Из глубины веков

Время моё, к сожалению, подходит к концу, но я всё же надеюсь успеть рассказать хотя бы эту часть своей истории. Безусловно, мне стоило бы рассказать тому, кто найдёт эту прощальную записку (больше, впрочем, теперь похожую на некую исповедь) о том, как я вообще жил эти годы. Рассказать о жизни за Стеной, о которой мне пришлось забыть, когда больше никого не осталось из тех, с кем я в эту самую новую жизнь уходил. Поведать о том, как я скитался по миру, что видел и свидетелем каких событий стал, но... Никогда не подумал, что скажу это, но сейчас время отнюдь не на моей стороне. Давно не приходилось ощущать его столь стремительное течение. Не думайте, что я умру, безусловно, об этом не может быть и речи, но, возможно, я увижу то, что было недоступно моему ограниченному, по-прежнему слишком человеческому взору. Вспоминаю об Арье. Да, я не упоминал её здесь, может быть, потому что она была из числа тех людей, разлука с которыми оставила во мне слишком глубокий отпечаток. Я искренне надеюсь, что наши с ней судьбы в чём-то оказались похожи: она, как и я, открыла для себя новую сторону мира там, где кончались все известные тогда людям карты. С тех пор мы встречались с ней только во снах. Вообще, заканчивая свой рассказ о последних событиях, я снова думаю вот ещё о чём: когда дело доходит до каких-то несчастий — и любовных дел, то все события выстаиваются словно планеты в астрологическом гороскопе. Или звенья одной цепи, которые рано или поздно замыкаются. Если посмотреть на всё произошедшее со мной в перспективе, то так и есть. Даже удивительно, как коротки бывают вечер и ночь, проведённые в воспоминаниях! Но пальцы уже буквально сводит судорогой. Поэтому... я перехожу к заключительной части своего повествования. Вероятно, излишне поспешной, но и время не стоит на месте. *** Вскоре мы подъехали к небольшому кондоминиуму в предместьях Нагорья. Теперь она водила другую машину — синюю «тойоту», сверкающую хромом в тусклом свете уличных фонарей. К тому часу уже совсем стемнело, ночь, как всегда, наступала стремительно, но кого это могло волновать сейчас? Дейенерис щёлкнула выключателем, едва мы оказались внутри помещения, и велела следовать за собой. Я толком даже не огляделся: окружающая обстановка играла мало роли. Можно было беседовать хоть всё в том же заброшенном здании, какая разница? Но теперь мы оказались в просторной комнате с большим плазменным телевизором, широким диваном, обитым голубой тканью, устланной мягким синим ковром. Стены оказались увешаны репродукциями каких-то картин. Я не увидел ни единой фотографии — подумал, что она бросила это своё занятие. Дейенерис присела за небольшой стол из красного дерева, стоящий прямо напротив окна. Города отсюда не было видно — лишь где-то вдалеке выделялись угольно-чёрные силуэты холмов. Я занял стул напротив, продолжая смотреть на неё. Всю дорогу ни она, ни я не обронили ни слова. Странно, но говорить на стройке, в полумраке, было куда как проще, чем сейчас, когда я мог хорошо разглядеть её и она окончательно обрела реальность. Затянувшаяся пауза начинала казаться вынужденной и неловкой. Я коротко прокашлялся, решив первым задать вопрос. Слова приходилось выбирать тщательно, потому что мысли в тот момент разбегались стремительно и трусливо, как дезертиры с поля боя. — Что ж... Э... — отличное начало, ничего не скажешь, — так как ты меня нашла? — Я всегда находила тебя. Но давай мы поговорим об этом чуть позже? Я всё тебе объясню, — пообещала Дейенерис, едва заметно покусывая нижнюю губу. — Знаешь, это даже немного забавно... — я положил руки на стол и сцепил пальцы в замок, желая унять овладевшее мной волнение. — То есть, я хотел сказать: все эти годы я в тайне надеялся увидеть хотя бы твой призрак, искал какие-то знаки свыше... Оказалось, подобное удалось тебе одной. Ты точно знала, что я жив. Дейенерис чуть склонила голову на бок, внимательно разглядывая моё лицо, словно видела его впервые. — Ты сделал несколько неверные выводы по поводу меня, — наконец вымолвила она, чуть улыбаясь. — Но я не могу тебя в этом винить, сколько бы мы не прожили, всегда будем ошибаться. Почему-то эти слова её больно резанули