Непостижимость

      Небо смотрело на нее из глаз бродячей собаки, небо целовало ее руки морскими волнами, небо снилось ей каждую ночь, когда она помнила свои сны. Ангелика не могла ни вспомнить, ни представить себе дня, когда небо не звало бы ее к себе. Оно было разным — черным, голубым, янтарным, изжелта-зеленым, рыжим, кровавым, оно было даже просто пустотой, в которой где-то далеко-далеко булавочными головками сияли недостижимые звезды, но оно всегда трепыхалось в ее груди вместо глупого-глупого сердца.       Она сама была небом. Кусочком неба, который взяли — и оторвали от всего остального свода, привязав тяжелыми цепями и не давая вернуться обратно. Она была звездой, скатившейся зачем-то в ладони людям, странной и нелепой, застрявшей в этой грязи, из которой не было пути обратно, домой, туда, где металлическое тело корабля будет обнимать радиация, а реликтовое излучение станет петь колыбельные.       А еще она знала, что она такая не одна — ее тянуло то в северные поселения, то к югу, то в сторону далеких и недвижных гор, к которым было почти полтора часа лету… и оттуда, с севера и юга, от гор и от моря Лакиса, кто-то тянулся к ней в ответ, спрашивая безмолвно — о чем поют звезды?       И Ангелика отвечала так же молча — о ветре.       Звезды пели о ветрах. Пели о том, как летят потоки энергии, чтобы коснуться другой звезды, как медленно и неизбывно гаснут старые светила, чтобы родились новые, как в их сердцах водород становится гелием, свинцом, железом — пока не гаснет ядро, чтобы вспыхнуть вновь и сгореть в ослепительном пожаре сверхновой.       Ангелика слышала их. Говорила с теми, кто был далеко — и они тоже слышали, каждый из них, каждый оторванный кусочек неба, они отвечали ей биением сердец и ощущением чужих пальцев на коже.       О чем поют звезды, Гела?       Как смеется сверхнова, Лато?       Сколько крыльев нужно, чтобы поймать солнечный ветер, Дайни?       Она знала каждого из них едва ли не лучше, чем себя, и, когда ей исполнилось восемь, а мама рассказала, что Ангелика — лишь часть одного огромного проекта, она уже год как знала, кем станет и почему.

***

      Небо расплескалось по ее лицу точками звездочек-веснушек, выззолотило теплый каштан прядей, обняло за плечи золотой навигаторской формой.       У Ангелики больше не было дома. Не тянуло туда, в спокойную тишину небольшого домика в паре километров от моря, не хотелось даже просто возвращаться, ведь возвращение означало отказ от крыльев, от самого этого шанса коснуться неба раскрытой ладонью.       Их было два десятка — со всех концов Барн-Аведен были собраны те, кого отправляли в самые дальние уголки для чистоты эксперимента. Гела-Ангелика, Лато с его черными-черными глазюками, Дайни-Дайанара беловолосая, тонкая и гибкая Лилианна, бессовестный, смешливый Марко, Ясмин, похожая на статуэтку… о чем пели им звезды? Знали только они сами. Каждый и каждая — результаты сложнейшей работы с геномом, на самой грани запрета Федерации на евгенические эксперименты.       Влюбленные в небо до отчаянного, тоскливого воя в подушку, до ломоты в лопатках, не знавших крыльев, до драк за право сесть за штурвалы, как только получили первые допуски к полетам. Молодые, полные дурной силы и отваги, странной и неясной дрожи на кончиках пальцев, звездного света и вечной, холодной темноты.       Не было в их космосе ни романтики, ни тепла. Только холод, только колючие, далекие звезды, которые пели о вечном умирании и к которым хотелось дотянуться, чтобы огладить их тонкие лучики, только свобода от притяжения и всех планетарных сил, заключенная в послушную мановению руки консоль. Им не нужно было знать, что там, за переборкой, смерть — они знали это каждым своим жестом и движением, знали — но снова и снова стремились подняться выше, чтобы слышать эту бесконечно-прекрасную песню, долетевшую сквозь мертвые парсеки.       Ангелика тоже была из таких. Засыпала, уткнувшись носом в справочники по расчетам трасс, просыпалась на них же, и продолжала впитывать в себя сотни и сотни книг, каждая из которых откладывалась где-то в глубине памяти. Чем ближе были остальные, тем легче становилось запоминать, словно сами их разумы были связаны, и постепенно это заметили все. Стали учиться по десятеро, меняясь на двенадцатичасовой сон, в котором продолжали сохранять все необходимое; так было удобнее всего. Запоминали, даже если не читали сами — по той странной связи, которая была между ними, по невозможной связи двадцати новорожденных из лаборатории в самом сердце Барн-Аведена, и получалось глотать, почти как компьютерам, по три-четыре десятка книг за сутки.       А в шаттлах была та самая, недостижимая почти свобода. Можно было парить, чувствуя, как несется от голубоватой звезды солнечный ветер, можно было крутить мертвые петли, и плевать, что инструктора запрещали подобное — они чувствовали корабли продолжением себя. Но космос звал все сильнее, и этому нельзя было противиться.       Слабее всех оказалась Ясмин. Открыла люк, и, не надев скафандра, вдохнула полной грудью пустоту.       Потом — Дайни. Лато. Кэссиди. И Винсент.       Ученые записали это как потерю двадцати пяти процентов обученного состава, измерили какую-то психическую стабильность у остальных — и отстали. А звезды продолжали петь голосами ушедших, звезды звали к себе, и так сложно было удержаться, почти невозможно.       Но удержались. И возвращаться было некуда — не осталось ни дома у берега моря, ни фермы, ни квартиры в медленно растущем городе у леса.       Только пятнадцать лиц.       И кораблей.

