Искупление

Дыши, дыши со мной. (с) of Verona, Breathe

I

Он многое не позволяет себе в этом чуждом для него мире. Он сидит в тени высокого дерева, что листвой прохладной и пышной заслоняет причудливые силуэты зданий, золотой нитью вплетенные в самый горизонт. Главный сад живет своей жизнью, отличной от жизни дворца – здесь нет посторонних глаз, как нет и беспрестанных перешептываний оглядывающихся на него, постоянно оглядывающихся на него и разглядывающих его – недовольно, и раздраженно, и с опасением. Он едва ли может найти себе место в этом мире, что знаком ему лишь поверхностно по обрывкам невероятных цветастых снов, но здесь, окруженный листвой и тишиной, он предпочитает обманываться одной лишь видимостью покоя. Он не позволяет себе многое. Играть с другими детьми, потому что другие дети, ведомые душными нашептываниями родителей перед сном – он не такой, как вы, он другой, и он может быть опасен – не принимают его. Детям незнаком страх – они бесстрашны в своих попытках забраться на самое высокое дерево в округе, или спрыгнуть с самого острого выступа водопада вниз, в самый низ прохлады и влаги, изрезанный невидимыми глазу камнями, они дерутся на деревянных мечах до потери пульса и первой крови, и они никогда и ни при каких обстоятельствах не задумываются о последствиях. Но родители их, хранящие в памяти события веков и тысячелетий, родители, озабоченные благополучием, о последствиях думают всегда, и страх им знаком хорошо. И они хорошо помнят в нем его самого, его прежнего. Принца, неудавшегося правителя и несостоявшегося завоевателя. Заключенного, отправленного в темницы решением и велением собственного отца. Он не позволяет себе называть Тора братом. Тор расстраивается каждый раз, когда заветное, давно погребенное в прошлом и ушедшем слово вот-вот должно сорваться с тонких губ, и каждый раз те его страдания, изрезанные, истерзанные когтями бесконечного ожидания, она ощущает будто свои собственные. Тор расстраивается каждый раз, но виду не подает, лишь неуклюже и неловко ерошит иссиня-черные волосы в попытке не обращать внимания на горькое и очевидное, и в жесте его неумелая ласка. В отстраненности Локи стылое недоверие и бесстрастный холод – чужая забота для него, никогда заботы не знавшего, не правдоподобнее самого Асгарда, яркого, блестящего и великолепного, словно сошедшего со страниц детских сказок, и принимать ее он не готов. Джейн никогда не забудет тот далекий дождливый день, озаренный редкими молниями, словно тоскливым предчувствием, чего или кого – она не знала тогда. Было ветрено и влажно, и влага та обступала дворец, укутывала его тяжелой липкой мглой и дождями, отчего тот, горделиво возвышающийся в самом центре столицы, терял золото почти легко, почти без сожалений, непринужденно облачаясь в серое и неприглядное. В тот день Тор привел его домой. Тор выглядел немного растеряннее, чем обычно, немного оживленнее и счастливее. Взволнованный, он приветствовал ее, свою супругу и свою царицу, теплее, чем обычно, и обнимал крепче, чем всегда. И Джейн, удивленная горячечностью его движений, взглядов его и его спутанных слов, замечающая лишь эту пока незнакомую ей горячечную спутанность, не сразу увидела стоящего чуть поодаль невысокого черноволосого мальчика, одетого в самую обычную мидгардскую футболку и протертые джинсы, и беспокойно озирающегося по сторонам. Это он, говорил ей Тор, убеждал ее Тор, и губы его сами собой растягивались в улыбке, что сдержать было невозможно и бессмысленно. Это он, ошибки быть не может, и Джейн, мягко высвобождаясь из объятий рук его тяжелых и крепких да из восторга его почти детского, почти обжигающего, приблизилась к ребенку медленно и неуверенно. Также неуверенно она заглянула и в его лицо – то лицо, исхудавшее волнениями и зыбкими страхами перед торжественной величественностью дворцовых сводов, перед чуждым миром и населявшими этот мир созданиями, было ей незнакомо. Память о прошлой жизни, жизни, не затронутой дыханием вечности, нашептывала ей о змеях и их смертельном яде – Джейн отмахивалась от того остерегающего шепота почти небрежно, почти беззаботно, и она видела, и она понимала – ошибки быть и правда не могло. Ту пышную зелень, закованную в небытие прошлого, ту зелень его взгляда, пусть еще и совсем юную, еще не подернутую праведным гневом и неправедной ревностью, ту самую, что она видела лишь единожды, она не признать не могла. К тому моменту их новой непредвиденной и невозможной встречи, к тому дню и дождю, она прожила в высшем из миров десятилетие. То десятилетие началось с выбора, что она сделала одним вечером, расцветшим по привычке в ее небольшой съемной квартире искусственным светом лампочки и объятием необходимых, желанных рук. Тор пах гарью и яростью сражений, решимостью и скорбью. Его отец умирал. Она помнила Одина – не могла не помнить его самого и его слов, острых, пугающих и обидных в своей безжалостности. Она помнила