по сердцу, хотя в голосе её и не было упрёка. Я понял, что должен был узнать — так или иначе — о том, что всё же с ней произошло. — Красные Жрецы... это сделал кто-то из них? — Ты спрашиваешь, кто вернул меня к жизни? — поняла Дейенерис, бросила короткий взгляд в окно, в котором виднелось её размытое отражение. — Можно и так сказать, хотя в большей степени я обязана этим своему... последнему сыну, — на этих словах голос её едва не сорвался. Дейенерис, как мне показалось, невольно коснулась левой стороны груди. — Дрогон? Она кивнула, снова немного помолчала и заговорила вновь: — Он отдал мне своё дыхание, если это можно так назвать. После этого обратился камнем на другом континенте, скалой, о которой разбивается море. Возможно, когда-нибудь нам и удастся его вернуть, но... — Дейенерис снова умолкла на полуслове. — Дени... я, прости, я не хотел... — прозвучало, безусловно, неоднозначно, но на самом деле я хотел извиниться за то, что заставил её вспоминать о смерти последнего дракона, который спас ей жизнь. — Я не знал... — Мне потребовалось достаточно времени, — продолжала она, словно не слыша моих скомканных извинений, которые, впрочем, не имели отныне никакого смысла. — Я имею ввиду... — Дейенерис вновь внимательно посмотрела на меня. — Когда-то я хотела убить тебя. Наверное, хотела. Сложно сказать однозначно, честно говоря. — Полагаю, это справедливо... — начал было я, но она протянула руку через стол и приложила пальцы к моим губам, веля молчать. — Справедливость, Джон, это лишь относительное понятие о должном. У многих своё представление о ней. Зачастую — весьма субъективное. Надеюсь, тебе хватило времени, чтобы это понять? — вопрос был риторическим, потому что, вновь опустившись на стул, она заговорила дальше. Стало понятно: ей нужно было не просто выговориться, ей нужно было, чтобы всё это услышал я. — Наверное, если бы я с самого начала знала, как легко найти тебя, то так бы и поступила. Твоё — впрочем, скорее наше — счастье, что этого не произошло. Ты убил меня, потому что счёл это своим долгом, так я всегда говорила себе. Ты поставил долг превыше всего, и по-своему остался верен и ему, и мне, точнее, тому, во что когда-то верили мы оба. Я убедила себя: у тебя была весомая причина поступить так. Ведь правда? Сказанное ей имело куда больше смысла, чем можно было бы подумать. И она, вероятно, была права, просто я сам старался о таком не задумываться, даже ища оправдание своим поступкам. Я убил её не только потому что защищал кого-то от неё, но и потому что защищал её от самой себя. Мы приходим к тому, о чём я говорил в самом начале: причина «я защищал» и мотив «ради всеобщего блага». И сделанное мной было сделано и ради неё. Это звучит, безусловно, нелепо, учитывая, что в итоге она умерла. Но в каком-то смысле я не дал ей до конца разрушить то, к чему она прежде стремилась. Я останавливал не Дейенерис Таргариен, а те гнев и ярость, что овладели ею. И я всё равно остался верен ей, верен тому, чему она сама меня научила когда-то. — Пусть будет так, решила я, — продолжила Дейенерис. — Пускай. Я не говорю, что мне не было больно, или что я сразу же приняла и поняла твой поступок. Как видишь, прошло много лет прежде, чем я рискнула заговорить с тобой. И я не притворялась! — неожиданно громко высказала она относительно недавнюю обиду. — Да, мне просто хотелось, чтобы мы хоть на какое-то время забыли о прошлом. Стали другими людьми, понимаешь? Я чувствовала себя свободной. — Я тоже, — наконец признался я, когда она ненадолго замолчала. — Поверь мне, я тоже... — У меня не было в планах постоянно скрывать это от тебя, но потом мне просто не хотелось рушить то, что было заново отстроено. Разрушать всегда проще, верно? Я кивнул. — Мне понравилось быть Дениз Таргетт для тебя, — она искренне улыбнулась. — И мне понравилось, каким можешь быть ты. Тот Джон Сноу, которого я выбрала. И которого полюбила. Слова эти болью и горечью отдались в моём сердце и пришлось с силой сжать пальцы, чтобы взять себя в руки. — Ты мне веришь? — неожиданно спросила она. — Веришь, лорд Сноу? — Я не лорд, государыня, — привычно откликнулся я, улыбаясь. — Да и я больше... не королева, — отозвалась она