Помни имя мое

Я чувствую запах твоей тоски.

- Вы уверены в этом, мистер… - техник в белом халате сверяется с анкетой, щурится. – Мистер Беллами? Мэтт смотрит перед собой невидящим взглядом. Яркие плакаты, наполненные всеми красками – вот тебе ядовито-зеленый, напирающий красный, въедливо желтый, голубой и отвратительный оранжевый – почти кричат о том, что жизнь якобы продолжается, что психолог поможет, вот вам номера телефонов, позвоните пожалуйста и все снова станет хорошо. Мэтт думает, что в таких местах все должно быть серым – пол, потолок и стены, а за окном должен идти бесконечный дождь и земля должна стать бездонным болотом, втянуть всех в себя и стать одной общей братской могилой. Он постоянно думает о нем. Доминик максимально долго скрывал свою болезнь и даже пытался расстаться. Это Мэтт еще мог пережить, мог разозлиться, взрастить ненависть и заставить жить дальше, но… Глиобластома. Такое красивое слово, до тех пор, пока не раздавит тебя своим смыслом. У тебя не получилось принести мне меньше боли, чем ты задумал. Мэтта почти что тошнит, боль внутри скручивает внутренности узлом, стягивает колючей проволокой, душит… Кажется, что еще немного, и он просто не сможет вдохнуть. – Да, я уверен. Голос слабый, хриплый, зажатый от боли и сдерживаемых слез. - Значит, вы были знакомы больше… Эм… Больше двадцати лет? Мэтт кивает, мнет собственные ладони, низко склоняется, опускает голову и смотрит в пол. - В таком случае, я должен вас предупредить, что в процессе стирания возможны осложнения. Срок слишком большой, к тому же, вы написали… Так, - техник переворачивает лист, водит ручкой по листам. – Вы написали, что состояли в очень близких отношениях. Он внимательно смотрит на Беллами, ждет ответа, не получает и продолжает: - В процессе стирания могут возникнуть осложнения. Возможны повреждения мозга, полная амнезия, дезориентация, нарушения речи и двигательных процессов, кома… Я настоятельно рекомендую вам отказаться от процедуры и обратиться к психологу… Вы слышите, мистер Беллами? Мэтт поднимает на него запавшие глаза и слабо кивает. - Где подписать? Техник смотрит на него, ищет в осунувшемся лице хоть малейшую тень сомнения, чтобы зацепиться и отговорить, не нравится ему этот клиент, не нравится ситуация и случай. Вглядывается, не находит ничего, в синих глазах пусто и холодно, быстро оформляет документы и приносит на подпись. Мэтта просят переодеться. От выданной белой футболки и брюк пахнет больницей и в какой-то момент это его немного успокаивает. Мэтт развязывает с запястья плетенный браслет, который ему когда-то подарил Ховард, кладет к остальным вещам, но в последний момент раздумывает и прячет за пояс. Скоро он не будет помнить ничего. Скоро он сможет жить дальше. Хотя он так и не понимает, зачем. Он послушно выполняет просьбы персонала. Одобряет выезд техников в свой дом, чтобы те уничтожили все, что напомнило бы о Доминике Ховарде. Ловкие равнодушные пальцы перебирают волосы Мэтта, цепляют электроды к вискам, лбу и затылку. Кто-то ставит капельницу, вводит катетер, крепит электроды к груди и запястьям. - Это больно? Он спрашивает равнодушно, просто устанавливает факт. - Да, мистер Беллами. Будет больно, к сожалению, при этом процессе нельзя вводить в наркоз, но у нас хорошие болеутоляющие. Мэтт ложится на кушетку, смотрит в потолок и наконец-то позволяет себе прочувствовать боль, позволяет ей раскрыться, поглотить и накрыть его полностью. Ему кажется, что воздух вокруг раскален, что слишком много его и давит он немыслимо, давит и мешает дышать. Он стонет, дергает простынь, держит вопль в себе, держит слезы, но больше не может, плачет горячо и