свое благоговение перед сединой прожитых им тысячелетий, перед неумолимостью его могущества и перед исходящим от него ослепительным сиянием вечности. Она поняла, что вечности не существует слишком скоро, слишком рано, когда Локи, окруженный тем же самым ослепляющим сиянием, погиб перед ее глазами на руках старшего брата. Она знала, когда-нибудь тот миг увядания его вечности настанет, но не могла предположить, что так скоро, так неминуемо и необратимо скоро. Что тот миг попытается отобрать у нее едва обретенное хрупкое, выстраданное счастье. Они были счастливы после всего произошедшего, после схождения миров и его, Тора, твердого, непрекословного намерения остаться с ней, на Земле, на этот раз навсегда. Они находили то обманчивое непостижимое счастье в близости друг друга, что была омрачена своей мимолетностью – Тор по-прежнему оставался наследником на престол, теперь единственным наследником, и разрывался между своей любовью – к ней, и долгом – перед родным миром. Долг призывал его часто и надолго – Джейн привычно ждала его одинокими вечерами, беспробудными днями, и дожидалась всегда. Когда она узнала, что Один, резко и стремительно, но не неожиданно постаревший и ослабевший после гибели своей возлюбленной супруги, а затем спустя лишь мгновение и младшего из своих сыновей, почувствовал приближение собственного скорого ухода, она поняла, что выбор был сделан за Тора долгое время назад, и теперь он вставал перед ней самой. Что теперь ей самой не избежать того выбора, не обойти потайной тропой, как ни пытайся. Что он изменит в ее жизни все, и изменит ее саму. Тор не хотел становиться царем. Когда-то он грезил о собственном царстве, что стало бы горделивым памятником деяний его и его безграничной храбрости, и о себе самом, восседающем на золоте трона, но теперь, повзрослевший, видел в тех давно отцветших грезах не благословение, но проклятие. Тор не хотел становиться царем, но, как и многих правителей до него, его призвало вовсе не желание, но необходимость. Джейн не хотела покидать мир, взрастивший ее в своих объятиях, но шла – впервые – не по зову разума, но сердца. Сердца, что сделало свой выбор годы назад. Она действительно выбрала его тогда, слушая его блеклые слова, его доводы и его отчаяние, беря его за руку, теплую, сильную и внезапно неуклюжую под ее прикосновениями, и чувствуя на себе лазуритовую искренность его взгляда. Она выбрала его, потому что она всегда его выбирала, его, растерянно и пораженно разглядывающего ее посреди песков Нью-Мексико, рыжим морем расплескавшимся под их ногами. Его, не возвращающегося к ней неделями, месяцами, сражающегося за всех и почти погибающего за всех, бесчувственного за мгновение до смерти под обломками инопланетного корабля. Она выбрала его, и она отправилась за ним, приняв устои Асгарда, его обычаи и традиции, его жизнь и бесконечность. И вот спустя десятилетие их царствования, поделенного на двоих, Тор, хранитель покоя и равновесия Девяти Миров, отправился в Мидгард по зову давних друзей и союзников. Его не было два земных месяца – Асгард в его отсутствие постепенно начал готовиться к приходу огненновласой осени, что по прошествии нескольких дней обещала сменить наряд не на безликое, холодное и белое, но светлое, юное и зеленое. Его не было, и она ждала его, получая редкие вести из когда-то столь трепетно любимого ею мира, а затем он вернулся, и замерцали озера, отражая сияние единственной дневной звезды, и зазеленели деревья, преклоняющиеся до самой земли, и расцвела весна, приветствуя своего царя. Но вернулся он не один, а с ребенком, и в ребенке том Джейн смутно узнавала давно смазанные памятью черты. Она помнила, как Тор скорбел по нему. Годы шли, но грусть его, глубокая и озаренная тоской, не проходила, не проходила никогда. Она уже знала – когда лицо его внезапно ужесточалось, когда голубизна его глаз становилась чуть темнее, опасно и безнадежно гранича с синевой, то было ненароком промелькнувшее и заставшее его врасплох воспоминание о брате, погребенном в серых песках чужого мира. Ничто не могло стереть той бледной тоски с его лица, ничто не могло вымыть ее из его мыслей – ни ее, Джейн, объятия, ни ее слова, ни ласки. Она не была привязана к его сводному брату – она едва ли знала его и едва ли помнила. Помнила лишь невозможную зелень взора, внимательную, и пронзительную, и понимающую, понимающую каждую ее невысказанную робкую мысль так, как не смела даже она сама, да крепкие руки на своих плечах, уберегающие от злой магии рук чужих. Кажется, была еще ярость – на него, только вот та справедливая ярость была стерта его действиями и его помощью и искуплена его жертвой. И вот юное воплощение того, кто когда-то отдал за них – за них обоих – собственную жизнь, стояло перед ней, отчего-то не смея поднять на нее свой взгляд, и Джейн не имела ни малейшего понятия, что ей делать, что ей думать и чувствовать. Позже, спустя несколько