You're all I need

— Да отъебись ты уже от меня, — холодно и грубо резанул по напряженному воздуху звонкий голос Гуаньшаня. До боли знакомая фраза, которую Хэ слышал много-много раз, столько, что и не сосчитать, и, казалось, привык уже и к ощетинившемуся затылку, и к пресловутой ярости в словах. Привык к такому неровному, грубому и колючему, но к такому родному Шаню. Привык, но каждый раз внутри зарождалось что-то неясное, трепетное, что-то, что раздирало, крыло не по-детски и полностью срывало крышу. Потому что само слово «привык» разъедало на крохотные частички атомов, потому что за этим «привык» стоят тёмные синяки на ребрах, что гулко отдавали прямо в солнечное сплетение, стоят бессонные ночи и несколько тысяч «придурок, не звони мне в четыре блядских утра!», стоит безжалостное одиночество и отчаянная необходимость словно воздух вдыхать запах дешёвого шампуня с ломких волос перед сном, необходимость сходить с ума в этом рыжем безумии, каждый раз теряясь в веснушчатых созвездиях на щеках и бледных плечах. Тянь и сейчас бы, как обычно, закинул свою руку на острое плечо, скрываемое толстой тканью чёрного худи, потрепал огненно-рыжие волосы, зная, как сильно Мо этого не любит, — либо как сильно тот старается делать вид, что не любит. Но что-то сейчас в его голосе было не так, что-то ломалось, что-то рассыпалось на крошечные пылинки и разлеталось к хуям прямо на его, Тяня, глазах. А он понять не может, почему ощущение такое, словно Мо ломало уже очень давно, словно то, что он слышит, — разлом старой шаткой стены, что медленно трескалась долгие годы и лишь сейчас, раздавшись громким грохотом, рухнула. — Шань? — тихо, совсем тихо произнёс Хэ, кажется на грани шепота и немого движения губ, чтобы убедиться, что его слышат, что в ушах не звенит раскаленная ярость, и злость не заткнула уши, лишая всякой возможности мыслить трезво. И Шань слышит, вздрагивает от неожиданно ласкового и обеспокоенного голоса так, словно ждал крика, удара или прожженной ненависти. Он всегда ждёт, а Тянь никогда не оправдывает, разрушая все его ожидания и сомнения. Почему-то для Тяня это словно стеклом по сердцу, почему-то колит, режет, разъедает и разности невыносимое непонимание. Потому что Тянь привык, давно привык, а Мо, видимо, все ещё ждёт от Хэ лишь худших решений. Решений, которые его ранят, вонзят нож по самую рукоять, разрывая внутренности на бесчувственные и пульсирующие куски. Но это последнее на свете, что Тянь когда-либо позволил бы себе сделать. Гуаньшань стоял спиной, упершись взглядом в пустующую стену, не зная, как остановить то, что происходит внутри него. А там целые кометы взрываются, ударяясь о тяжёлую землю, там лава хлещет во всех углах, сжигая эмоции, нет, вызывая целый пожар, что смерчем несётся по сухим остаткам мыслей, вспыхивающим уж донельзя быстро. «Его судьба другая, твоя судьба — одиночество» — горело ясным обжигающим пламенем. И куда, хоть кто-нибудь, хоть раз в жизни объяснил бы ему, куда эти эмоции деть, куда их спрятать, чтобы не нашли, чтобы не зажглись и не сгорели. Помнится, Тянь всегда говорил, что он — его маленький огонёк — приторная нежность, которою так ненавидел Шань, пытаясь скрыть собственное смущение, ведь чувствовал и понимал, что этими словами Хэ просто пытался донести до недалекого Мо: «Видишь, я твоего пожара совершенно не боюсь», и он правда не боялся, Шань знает. Хэ всегда лез на рожон, в самое пекло, несся сломя голову и позабыв о самом себе, ведь там — горящий Мо, его Мо, малыш Мо, которому нельзя позволить дотлеть до конца, нельзя позволить остаткам праха разлететься, ни за что и никогда. Но