и вновь стала предельно серьёзной. — Может быть, отчасти даже хорошо, что этого не случилось. Есть ещё кое-что, Джон, что я должна сказать тебе. В конце концов, если быть совсем честной, именно эта мысль и осознание позволили мне отпустить те чувства и не возненавидеть тебя всем сердцем. Я шумно сглотнул, глядя на неё во все глаза. В груди гулко билось сердце, подкатывая к горлу. Аметистовые глаза Дейенерис потемнели. — Причина в том, что я не знаю, почему поступила так. То есть, можно было бы назвать множество причин: что я чувствовала себя загнанной в угол и одинокой, потому что все, кто был мне дорог либо погибли, либо отдалились от меня, а одиночество бывает опасным; что у меня не осталось хороших и верных советников; что, в конце концов, я не обрела любви — ни твоей, ни своего народа... Но всё это прозвучит нелепо, верно? Ты же прекрасно знаешь, Джон, что мне и прежде приходилось проходить и через более ужасные вещи, но какие бы чувства не овладевали мной, даже когда я была совсем юной девушкой, я могла обуздать их. Также, как я всегда знала, что нельзя кого-то заставить любить себя насильно. Я видел, что она тоже слегка сжала руки. Наверное, её тоже прошивала дрожь, но я почему-то не рискнул коснуться её: чувствовал, что не стоит этого делать прямо сейчас, когда она говорит мне такие вещи. — В итоге я пришла к заложникам тирана и уничтожила их всех, хотя в этом не было никакого смысла. И потом... мне было сложно остановиться, уверяю, Джон, и я бы этого не сделала, пожалуй. Потому что мне чудилось, что это уже моя личная война. Способ обратить в пепел чувства, которые сами сжигали меня, — Дейенерис шумно выдохнула, слегка нахмурилась. — Но принятых некогда решений, сколь верными или нет они были, уже не отменишь... И ты поступил как счёл нужным. У тебя была причина опасаться меня, у меня — не было весомых причин уничтожать город. Понимаешь? Эта мысль пришла не сразу, потребовалось достаточно времени, но как только я осознала... Всё стало проще. Я посмотрел на свои руки, стараясь найти нужные слова и не находя их. Как бы путано не звучало кое-что из сказанного ею, я понял каждое слово, понял те чувства, о которых она пыталась мне сказать. — Ты всё ещё считаешь меня чудовищем, Джон? — тихо спросила Дейенерис. — Всё ещё считаешь? Я едва осмелился поднять на неё взгляд, ещё больше сил мне потребовалось, чтобы посмотреть ей в глаза. — Я и тогда не считал тебя чудовищем, — это был честный ответ, я нисколько не кривил душой, — я полагал, что ты просто... — Что? — Послушай! — теперь уже я дёрнулся навстречу, касаясь её руки. Дейенерис не отстранилась, продолжая смотреть мне в глаза. Говорить было сложно, словно чья-то невидимая сильная рука сдавала глотку. — Много ошибок было совершено тогда, и большинство из них были непоправимы. Невозможно винить кого-то одного, потому что — прежде всего — я сам отвернулся, оставил тебя одну, даже находясь рядом. — Но я никогда не была маленькой беспомощной девочкой, — вымолвила она и неожиданно сжала протянутую мной руку. Пальцы её, как и прежде, были невероятно тёплыми. — Это так, но дело в другом. У меня тоже было достаточно времени, чтобы понять: когда есть человек, способный разделить с тобой горе, оно кажется не таким уж страшным и огромным. Когда ты не одинок, мир становится совсем другим. Даже самый сильный человек порой нуждается в ком-то, кто мог бы просто оставаться рядом... Я осёкся, не в силах продолжить. Не знаю, как ей, но мне стало сложно выносить этот разговор. Я обошёл стол и приблизился к стулу, на котором она сидела. Присел на колени, заключил её ладони в свои и снова заглянул в глаза. — Ты же понимаешь, о чём я? — голос сорвался на болезненный шёпот. — О том, что самыми строгими судьями по отношению к нам зачастую оказываемся мы сами, — отозвалась Дейенерис. — Ты сам давно убил себя, Джон. Все эти годы ты предавался раскаянию, разве не так? Заключённый в тюрьму этого мира на тысячу лет. И ты понёс наказание, достаточное, чтобы искупить грехи всего мира, а не только свои. — Дени... — Я прощаю тебя, — прошептала она, касаясь губами моего лба. — И ты тоже прости. Я уткнулся лбом в её колени и замолчал, словно дитя, ищущее