча — всё это сыграло свою роль. Громкий голос из динамиков объявил станцию, и она встала с места, протискиваясь сквозь толпу. Я замер в замешательстве, не понимая, как поступить дальше, не обознался ли я. Примет ли она меня за сумасшедшего, если я заговорю с ней? Все эти мысли проносились в моей голове за доли секунды. И ровно столько времени мне потребовалось, чтобы всё же броситься следом, расталкивая недовольно ворчащих людей. Двери с шипением захлопнулись за спиной. Я растеряно оглянулся, глазами ища её на многолюдной платформе, чувствуя, как сердце отчаянно колотится в груди. В тот момент я мало осмыслял, что и зачем делаю, будучи ведомым лишь инстинктами, неким потаённым чувством, которое упрямо твердило: «Ты должен отыскать её». Продолжая грубовато расталкивать пассажиров метро, я метался по станции, едва не выкрикивая имя. Дейенерис, а не Дениз. Люди подозрительно и с неким брезгливым опасением косились на помешанного, с которым я в тот момент имел более всего сходства, однако мне было решительно плевать. Я обежал станцию, вернулся к началу, не желая верить, что упустил её. Снова! Это продолжалось до тех пор, когда ко мне не подошёл один из сотрудников метрополитена и не велел удалиться. — В противном случае, сэр, я буду вынужден вызвать полицию, — весомо добавил он, хмуро глядя на меня из-под надвинутого почти на глаза блестящего козырька тёмной фуражки. Не оставалось ничего иного, кроме как исполнить его настойчивую просьбу и подняться в город, поскольку мне вовсе не улыбалось объясняться с сотрудниками полиции по поводу своего неразумного поведения, нарушающего общественный порядок. Пожалуй, именно тогда мой разум, который я столько времени пытался сохранить, дал первую настоящую трещину. Всю ночь я бродил по городу в бесплодной надежде вновь встретиться с ней взглядом. Заглядывал в витрины магазинов, окна баров и даже в узкие провалы тёмных боковых улиц. Но он исчезла. Растворилась, словно морок. И я вновь усомнился в том, что видел её на самом деле. Тогда я ещё не знал, что через пару лет мне вновь предстоит встретить её, и на сей раз она вовсе не покажется мне очередным призраком.