хотел ли этого Гуаньшань? Хотел, до скрежета зубов и гулкой необходимости, но признать себе, а тем более — ему, вряд ли когда-то сможет. Ни за что не сможет сказать: «Придурок, я тоже не могу заснуть без тебя», не сможет признать, что без знакомых подъебов с самого утра или «Ты бормочешь во сне. Так мило» внутри что-то разъедает, колит прямо в живот, зарождая волнение, неясный страх и переживания. «Ты слишком сильно привязался» — шепчет трезво сознание. «Но ты не должен был» — продолжает внутренний голос словно пощечинами раздавать колющие мысли. И Рыжий согласен, абсолютно полностью согласен с каждым его словом. Не должен был, с самого начала знал — не его, чужое, знал, что будет больно, но лишь одна сраная мысль «А вдруг…?», взгляд брюнета, наполненный такой отчаянной нежностью и любовью, — и защитная стена рухнула в одно мгновение. Разлетелась на гребаные осколки, хотя раньше казалась бетонной, непробиваемой и уж точно не такой хрупкой, почти хрустальной. Вот только с Тянем все внутри него переворачивалось, менялось на прямо противоположное и теряло исходную форму. — Гуаньшань, — более настойчиво и громко послышался за спиной голос, от которого хотелось зашипеть, выставить все свои колючки, крикнуть горькое «съеби нахуй!» и бежать, бежать, бежать далеко и без остановки, чтобы наконец забыть, чтобы почувствовать под ногами не ебучие зыбучие пески, а твердую землю собственной агрессии, которая долгие годы давала ему надёжную опору. Но с ним эта опора просто рассыпалась прямо под ногами. — Что случилось? — голос, от которого хотелось обернуться, подбежать близко-близко, взять в свои руки острое лицо Хэ, заглянуть глубоко в его тёмные, как пропасть, глаза и сказать: «Ничего, ничего не случилось, все хорошо, тебе не о чем волноваться, просто я совсем дурак, опять думаю лишнее, ты только прости меня, прости, если сможешь», погладить родные щеки и разгладить хмурые морщинки на лбу. Обеспокоенный, с нотками скрытой усталости и искреннего страха. Шань не готов к такому Тяню и, кажется, никогда не будет готов. Вдох-выдох и давно проевшие изнутри мысли. — Зачем? — спокойно, почти безэмоционально, но с грохочущим разломом. — Что «зачем»? — наигранно опешил Хэ Тянь. Он знал, с самого начала знал, к чему ведёт разговор, знал, из-за чего Мо снова такой колючий, почему тот вновь из тёплого и ярко-рыжего огонька превратился в обжигающее пламя, с каждым днем становясь все дерганее. Тянь знал и все это время старался сгладить каждый острый угол между ними, старался быть рядом лишь тогда, когда в янтарных глазах читалась тихая мольба, которая никогда не будет озвучена, «прошу, не уходи» — и он не уйдет: мягко погладит щеки, нежно поцелует в обветренные и сжатые в тонкую полоску губы, зароется своими руками в яркие пряди цвета закатного солнца и заполнит чужое сердце своим напускным спокойствием, которого так не хватало Рыжику. «Всё будет хорошо» — так приторно, лживо и самонадеянно, но так необходимо сейчас. Как кислород на тёмном и давящем дне, как капелька воды в знойной пустыне и тихий шёпот глубокой ночью после очередного кошмара. «Я здесь, я рядом» — и табун мурашек, греющее тепло под сердцем. Призрачная мелькающая надежда. Столь необходимая сейчас. Вдох-выдох. — Почему… почему ты правда веришь, что у нас, ну, что все получится? — слова больно саднят по горлу, ведь проходили уже, сотню раз проходили, целую сотню истерично, другую сотню отчаянно и больно, так безумно больно сотню раз и ещё одну тысячу заебавшись. Так и сейчас. Тянь понимает без слов, знает каждого черта в голове у Рыжика уже, кажется, лично, словно своих