утешения и спасения в объятиях заботливой матери. Наверное, я плакал, потому что, когда вновь осмелился поднять голову, лицо моё было мокрым от слёз, которые она принялась вытирать. Улыбаясь, Дейенерис смотрела в мои глаза. Космический холод одиночества, который был мне так знаком, больше не обжигал. Пока она была рядом со мной — темнота наполнялась светом. Протянув руку, я едва заметно коснулся левой стороны её груди. Там, где была татуировка. Дейенерис, поддавшись нашему обоюдному порыву, стащила с себя футболку, позволив мне посмотреть туда, где в переплетении тёмных линий рисунка проглядывался шрам. Мои пальцы скользили по нему, ощупывая небольшую выпуклость, которая, если не знать, что там, была практически незаметна. Это тоже являлось своего рода посланием из прошлого, горьким напоминанием. Дейенерис наблюдала за мной, и коротко выдохнула, когда я прижался к этому шраму губами, всё ещё мокрыми и солёными от слёз. Я заметил, как она отводит руки за спину, возясь с застёжкой. Боги, как же давно я ждал этого: ждал момента, когда смогу увидеть её всю. Прожитое мной тысячелетие стоило того. Всё пережитое стоило того, чтобы обрести отнятое у меня когда-то. Язык мягко скользнул по затвердевшему соску и, закрыв глаза, я слушал её вмиг сбившееся дыхание и биение сердца. Рука Дейенерис оказалась в моих волосах, притягивая ещё ближе. Ладони плавно скользили по коже, по её полуобнажённому теперь телу, словно заново вспоминая знакомые до боли очертания, тепло, ощущения. Влажные поцелуи рассыпались по её груди и животу, руки уже поглаживали её стройные ноги через шершавую ткань джинсов. Я осторожно коснулся ширинки, погладил между слегка разведённых ног, и ощутил, как Дейенерис вздрогнула всем телом, а после услышал её срывающийся шёпот: — Не мучай меня больше, Джон, — попросила она, — не надо. Вскоре мы вдвоём упали на мягкий ворс ковра, и Дейенерис прижималась ко мне, трепещущая и обнажённая. Я мог бы бесконечно любоваться ею, мне казалось, что в мире нет ничего прекраснее, по сравнению с ней меркли все известные человечеству светила. — Ты — совершенна, — наклонившись к самому её уху, едва касаясь влажными губами, прошептал я. — Я — твоя, а ты — мой, — таким же шёпотом откинулась она. А после время смешалось, потеряло значение, и мир остался за всё той же протянутой в бесконечность линией горизонта. Мы выпали из него, словно звенья из проржавевшей цепи, словно спицы из сломанного колеса. Её стоны отдавались в моей собственной груди судорожным биением сердца. Она извивалась, прогибаясь в спине, принимая меня, позволяя заполнять собой, стать с ней единым целым. Это был огненный вихрь, животная ярость, почти не оставившая в нас ничего человеческого. Наши тела и души словно сплавились воедино в этом пламени. В том, пожалуй, не оставалось более никаких земных чувств. Это было пьянящее ощущение восторга, священный трепет, с которым подчас человек бросает смелый вызов в лицо силам смерти и силам тьмы. В такие моменты мы сами становимся равными богам. Она жадно подавалась мне на встречу, умоляя меня не останавливаться, но даже прикажи она прямо противоположное — я бы не смог. Я не смог бы этого сделать, даже если бы начался конец света и огонь небесный снизошёл на землю. Наши тела и наши души крепко сплетались, срастаясь вместе, и сердца бились в унисон. Тело её было моим телом, и моё тело принадлежало ей, как и прежде. Мы стали элементами мозаики, собравшейся воедино. Я снова и снова целовал её грудь, прихватывал губами соски, прикусывал кожу на шее, скользил языком по мочке уха. Мне хотелось чувствовать её всю, познать её всю. Когда моя рука скользнула к её влажным набухшим лепесткам, тем, где мы были единым целым, и принялась мягко ласкать, Дейенерис коротко вскрикнула, вытолкнула моё имя рваным вдохом из груди. В мире не было ничего прекраснее, чем близость с ней. Ничего прекраснее, чем она. Мы извивались на ковре, не в силах остановиться, иногда наши губы встречались, но то были даже не поцелуи — укусы. В голове царила приятная пустота, всё моё существо наполнял огонь, которым она со мной поделилась. В неком полубреду, в преддверии подступающего экстаза я шептал ей о том, что