неловких мгновений и приказа Тора отвести его, своего вновь обретенного брата, в его же покои, он нетерпеливо рассказывал ей, что нашел его в одном из детских домов Парижа. Лишенный любви кровных родителей в первой из своих жизней, он по иронии судьбы или же ее жестокой насмешке был лишен ее и во второй. – Здесь, в Асгарде, память вернется к нему, как и бессмертие. Прошлая жизнь и правда возвращалась к нему – урывками, обрывками, смазанными пятнами. Еще на Земле Тор позволил воплощению своего брата дотронуться до рукояти Мьельнира – древняя магия космоса, заточенная в оружии громовержца, выкованного из самого сердца звезды, вернула ему некоторые воспоминания – те воспоминания нахлынули на него неумолимой, пугающей, сбивающей с ног волной. Он не был рад тем воспоминаниям. Он не был рад узнать, что являлся сосудом для другой сущности, сущности, что со временем должна была взять над ним, обычным ребенком, выросшим на обычной улице обычного мира верх. Тор окружил его собственным присутствием и своей заботой – и тем, и другим Локи тяготился. Для него, прожившего девять лет в другом мире – пропасть лет по меркам человека – для него, не знавшего ничего, кроме этого другого мира и его нравов, его правил, все в Асгарде, каким бы заманчиво-ярким оно ни было, как бы не взывало к смутной и едва осязаемой ностальгии, казалось чужим и неправильным. Джейн вспоминала себя в первые годы в высшем из миров, свои многочисленные сомнения и свое неукротимое ощущение инородности, и понимала его как никто другой, и пыталась объяснить Тору – все пройдет, он привыкнет, дай ему время. Но Тор, в отличие от нее, терпелив не был никогда, и ждать не умел. В отчаянии, что практически незаметно таилось в низком голосе, но готово было вырваться в любой момент, он говорил ей: – Я не могу потерять его снова, Джейн. И она хотела стереть угрюмость, скрывающуюся у уголков его рта, и она хотела помочь ему, но впервые не представляла – как. Прежде она знала, как подступиться к нему, холодному и насмешливому, знала, как общаться с тем Локи, что пытался сжечь ее родной мир, перестроить его под себя, под свой эгоизм, свои желания и свои туманные идеалы – достаточно было не скупиться на взгляды, на слова, наполненные ненавистью до краев. Но она не имела ни малейшего представления, как быть с ним – таким. Ребенком, в хрупком и до недавнего времени смертном теле которого отныне заключалась сила, память и воля его прежнего. Джейн всегда была одна – у нее не было ни братьев, ни сестер. У нее не было детей. Она даже никогда не думала о том, что хотела бы связать с кем-то свою жизнь, завести семью – до встречи с Тором. Сначала у нее были длинные счета за учебу, что укоротить едва ли представлялось возможным, затем работа, командировки и бессонные ночи за экраном монитора, ночи, что отнимали у нее силы, время и ее саму у себя же. Единожды она осталась приглядеть за племянницей Эрика – девочке было лет двенадцать, не больше. Они заказали пиццу, а затем включили познавательную программу про черные дыры на Би-би-си. Девочка заснула уже через десять минут, и Джейн чувствовала себя абсолютно безнадежной. Ей казалось, будто у нее не было ничего, что она могла бы предложить ему, этому другому Локи, отвергающему саму мысль о существовании новой для него реальности; ничего, кроме собственного хронического одиночества, которого у него и так было в избытке. Раз она пыталась заговорить с ним наедине – он отвечал ей вежливо, но сухо, и кратко, и неохотно. Он никогда не улыбался ей – он не улыбался никому, и вел себя скорее как незваный нежеланный гость, который все ожидает, что его выкинут назад, в прошлое, в то самое прошлое, где он не мог найти себе угла в невысоком кирпичном здании, переполненном детьми такими же, как и он сам – ненужными и покинутыми. Утомленный непрошеным пристальным вниманием к себе, он нередко сбегал в дворцовый сад, залитый дневным светом, пряными запахами трав и цветов, и покоем. Ему было не по кому скучать в Мидгарде, но и этот мир, что он узнавал столь неохотно, был от него далек. Здесь, в саду, окруженный листвой, что стеной ограждает его от всего и ото всех, он чувствовал себя в безопасности. Она никогда не мешала ему и его заветной тишине, но когда становилось поздно, когда тропинки покрывались мягким вечерним сумраком, она звала его, и он, притихший, шел вместе с ней – за ней – во дворец. Она окликает его и в этот раз. Он поднимается, как и прежде, всегда и неизменно послушный ее словам, и в глубине его отныне бесконечного существования не безмятежность, но беспокойство. У него обрывистые движения, обрывистые и резкие, и сам он словно собран из всех острых углов мироздания, сшит грубыми нитями этой непостоянной Вселенной. Он идет за ней следом, но он не позволяет себе поднять на нее взгляд, никогда не позволяет. И если Джейн знает причины всего остального, то причины этого – единственного – ей по-прежнему неведомы.