родных, хотя, возможно, так и есть, ведь чем-то их черти зеркально похожи: своим ядовитым оскалом злости, хмурыми складками непонимания и прожженным страхом в глазах. — Шань, посмотри на меня, — все ещё тревожно и надломано, это голос человека, который безумно боится потерять сейчас нечто важное, нечто, без чего смысла в собственном существовании и не видит, нечто, что заменяет и солнце и луну: мягко греет оледеневшие конечности и освещает тревожную темноту. Так сильно боится. Прикусив, вероятно, до крови щеку изнутри, Мо оборачивается. Оборачивается, ещё не зная, насколько он был не готов встретиться сейчас с серыми глазами напротив, с глазами, в которых читалось отчаяние, мольба и терзающее чувство вины. Но за что? Гуаньшань никогда не понимал, откуда внутри этого самодовольного ублюдка столько, мать его, чувства вины и почему лишь одного Шаня почтили тем, что он видит такого Хэ, такого слабого и отчаявшегося, словно он — его последняя надежда, шанс на спасение, ебаная вакцина от этого безумия, которое он сам же и породил. Видит это, пусть и хочет глаза отвести, зажмурить, унестись куда-то далеко, потому что он не смеет, не смеет смотреть этим взглядом, которым без слов просит прощения, не смеет, потому что ему не за что его прощать, потому что он, блять, ни в чем не виноват, никогда не был и не будет, потому что он — все и даже больше, пусть Рыжик никогда не сможет этого признать, ни за что не скажет вслух, только не словами. Шань — полный дурак, который все самое тёплое и трепетное прячет на десяти замках в тёмном чулане, а то, что давит на грудь словно груда камней, — выплевывает в самое лицо без предупреждения. Это старая привычка. Тянь учил его от этой привычки избавляться. — Мы ведь уже, — не заканчивает, прикусив свой собственный язык, Хэ Тянь. Потому что сейчас так не надо, сейчас надо спокойно, без предъяв, сгладить чужие шипы, даже если они вонзятся острыми иглами прямо под кожу и лёгкие, даже если насквозь разорвут, плевать, Хэ Тяню наплевать на это с высокой колокольни. Мо всегда будет для него важнее. Мо не понимает, чем такое заслужил. — Да, Тянь, мы уже много раз, думаешь я, блять, этого не знаю? — ядовито, зло, так, как всегда говорит Шань, на нервах сжимая кулаки с такой силой, что, кажется, ещё немного — и лопнет, разорвёт сухожилие и вывихнет сустав. Они и правда уже много раз говорили об этом, ведь с самого начала Рыжик всем своим видом кричал: «Не подходи ко мне, я горькое и несчатное, я до боли одинокое, и я с этим одиночеством мирюсь, дружу, бок о бок прошёл с ним всю жизнь, так что ты в нашей весёлой компании нахуй не нужен», и Тянь понимал: действительно не нужен, но был так необходим. Или же это Шань был для него словно первым вздохом после утопления. Ведь он так и не научился мириться с одиночеством, бежал от него, словно от страшного кошмара, после которого просыпаешься в холодном поту, с сухостью в горле, будто целую вечность не пил воды, и прерывистым неровным дыханием. Бывало, он прятался за людей, надеясь, что они без слов увидят этот кромешный страх в его глазах, но никто не видел, ведь Тянь — просто ублюдочный мажорчик, который привык добиваться всего, чего он захочет. И он думал, что спасёт Мо, поможет ему, ведь видел, видел глубоко в янтарных глазах что-то зеркальное, что-то зашуганное, маленькое, слабое и просящее о помощи. Хэ думал, что это он спасает Шаня, но, оказалось, все было в точности да наоборот. Вот только Мо этого никогда не замечал, либо делал вид, что не замечает. Не замечает, как при виде знакомой рыжей макушки хмурая складка между бровей становится