***

      Небо смотрело на нее со всех голоэкранов, чернотой скалилось из открытого иллюминатора, встречало каждую смену холодом и пустотой. Ангелика улыбалась и еле слышно подпевала звездам, которые говорили с ней голосами Ясмин и Винсента. Голосом Лато чаще предупреждали о себе астероидные потоки, смех Кэссиди забрали гравианомалии, а Дайни осталась призраком черных дыр.       Они все были связаны, как моря Лакиса на всех его планетах. В каждом — кусочек космоса, кусочек черного звездного неба, оставшегося где-то глубже, чем в сердце. Астронавигаторы с Барн-Аведен, пятнадцать человек, эксперимент по генетической настройке на себе подобных, не знали равных в этом секторе космоса. Да, были корианцы, были дельтане, но не было таких, как они — находивших путь домой без приборов, по одному только небу, и по зову тех, кто когда-то был рядом с ними. Ученые называли это странными и не всегда понятными словами, те, кто вырастили их, отрекались от детей, забывших родителей, а для них не было ничего вокруг, кроме звезд и туманностей, квазаров, астероидов, планет и пустоты, вечной, неизбывной, заполнившей их от кончиков пальцев до неровно отхваченных страховочным ножиком волос.       Они и аведенцами-то никогда не были по сути своей; пятнадцать детей космоса, выживших зачем-то, но не могущих обнять безвоздушное и холодное, что было в них сильнее, чем желание жить.       Потом растворился в звезде вместе со своим кораблем Зирак; погасла в последней вспышке варп-ядра Лилианна. Махнул рукой и остался на умирающем мостике Гэвин.       Двенадцать.       Одиннадцать.       Десять…       …а за Ангеликой все никак не приходила ее собственная смерть, родная и неизбежная, полная звездного ветра и тишины. Голосов становилось все больше, и там, с той стороны, ее уже ждали — готовили чай из космической пыли и заваривали пирожные, наполненные жестким излучением, и огромная черная дыра из самого сердца Млечного Пути выстилала излучением Хокинга колыбель.       Восемь.       Шесть.       Пять.       Небо целовало ее язвочками от радиации, проникавшей сквозь тонкий корпус атмосферного шаттла, а она не могла заснуть там, на планете — все казалось, что теперь она окажется прикована к ней навсегда. Считала звезды, выводя на прозрачном для нее потолке следы созвездий и имен. Как свечка, оплавлялся во вспышке плазменного шторма Рэми. Улыбалась сероглазая Тэй.       Два.       Огромная карта, заполненная ими больше, чем всеми автоматическими системами, вместе взятыми, пылилась где-то глубоко-глубоко в недрах тупенькой консоли пилота-навигатора. В этом неповоротливом, старом кораблике не было разделенных мест — капитан сам брал все роли, отвечая и за курсы, и за щиты, и за связь. Откуда-то за спиной ее звали родители; кажется, она не выключила голоэкраны, когда развернулась подальше от Барн-Аведена, чтобы никогда туда не вернуться.       Теперь она точно знала, о чем поют звезды. Они пели о свободе. О том, что после смерти ты становишься вспышкой атомов, протонов и нейтронов, из которых потом сплетется что-то новое, неизведанное и от этого еще более удивительное. О том, что можно жить долго и счастливо, а можно сгореть, и тогда ты умрешь на пике своего счастья, не дав ему угаснуть. О том, что ей пришла пора стать одной из них.       Небо звало ее вернуться, стать той, кем она и должна была родиться, покинуть это неудобное и такое тесное человеческое тело.       И она впервые за несколько десятков лет знала, куда она летит.       Нет, не в корону пульсара.       Она летела домой.       Ноль.