взахлеб. Скоро он забудет. Навсегда забудет Доминика. Игла входит мягко, он даже не замечает. *** Он выплывает в прошлое как из ледяной воды, падает, кашляет, пытается восстановить дыхание. Смотрит и глаз отвести не может, внутри леденеет от ужаса и боли. Мэтт совсем мальчишка, в нелепом спортивном костюме, хорохорится и старается выглядеть круто, вот только движения нервные и скованные, боится оплошать, боится показаться обычным. Перед ним невысокий, в растянутой кофте и жеваных джинсах… Доминик. Раскаленной стрелой пронзает сердце, воспоминание яркое, как трава на школьном газоне, серебрящаяся на солнце от недавно прошедшего дождя. Мэттью подходит к Ховарду, тянет маленькую ладонь и ждет, совсем краткие, но безумно мучительные секунды, и они пожимают друг другу руки, смеются… Болью прошивает затылок, руки медсестер касаются лба, гладят, кладут холодное, а он чувствует, как что-то безвозвратно исчезает из его жизни… Исчезает школьный двор с ярко-зеленой травой после дождя… *** Его бросает в дрожь от одного голоса Доминика, его бросает в дрожь от осознания, что тот сидит в метре от него. Ему хочется повернуться и взглянуть на него, пройти взглядом по каждой черточке, изучать и запоминать, высекать каждую линию в своей памяти, как по льду беспощадным топором. Ему так хочется повернуться, но он сидит смирно и смотрит перед собой. Он смотрит и ловит каждое слово, но слов было так чертовски мало – они просто молчат, едут вперед, и ничего больше, от пункта «А» до пункта «Б». Остановка и звук открываемой двери выводит его из оцепенения. Они молча выходят из машины, Мэтт идет за Домиником и совершенно не боится, что тот может обернуться и увидеть улыбку на его лице. Мэтт улыбается. Улыбается счастливой ошалелой улыбкой человека, который любит. И Мэтт действительно думает, что Доминик не замечает всего этого – только вот это сочится из каждой поры на его коже, это сияет в глазах и наполняет все вокруг. Доминик выходит из машины, Мэтт идет следом. И он не может сдержать улыбки, потому что ее никто не увидит. Что-то тягучее, липкое и сладкое есть между ними – они оба это понимают, но ничего с этим поделать не могут. Единственное, что они реально могут поделить на двоих – это огромная порция стыда и отчаяния. Мэтт смотрит вверх, в затянутое редкими облаками небо. - Я все равно не понимаю, почему ты так любишь это место? – спрашивает он, глаза прищурены, хотя солнце светит вовсе не так ярко. Доминик молчит. Объяснять нет смысла, потому что уверен – Мэтту здесь нравится тоже. - А какое место ты любишь? – спрашивает он наконец. Мэтт задумывается, и пока он морщит лоб, Дом успевает рассмотреть каждую черточку в его лице, изгибы рта, синие глаза, растрепанные волосы… - Наверно мне нравятся горы. Зеленая трава, снежные шапки на вершинах, солнце и синее небо, - говорит он. – А еще мне нравится это место. Мэтт мягко касается шеи Доминика, тянется вверх, запускает пальцы в волосы. Ховард резко оборачивается к Мэтту, сердце колотится так часто, так сильно, на лице у него проступает едва ли не мучение. Он мучается от того, что отчаянно хочет целовать эти губы, что отчаянно хочет говорить о чем угодно, что отчаянно хочет слушать… Тело выгибает дугой, он кричит, сжимает поручни. Мозг прошивают иглы, вытягивая воспоминания одно за другим. Врач хмурится, смотрит на показатели, кивает медсестрам. Больше обезболивающего, меньше воспоминаний, лучше сделать из сердца решето, чем продолжать жить с такой болью. Мэтта дергает судорогой, проекции в сознании исчезают одна за другой, сверкают вспышкой сверхновой и оставляют черные дыры… *** В зеркале не лицо, а вяло текущий ноябрь, сплошная серость и