яснее, разглаживается, как после прикосновения и трепа этих неопрятных, торчащих волос, та наигранная фальшь с его «придурочного» — как говорил Шань — лица медленно пропадала, а в глазах сияло что-то до жжения искреннее, такое чистое и детское, такое интимное и «только лишь для него», что сердце не выдерживало, разрывало собственные клапаны, прекращало свою работу и учащало ритм, словно взлетая вверх грудной клетки, резко срываясь вниз, в самые пятки, откуда мурашки бежали прямиком к затылку. И это — слишком, просто слишком, для Гуаньшаня, который не верил, что такое испытывать способен. Для Гуаньшаня, которому судьба начертила тернистый, холодный и отчаянно-одинокий путь. Путь, в котором не было вкуса чужих сигарет на языке, не было общего воздуха в лёгких, что они вдыхали и выдыхали друг другу в самые губы, хотя по ощущением, словно в самое нутро, душу. Не было там и разрывающей сердце необходимости, такой правильной, но безумно нездоровой нужности, не было этого безумия, которое они делили на двоих, и не было никакого — его. Шаню хотелось, чтобы Хэ был его. Но он никогда не позволит себе признать это. — Шань, — спокойно, но немного строго сказал он, взглянув глубоко в глаза напротив и погружаясь на самое дно тёмного янтаря, в котором Тянь наверное когда-нибудь застрянет, застынет, словно насекомые внутри старых сувениров. — Почему ты опять сомневаешься? Тянь действительно не мог этого понять, не мог понять, где он так знатно проебывается, что спустя столько времени, спустя столько разговоров истеричных, гневных, печальных, серьёзных, спокойных, в конце концов, просто нужных, так по настоящему нужных, почему Мо все ещё не уверен в нем, не уверен в его выборе? В выборе, который Хэ ни на секунду не ставил под сомнение. Тяню наплевать на судьбу, наплевать на все эти хитросплетения, он — хозяин собственной жизни, и эти мысли у него далеко не из-за громадного эго. Это — прожженные мысли, которые приходят в голову после глубочайшего отчаяния, после прохождения всех стадий принятия, лишь тогда. Озарением словно в голову ударяет, бьёт со всего размаху, вынося оттуда целую кучу всего ненужного, что темно-кровавым пятном отхаркивается из самых лёгких, расплывается гадким пятном и бурлит прямо на полу. «Смотри, сколько дерьма там внутри. Думаешь, это будет нужно хоть кому-то?» И он правда думал, что нет. Но Шань смог доказать ему обратное. И метка на его предплечье с незамысловатыми иероглифами пиздецки избитой фразы, которую не оттереть, не срезать и не оторвать, говорит об обратном, говорит, что где-то в целом мире, есть какой-то сраный человек, неясная личность, которая с чьего-то прихотливого желания должна идеально ему подходить. Словно что-то может подходить ему идеальнее, чем рыжая диковатость с привкусом солёного пота и красными следами на шее утром, следами, которые заменяли любые метки. Следы, от которых внутри ураган, нет, целое цунами, шторм, наводнение, землетрясение и извержение вулкана единовременно. Ведь Шань не готов признать, как внутри все горит от знания, что не его, что чужое, не готов, но каждый раз кусает лишь сильнее и настойчивее. Тяню было больно, потому что на его предплечье въелось пустое и неосмысленное «Мы знакомы?». Тяню было больно, потому что Шань, впервые его встретив, сказал лишь: «Придурок, смотри куда прешь?!» Тяню было больно, потому что предплечье Мо кристально чистое, такое же бледное, как и вся его кожа, но усыпанное кучей веснушек, которые он с упоением считал своими сухими «мажорскими» губами. Тяню больно, но он сказал, что свое не отдаст, выжжет с плеча эти паленые иероглифы, разорвёт все