больше никогда не отпущу её. О том, что навсегда останусь рядом. О том, что люблю её, всегда любил. Наверное, это было самое честное признание за всю мою жизнь. И самое искреннее из всех чувств. *** — Мне тебя не хватало, — тихо сказала она чуть позже, когда мы, всё ещё шумно дыша, разгорячённые, взмокшие, лежали на полу, не находя в себе сил подняться. — Очень не хватало. Я чувствовал как её тёплая грудь прижимается к моей, и улыбался. Ворочать языком просто не было сил. — Кажется, я обещала рассказать тебе кое-что ещё, — добавила Дейенерис и чуть приподнялась, чтобы заглянуть мне в глаза. Я коснулся её растрёпанных волос, осторожно заправил за ухо одну прядь. — О том, как я тебя нашла. — Да, — в моём собственном голосе слышалась хрипотца, в голове царил приятный туман, я даже позабыл о сказанном ею ранее. Мне ужасно не хотелось вставать, размыкать наши объятья, отпускать её. — Вставай, иначе так и уснём на полу, — произнесла Дейенерис почти со смехом, всё-таки поднимаясь, потянула меня за руку. — Ты должен кое-что увидеть. Спорить с ней я не стал, да и она была права — в конце концов, мы не могли лежать тут целую вечность. Когда я одевался, руки всё ещё дрожали, но это была приятная дрожь. Но я быстро вспомнил, что значит дрожь ужаса, когда она достала из ящика комода завёрнутый в обрез довольно ветхой на вид ткани кинжал. Конечно, я узнал его сразу. Тот, что когда-то вонзился в её сердце. Сейчас на нём уже не было крови, но, готов поклясться, я почти видел застывшие на нём побуревшие от времени пятна. Иллюзия — но какая реальная! — Зачем... — начал было я, Дейенерис слегка поджала губы — от улыбки вновь не осталось и следа — и коротко покачала головой, то ли отрицая что-то, то ли веля мне молчать. — Именно об этом способе я тебе говорила. — Но это же... — Да, — вновь не дала мне закончить фразу Дейенерис, договорив за меня, — это орудие убийства. Этот кинжал оборвал мою жизнь. Я мог бы поспорить, мог бы сказать, что дело не в кинжале — во мне. Что не оружие убивает, а человек его посредством, именно человек выковывает и затачивает меч. Но это был бы слишком философский разговор, совсем неуместный. Ведь, в конце концов, мы — я и она — прекрасно понимали, кто был настоящим убийцей. Мне впервые вновь захотелось бежать. Но не от неё, конечно, а от воспоминаний. — Я обещал помочь тебе завоевать Семь Королевств, обещал тебе Железный Трон, а вместо этого подарил... подарил тебе это. — Мы уже говорили на этот счёт, Джон, — серьёзно заметила Дейенерис, даже слегка нахмурилась, — и больше не будем — по крайней мере, пока что — к этому возвращаться. Тем более, у тебя теперь есть возможность подарить мне целый мир... в определённом смысле. Дейенерис положила кинжал на комод, а после её рука вновь нырнула в ящик, на этот раз я с удивлением увидел карту. Глядя на моё озадаченное лицо, она коротко рассмеялась, возможно, чуть нервно, но это и не удивительно. — Как я говорила, мне не сразу был понятен принцип. Точнее, я вообще о нём не знала. Кинжал оставила на память — частично как напоминание о совершённых ошибках и извлечённых из них уроков. Нет, слушай, не перебивай, — она не дала мне произнести ни слова, вновь прижав палец к моим губам, — это действительно важно. Помог мне случай. Наверное, лет через... двести? Триста? — Дейенерис свела брови к переносице, вспоминая, а после покачала головой. — Хотя это уже не играет роли. В общем, тогда у меня ненадолго появилась подруга Надин... Продолжая рассказывать, Дейенерис принялась раскладывать карту прямо на полу, в том месте, где совсем недавно мы с ней яростно сплетались телами. Как я и ожидал, это была карта мира. Однако я очевидно не оценил масштабов: та была огромной. И сплошь усеяна какими-то тёмными пятнами, похожими на подпалины. В центре каждого виднелись небольшие дыры. — Она, конечно, ничего обо мне толком не знала, — говорила Дейенерис, распрямляя карту, — но была из тех, кто увлекается всякими... потусторонними вещами, знаешь. Вроде мейеги. Теперь таких называют вроде медиумами. Когда-то я обещала себе не связываться с такими людьми, но, как ты понимаешь, время иногда заставляет пересмотреть свои взгляды. Надин как-то