красные листья плавают в лужах. Мэтт глядит на свое отражение, краше в гроб кладут, страшно смотреть, то ли губа разбита, то ли все лицо. Кровь в свете пыльной лампы кажется черной. Он вскрикивает громко и зло, когда кто- то нагло вваливается в уборную. -А, это ты... Доминик стоит позади, вглядывается в его отражение, а Мэтт всматривается в лицо Дома. - Поехали отсюда, все равно все шоу просрали. - Куда? - На море хочу, нырнуть, блять, и не вынырнуть. Дом разворачивает Мэтта к себе, придирчиво разглядывает рану, ничего серьезного, даже шрама не останется, но все равно везёт того в больницу, где ему накладывают несколько швов, покупает бутылку виски и вместе они останавливают такси у городского пруда. - Не море, но тут тоже тишина полнейшая. - Не море... Мэтт постепенно пьянеет и расслабляется все больше, тянется к Дому, кладет голову ему на плечо. Они молчат, две луны для каждого, одна в холоде космосе, вторая в темной воде. Мэтт отстраняется, смотрит Дому прямо в глаза, темные и блестящие. Ховард поднимает ладонь, касается его щеки, пальцы не касаясь пролетают над маленькими швами, и голос мягкий, обволакивающий, как лунный свет... - Будь осторожен, когда у тебя снова сорвёт крышу на сцене, ок? Мэтт кивает. - Иначе ни на какое море не попадешь, Беллз. Мэттью не сводит взгляда от его глаз, тянется к нему, ближе, переводит взгляд на губы и снова в глаза, шепчет: - Да и не надо, ты сам как море... Нырнешь и не вынырнешь уже никогда. Он целует его и чувствует, что Доминик отвечает ему. *** - Нужно прекращать… - Не надо… Мэтт хрипит, дергает медсестру за рукав и откидывается на подушку. Из носа черной лентой ползет кровь. *** Кожа на животе теплая и нежная, от запаха пота кружится голова, а в серых глазах кипит ртуть и желание. В одуревшем от радости взгляде плещется синее море, он ощущает эйфорию и такие горячие горячие такие горячие пальцы… Он постоянно думает о нем. Тонкая фигура, апрель в светлых волосах и обещание счастья в улыбке. Глаза, в которых живет огромный и бесконечный свет. Одежда, в обтяжку, не скрывающая поджарое жилистое тело и пальцы, пропахшие мятой и сигаретным дымом. Горячие пальцы касаются живота, скользят ниже, вырывая у Мэтта стон. Ладони движутся вдоль тела, ласкают, они смотрят друг другу в глаза, касаются губами, двигаются не торопясь, наслаждаясь моментом, подгоняя желание. Поцелуи Доминика призрачно-нежные, стыдливые и потому такие сладкие. Раскаленная ртуть и вязкая трясина серых глаз. Мэтт ощущает любовь, ощущает, как она ширится, как много ее и удивляется, как же его сердце может вместить в себя столько. В Доминике света так много и так много улыбки… *** - Прости меня, прости меня, прости меня… Он пытается удержать образ Доминика, такого спокойного, такого светлого, такого нежного и смешного, такого живого, живого, живого, ЖИВОГО… Такого нужного… - Прекращайте, иначе мы его потеряем! - Он уже отключен от аппарата, мы не понимаем почему... Мэтт тянется к нему, к той проекции, что осталась от всего его мира, от всего его подсознания, проекция, что не дает сойти с ума и тянет на дно тяжелым камнем. - Прости меня. Он чувствует во рту кровь, ее так много, что он почти захлебывается, тянется к исчезающей фигуре, чувствует чьи-то руки, удерживающее его, кричит, обнимает, гладя по волосам, пачкая светлые пряди красным и шепчет: - Никогда тебя не отпущу. *** - Объявляйте время смерти. В лицах персонала растерянность, трижды пытались реанимировать, вот только полоска на мониторе упрямо тянется прямой линией в пустоту. В пустых открытых глазах Беллами отсвет чего-то мягкого и бесконечно нежного, а в холодеющих пальцах зажата плетенная веревочка.