невидимые нити, которые он никогда не видел и вряд-ли сможет их когда нибудь разглядеть, и пойдёт своей, не предначертанной дорогой. Дорогой с яркими подсолнухами среди тёмного и мрачного леса, дорогой, которую так сложно отыскать, так сложно пробраться и идти не сбавляя темп, дорогой, где сквозь листья блещет оранжевый закат с отблеском ярко-алых облаков. Его дорогой. — Почему я сомневаюсь? — осторожно переспрашивает Шань. Опуская свой взгляд куда-то в пол, прожигая несчастную кухонную плитку в их с мамой маленькой квартире, где Тянь, кажется, стал уже постоянным гостем. Мама рыжика любила Тяня, любила и, кажется, верила, что пустота на руке у Шаня — не глупая шутка судьбы, не несчастная оплошность, предвещающая вечное одиночество, а лишь отражение того, что в их первую с Мо встречу Тянь просто-напросто многозначительно промолчал. И Шань вряд-ли когда-то сможет ей рассказать о том, что вообще-то Хэ тогда выдал целое: «Прости, принцесса, я просто ослеп от твоей красоты», после чего получил нехилый удар прямо под ребра, ведь Мо таких шуток не выносил, уж точно не тогда. Тогда он верил, что никогда и никого к себе не подпустит, тем более каких-то там мажористых ублюдков. Не вышло, не фортануло. И Рыжик вдруг действительно задумался. Почему? Почему убеждал себя уже тысячу раз, словно мантру перед сном шептал в пустоту, мы сможем, мы сможем, мы сможем, мы, блять, сможем, обещал себе не думать, просто, хотя бы блять не думать, а мысли все равно лезли? Они просачивались через любые щели в его защите, находили лазейку и били, так сильно били по мозгам, по сердцу, куда-то в спину, выбивая весь воздух из груди, что ни вздохнуть, ни крикнуть, ни даже жалобно простонать, прося о помощи, ничего. Он ничего не мог, лишь молча терпел все это рвущее сердце нечто. Один огромный ураган, который лучше бы снёс его до встречи с этим пожаром внутри. Но потом все в одно мгновение рушилось, стоило ему встретиться с нежным трепетом в темно-серых глазах, в которые он так редко смотрел в открытую, боясь показать ту самую уязвимость внутри себя. Потому что Тянь уже давно читает все без каких либо слов, видит там то скрытое и тёплое, то родное и волнительное, то, что Шань никогда и никому не показывал, не привык, и куда деть абсолютно не знает, сдерживая весь этот огромный комок внутри. Тянь видит, Тянь принимает. Рыжик видит, но как принять все это — не знает. «Мы ведь договорились, ты больше никогда не будешь справляться со всем в одиночку» — слова Хэ тогда гулко резанули грудину своей честностью и искренностью, такой открытой и беззащитной, что Мо снова и снова теряется. Теряется в таком Хэ Тяне, настоящем и без прикрас, без масок и фальши, без мажорских замашек, а лишь тихой мольбой в глазах. Рыжик видит, и он правда хочет научиться принимать. Но, кажется, только и делает, что проебывается. — Я тебе не нужен? — резко, неожиданно, это бьёт по ушам таким уязвимым страхом. Страх, что, очевидно, выращивали глубоко внутри себя уже бесконечно долго, прятали ото всех в самом тёмном углу, который даже в бликах глаз не был виден, чтобы не нашли, не узнали и ни за что не оправдали. Хэ Тянь боится одиночества, бежал от него всю свою жизнь, сколько себя знал. Мо Гуаньшань с этим одиночеством мирился и дружил долгие-долгие годы. Тянь прошептал, так тихо, на грани пустующего звука и безмолвных движений губ, чтобы, кажется, самому не слышать этого, не слышать дрожь в собственном голосе и отчаянную слабость. Сейчас он был похож на маленького нашкодившего щенка, что прижал свои стоящие ушки вдоль головы и виновато смотрит в сторону, поджав хвост и боясь