рассказала, как можно найти человека, вроде бы даже сама таким промышляла. Говорила, что нужно поднести к карте вещь, которая с этим человеком связана, и эта вещь подскажет тебе направление. Теперь, наконец, во всей этой истории с поисками для меня забрезжил свет понимания. Дейенерис вновь поднялась на ноги, взяла в правую руку кинжал, некогда отобравший у неё всё, и подошла к карте. — Для этого, как говорила Надин, нужны способности и знания, но мне тогда показалось, что этот кинжал и существующая всё же между нами связь вполне может заменить любое умение говорить с мертвецами. Я даже не могла сказать с уверенностью, что ты жив, но подумала, что он, возможно, хотя бы приведёт меня к месту твоего вечного покоя. Я криво улыбнулся. Она, конечно, была права. И, по всей видимости, метод и в самом деле оказался рабочим. — Смотри... Джон Сноу! — выдохнула она моё имя и кинула кинжал в сторону карты. Тот воткнулся в точку рядом с Нагорьем. Впрочем, возле Нагорья уже была небольшая подпалина: видимо, она находила меня так каждый раз. — Достаточно было узнать город, остальное — дело времени, на таком расстоянии можно было почувствовать тебя и безо всякого кинжала. И прийти. Понимаешь? Я хотел было сказать «не совсем», но осёкся, потому что меня вновь озарило. Родившееся во мне осознание походило на ослепительно яркий свет, оказавшийся пылающим прожектором локомотива, который нёсся на всех парах. И я был жалкой бабочкой, пришпиленной этим светом к одному месту. — Я всегда находился в том городе, где жила ты? — силы на то, чтобы сказать вслух и без того очевидное, всё-таки нашлись. Дейенерис кивнула. — Да, ты словно чувствовал меня сам. Всегда оказывался поблизости. — Думал, это нечто бессознательное... — пробормотал я, всё ещё пытаясь уложить информацию в голове. — В конце концов, я даже не знал, что ты действительно жива. Пока не увидел ту фотографию. До сих пор ношу её с собой. Она улыбнулась, и всё вдруг встало на свои места. Это было легко и тяжело одновременно. Хотя единственное, о чём я пожалел — что не смог отыскать её раньше самостоятельно. Дейенерис достала кинжал из карты и протянула мне. — Теперь он твой, — неожиданно сказала она. — Пусть вернётся к своему владельцу. Я в ужасе отшатнулся, не желая даже прикасаться к этому зловещему предмету, словно на нём лежало древнее проклятие. — Нет, ни за что! — Возьми, — уже настойчиво произнесла Дейенерис, — можешь завернуть его в ткань, чтобы не смотреть, но ты должен его взять. — Но зачем он мне? — всё ещё чувствуя досаду и недоумение, выдохнул я. Мне не хотелось находиться рядом с этой вещью даже в одной комнате, не говоря уже о том, чтобы брать её в руки. — Забрав кинжал и избавившись от него, ты лишишь меня определённого преимущества. Конечно, рано или поздно, мы всё равно встретимся, но... На это, вероятно, уйдёт чуть больше времени. Теперь всё честно. — Не понимаю... — пробормотал я, от её слов под ложечкой неприятно засосало. — Я не собираюсь больше сбегать. Я хочу остаться! — Конечно, — легко согласилась она. — Ты можешь уйти со мной. Поэтому я даю тебе двое суток: чтобы всё обдумать и избавиться от этого кинжала. Делай с ним, что пожелаешь. Я смотрел на то, как она заворачивает его в ткань и протягивает мне — снова. Наконец мои пальцы сомкнулись на рукояти. Чувство было такое, словно дело приходилось иметь со смертельно ядовитой змеёй. — Куда я должен прийти? Что должен делать? — Я сама приду. Сними комнату в ближайшем мотеле, он тут, в конце концов, всего один, мне не придётся тебя долго искать. — Я всё ещё не понимаю: почему мы не можем избавиться от него вместе? Почему я должен уйти и куда мы отправимся? — вопросы сыпались из меня бесконечным потоком. — Не о чем думать: я согласен, что бы ты мне не предложила. — Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, — улыбнулась она. — Во-первых, я хочу, чтобы ты, избавившись от этой вещи, как следует всё осмыслил. Я имею ввиду, готов ли ты пойти со мной. Поверь, на это нужно время... Стой, — она оборвала мой очередной вопрос, не дав ему слететь с губ, — Джон, мы, конечно, не умрём, но всё-таки этот мир больше никогда не будет для нас прежним. В нём существуют