получить наказание. И Рыжик проклинает себя всеми возможными способами за это тупое сравнение, от которого внутри что-то екнуло и забилось ещё сильнее, разливая внутри резкий наплыв заботы и желания пожалеть, погладить по спинке, успокоить и сказать, признать наконец, что Тянь — самый нужный человек в его сраной жизни, что без него он эту жизнь уже просто не представляет, и именно от этого ему так страшно. Страшно, насколько он привязался к этому придурку, как многое он ему открыл, вывернул себя наизнанку, ожидая отказа, побега и боли, но никак не был готов к тому, что в ответ ему раскроют все свое нутро, укажут на самые тёмные его уголки, где ничего, пустота и кромешная тьма, пугающая до мурашек. Он не был готов к такому Тяню. Но, кажется, от этого он падал в него лишь сильнее. — Нет, нет, боже, Тянь, нет, — начал стремительно выпаливать он из себя, сделав шаг навстречу потерянному брюнету, словно с каждой утекающей секундой глаза напротив разрывались сверкающей молнией, словно каждое слово отдавалась внутри Хэ электрическим разрядом безудержного страха. Тянь боялся задавать этот вопрос. Тянь боялся услышать положительный ответ. А Шань все молчал, не зная, как сломать эту стену внутри, разбить ее, чтобы прибежать к этому напуганному маленькому мальчику, к этому испуганному и столь уязвимому Тяню, который в свои юные годы познал слишком много боли. Шаню кажется — непозволительно много, даже несмотря на то, что в груди у него так же много, безудержно терпко и горько, разрывающе и изнеможденно. — Я боюсь, что это я буду тебе не нужен, — вдруг опалил он воздух, разразив его своим стремительным выдохом. Долгая и давящая тишина. Раз, два, три, четыре, пять — быстрые удары сердца прямо в ушах и очень громкое тиканье настенных часов. Что-то внутри только что вновь разбилось. Вокруг все словно вмиг застыло, ведь искренний Шань, который говорит о своих страхах — это что-то нереальное, что-то, что Тянь боялся отпугнуть и не знал, как правильно поступить, чтобы эту честность поймать, чтобы не закрылся и не ушёл в себя с головой обратно, а остался здесь, с ним, не за сраной стеклянной стеной, сквозь которую видно, но сквозь которую не пройти, не пробраться и никак не пробиться. Шань привык закрываться. Тянь пытается его от этой привычки отучить. — Ты мне нужен, — так просто и очевидно, так легко, но так давяще своим осознанием. Хэ смотрел прямо, смотрел своим острым пронзающим взглядом, именно тем взглядом, когда он честно и гордо признавал Мо, что пожар внутри его сердца — не страшный, не убийственный, что не нужно нестись от него, словно от страшного кошмара, ведь это — греющее, тлеющее пламя, которого так не хватало в ледяных чертогах его сознания, его жизни, его души. Там всегда не хватало Шаня. Шань — самый нужный человек в его серой жизни напоминающей трагикомедию. — Да, блять, Тянь, я ведь не… — начал было Мо снова включать заднюю и пытаться уйти от серьёзного разговора, подумав, что Тянь не смог понять, что именно его тревожит, не смог, а больше стараться у него не было никаких сил. Взгляд заметался от собственных дрожащих рук, до светло-персиковых стен, холодной кухонной плитки и тёмных серых глаз, которые когда-то казались ему безумно холодными и пугающими, а теперь напоминали одинокий серый уголек, отдающий остатки своего тепла в его, Шаня, руки. — Нет, Шань, ты не понял, — Хэ сделал два стремительных, но запредельно осторожных шага в сторону дыбом стоявших рыжих волос, в сторону янтарных сияющих бликов внутри чужих глаз, в сторону напуганного и напряжённого, в сторону такого родного и знакомого. Мо и опомниться не успел, как почувствовал прикосновение больших тёплых рук, которые одними своими ладонями покрывали чуть ли не все его лицо, они так нежно грели щеки, что то и дело напрягались из-за нервного скрежета зубов. Они словно прятали его от целого мира, и на эту долю секунду все страхи вновь испарились. Шань никогда не понимал, как у Тяна получается делать такое. Такое, что сердце без пульса, лёгкие без воздуха, мозги без единой мысли и душа без гулких тревог. — Ты мне нужен, — снова повторил он, прошептал чуть ли не в самые губы, обдав щеки тёплым дыханием. Он сказал то же самое, но ощущение, словно сказал совершенно иное, словно Гуаньшань лишь сейчас услышал, лишь сейчас понял смысл этой фразы, что вдарила ему под дых, выбивая изнутри какую-то едкую гадость, что сидела там, прямо в его сердце, накладывая на него какую-то странную технику гипноза, при которой любое слово теряло смысл без возможности возврата. Вот только Тяню на все эти техники было наплевать с высокой колокольни. Тянь всегда несся на рожон, в самое пекло. — Н-но ведь, — растерявшись, снова и снова выдавал свои сомнения Рыжик. Эти сомнения давно прожгли в нем глубокую дыру, залатать которую было невообразимо тяжело. Вот только Тянь этих трудностей не боится. Ради Шаня, ради Рыжика, ради Гуаньшаня, ради его малыша Мо он готов хоть в щепку разбиться, потому что знает — он разобьётся вместе с ним. Это их безумие, одно на двоих, отчаянное, колючее, гулкое, отдающее прямо под ребра режущим страхом, но такое необходимое, такое тёплое и родное, словно мягкие солнечные лучи, от которых у Шаня на лице с каждым днем все больше веснушек, от которых с каждым днем там все меньше хмурых морщин и, кажется, ещё чуть-чуть и улыбнётся, озарит этот тёмный мир своей яркой улыбкой, озарит его душу, его жизнь. И вдруг Мо понял. Действительно нужен. Шаня жизнь одарила одинокой дорогой, в которой не было наглой мажорской улыбки, не было щекочущих нос чёрных волос, не было затекших с утра конечностей, которые потерялись в бесконечном переплете их тел. Рыжик не любил спать в обнимку, точнее, он очень старался делать вид, что не любит, хмурился и ворчал на самодовольного Хэ, что раскидал свои конечности в каждый уголок его тела, старался выпутаться из этого клубка, точнее очень старался скрыть, какое наслаждение отдаётся где-то в груди от чужого тепла, от чужого терпкого запаха его, Шаня, шампуня, ведь Хэ снова был у них дома, напросился, вновь давя на жалость мамы Мо. Он сказал ей тогда, что на улице уже так темно и на него, такого красавчика, обязательно кто-то нападёт. И наплевать, что этот красавчик, вероятно, саморучно убьёт любого, кто решит на него напасть. Маме об этом знать вовсе не обязательно. Шань смирился однажды с одиночеством, принял его с гордо поднятой головой, стараясь доказать целому миру, что он ни за что и никогда не сломается, сделает все сам. А потом в его жизни появились крепкие мужские, мать вашу, руки, что взяли его, нежно переплели пальцы и шепнули в самое лицо, в само его сознание: «Ты больше не один», скрывая за этими словами отчаянное: «Позволь мне быть рядом, прошу, просто дай мне быть подле тебя, держать твои руки, заполнить тобой пустоту внутри меня, заполнять собой пустоту внутри тебя, давай будем друг другу воздухом, землёй, солнцем и луной. Прошу, не покидай меня». — Мо, Мо, Мо, — словно мантру начал взывать Тянь к ускользающей искренности. — Мо… Рыжик поднял на него свой взгляд, их глаза были непозволительно близко друг к другу, казалось, ещё чуть-чуть и чужие густые чёрные ресницы коснутся его, рыжих, ещё чуть-чуть — и воздух вновь будет один на