двери... множество тайных ходов и дверей, которые закрыты для остальных. Их мы можем открыть лишь вдвоём, мы — словно две части ключа, открывающий потайные двери миров, и войти туда можем только мы или подобные нам. И я почти уверена: они уже попадались тебе, ты видел их краем глаза, улавливал краем сознания, но они исчезали, стоило глянуть на них в упор. Я не понимал, почти ничего не понимал из того, что она мне сказала, но неуверенно кивнул, вновь вызвав у неё улыбку. — Именно поэтому тебе нужно время. Чтобы понять. И попрощаться. Что бы ты не говорил, тебе есть, с кем и с чем попрощаться. — Это неважно, я готов пойти куда угодно, — страстно заверил её, пытаясь вновь взять её за руку, но она мягко скользнула в сторону, не позволяя этого сделать. — Нет. На этот раз я желаю, чтобы ты осмыслил всё. Осознал до конца, а не бросался бездумно, ведомый очередным благородным — или ещё каким-нибудь — порывом. Помни о том, что теперь ты ни с чем и ни с кем не связан узами долга, думай только о том, где хотел бы быть. — Я хотел бы быть рядом с тобой, — упрямо продолжал я, хмурясь. — Не прогоняй меня, пожалуйста. Дейенерис сама шагнула ко мне, коснулась ладонью моей щеки. — Даже и не думала. Но, поверь, Джон, тебе и в самом деле нужно это время. Поверь. Мне. Я знаю, о чём говорю. А потом я приду, — она мягко поцеловала меня в губы и отстранилась. — Ты мне веришь? Веришь? — Да, — честно признался я, — верю. Но... мне страшно, — признание получилось неожиданным даже для меня самого. — Страшно. — Это хорошо, — прошептала она. — Хорошо, потому что страх означает, что тебе есть, что терять. *** А после я ушёл. Мне пришлось уйти. Она не прогоняла меня, нет, но стало очевидно: чтобы остаться с ней, я должен принять некие правила игры. Так я думал тогда, бредя по ночной улице, но вскоре понял, что она была права: мне действительно требовалось это время. Не чтобы отдохнуть от неё, а чтобы примириться с самим собой, попрощаться, возможно, с привычным укладом вещей. Побыть в одиночестве. В конце концов, чтобы поведать эту историю пустой комнате и бумаге, лежащей на этом столе. Иногда я жалею, что не могу сказать большего, но говорить можно бесконечно, а слова — лишь ветер. Всё это произошло совсем не давно, но сейчас кажется — минуло ещё одно тысячелетие. Я тогда действительно снял небольшую комнату в этом мотеле, самую лучшую, потому что не считал, что теперь нужно как-то экономить оставшиеся деньги. Кинжал, который Дейенерис дала мне, я ещё по пути к мотелю бросил в один из притоков Медовички, пересекающий Нагорье. Может быть, сейчас он покоится на дне, а возможно река понесёт его дальше — в Шёпотоный залив, а из него — в Летнее море. В любом случае, это не имеет значения. Воды реки не тоскуют по покинутым ими берегам, так и я не буду тосковать по прошлому, которое они унесут с собой. В прошлую ночь, переходящую в рассветные сумерки, я молча сидел, глядя на тёмную стену, слушая задумчивую тишину пустой комнаты и неровную капель протекающего душа. На пыльном столе, рядом с плохо вычищенной пепельницей, валялась упаковка спичек. Я достал сигареты, решив, что идея закурить не так уж и плоха: всегда создаётся впечатление, что ты занят чем-то, при этом ничего не делая. Чиркнул спичкой и, задумавшись, засмотрелся на подрагивающий желтоватый огонёк, оставляющий после себя чёрное обгоревшее дерево. Неожиданно я открыл для себя ещё кое-что: истинная жизнь спички находится вне покоя коробки, пламя — вот её предназначение. Зажжённая человеческой рукой, она даёт свет и огонь может гореть сколь угодно долго. Люди и их жизни — такие же спички, они должны покинуть коробку и исполнить предначертанное. Иначе существование их теряет всякий смысл. То же касалось и меня самого. Я спичка, которая была потушена, но загорелась вновь — и теперь это был вечный огонь, что горел в память обо всех, кто покинул меня. Суть моей жизни заключалась не только в том, чтобы оставаться рядом с Дейенерис, но и в том, чтобы нести в себе память обо всех, кто был мне дорог, таким образом даруя и им вечную жизнь. И тогда мне почудилось, что все они сидят рядом со мной, в этой самой комнате, вглядываясь в полумрак и видя перед собой нечто большее, чем лежащую по ту сторону темноту. Губ моих коснулась улыбка, и я с невероятной чёткостью понял, что нужно дойти до ближайшего магазина, где можно купить бумагу, ручку и карандаши, чтобы оставить после себя послание, физическое доказательство моего существования. Нашего существования. Предположу, безусловно, что нашедший это подумает лишь о глубокой душевной болезни сочинителя подобной истории. Но это не имеет никакого значения: я писал это не с целью кого-то убедить в истинности моих слов и переживаний. Я писал это, чтобы поставить не точку, но некую запятую или многоточие, подвести определённую черту. И осмыслить, как и велела мне Дейенерис. Если вы держите это в руках, если читаете, значит, всё удалось. Планеты выстроились в ряд, цепь замкнулась. Когда закрывается одна дверь — открывается другая. Это тоже один из вечных, неизменных законов, и мне только предстоит увидеть и узнать, что окажется там. Я прожил целое тысячелетие, и у меня было всего два дня, чтобы оставить его позади. Хватка когтей отчаяния, впивавшихся всё это время в сердце, начинает ослабевать. Но так часто бывает, не так ли? Всё может перемениться в одно мгновение, достаточно секунды, чтобы ставшее привычным обрело новый смысл или вовсе перестало существовать. Впрочем, я никогда и не был привязан к этому месту, миру, каким он стал теперь. Для меня он что-то начал значить только после того, как рядом оказалась Дейенерис. Она — моя точка опоры, центральная движущая ось всего сущего, моего собственного мира, моей бессмертной души. Она — мои врата. Дейенерис сказала: только мы можем отыскать эти двери. Мы — части ключа, часть целого, и останемся им до конца времён, даже когда умолкнут все звуки и свет земной померкнет. Мы познаем мир, которого прежде не знали, только видели во снах, на грани пробуждения. Тот мир, где возможно всё. Неведомый всем остальным. В конце концов, здесь мы всегда будем лишними. Не просто так люди забывали нас, мироздание вычёркивало нас из чужих воспоминаний и жизни, изгоняя прочь. И теперь я знаю, куда нам следовало стремиться всё это время. Где нам следовало быть, к чему этот мир — возможно, даже некий высший разум — подталкивал нас. Это не смерть — это иная грань, иная дверь, соседняя с вашей. Может быть, даже с дверью вашей кладовки или дверью, ведущей в ванную комнату. Просто вы пока что её не видите. Сколь многое я мог бы сказать! И в то же время: по большей части, мною сказано уже всё. Я вижу как над линией горизонта появилась красно-оранжевая полоса, и свет становится серым. Удивительное всё-таки время. И удивительны грани нашего существования. Люди с умным видом говорят о вреде глутамата натрия, а то и вовсе рассуждают о свойствах и природе антиматерии, доказывают правильность квантовой теории, говорящей о существовании параллельных миров. Великие умы сосредоточены на поисках смысла и поисках жизни вечной. По сравнению с ними я и в самом ничего не знаю, и многого не узнаю никогда, но одно мне ведомо — и это представляется самым важным — мне ведомо, что такое любовь, пребывающая вовеки. Любовь, настоящая любовь — это сила, неподвластная ни времени, ни даже смерти, и она дарует нам вечность. И весь смысл моего послания из глубины веков заключается именно в ней. В любви. В ожидании рассвета — не только этого, но и всех, что мне ещё предстоит встетить вместе с ней. Скоро Дейенерис придёт ко мне, чтобы я мог вновь сказать ей об этом и увидеть улыбку в её невероятных глазах. Она придёт, чтобы увести за собой и показать мне настоящее. Я почти уверен, что она и сама не понимает до конца, что там может быть — ведь она не могла заглянуть в эту дверь без моего участия — а значит, нам предстоит выяснить это вместе. Открыть мир, лежащий за порогом обыденного. Он зовёт меня — нас с ней — беззвучной музыкой звёзд, и я уверен, что это будет самое удивительное путешествие. И я не знаю, что ждёт нас в конце пути, и никто не знает. Может быть, мы по-настоящему растворимся в вечности, обратимся в ветер, станем частью человеческих сердец, вернёмся к началу начал и подарим жизнь чему-то новому. Кто может сказать точно?.. P.S: Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.[1]