двоих, один на две вздымающиеся груди, на две души и на два сознания. — Ты мне нужен, слышишь? Ты не представляешь, насколько нужен, и я уж точно от тебя не отъебусь, пока ты правда этого не захочешь, — Хэ вздохнул, прикрыл глаза, невесомо погладил мочку уха, в которой был чёрный глянцевый гвоздик, и вновь открыл глаза, чтобы увидеть знакомую растерянность в глазах напротив. — Ты этого правда хочешь, Шань? — Нет, — уверенно признал он, зажмурившись, словно снова боясь. Боясь быть таким открытым и откровенным. — Не хочу, я пиздец как этого не хочу, Тянь, — он тоже глубоко вздохнул, обдав чужие губы тяжёлым выдохом. — Я просто, ну, боюсь, я слишком сильно… — не знал как закончить эту фразу, что кричала на подкорках подсознания. Десятки «Я слишком сильно привязался». Сотни «Я слишком сильно боюсь потерять тебя». И тысячи «Я слишком сильно, кажется, люблю» — неуверенно, Шань не готов признать, озвучить, но Тянь уже давно научился читать его, по глазам, по губам, по румянцу на щеках, по лёгким подрагиванием хмурящихся бровей. — Я тоже, Шань, я тоже очень сильно, так сильно, что, кажется, взорвусь, — брюнет снова прикрыл глаза, замолчал, невольно сжав руки на чужом лице, словно ожидая чего-то. Шань знал, чего. Знал и, кажется, впервые был действительно к этому готов. Неловкое шаткое движение, Мо сделал один маленький шаг ближе к Хэ, протолкнув свою ногу между коленей брюнета, и осторожно приложил Тяня к стене за его спиной. Всё ещё сухие и сжатые губы невесомо прикоснулись к чужому слегка приоткрытому рту. Когда Тянь делал так, когда словно всем своим видом показывал, что он готов к чему угодно, что он ему, Гуаньшаню, абсолютно доверяет, внутри что-то разрывалось трепетным волнением. Бабочки или хуй знает что начинали порхать, задевая своими хрупкими крыльями стенки чего-то призрачного, словно тонкие струны раздающие внутри вибрации нот. И это слишком, просто слишком. Юркий язык Хэ ловко прошелся по чужим губам, смачивая, обсасывая, желая принести как можно больше удовольствия, желая почувствовать шероховатость чужой кожи. Почувствовать, как сухость с ярких губ пропадает, как они смягчаются и ведут к его собственным, ударяясь и сминая. — Нужен, нужен, нужен, — словно в бреду шептал брюнет, слегка покусывая верхнюю губу рыжика, который тяжело дышал, широко раскрыв рот. Руки Гуаньшаня мягко зарылись в тёмных волосах, он водил ими из стороны в сторону, вороша чёрные и такие мягкие локоны. Хэ тянулся за этими прикосновениями, прикрывал глаза и довольно урчал, словно большой счастливый кот, который впервые за весь день почувствовал ласковое прикосновение к своей неглаженой шерсти. — Шань, я ни за что тебя не брошу, слышишь? — протяжно промычал он, почувствовав лёгкий укус прямо в подбородок. «След будет забавным» — невольно подумал он, легонько усмехнувшись после того, как представил свое отражение в зеркале после этого разговора — хотя, теперь разговором это назвать было тяжеловато — и лицо Шаня каждый раз, когда он этот след будет видеть. Все почему-то в один миг стало спокойным, стало таким правильным, но в то же время безумно нездоровым. Лёгкие укусы Шаня, крепкая хватка Тяня на его талии и общий воздух в лёгких. И никакие метки, никакие хитросплетения судьбы, никакие соулмейты, никакие фразы на предплечьях, либо же их отсутствие — ничего не имело значения. «Да, я этому придурку не судьба, да, моя судьба — горькое одиночество, но на хую я вертел эти ваши предначертанные дороги, проложу свою, крепкую и надёжную, обнесу ее асфальтом и уеду в ебучий закат вместе с этим полудурком» — подумал про себя Шань, чувствуя, как резко Хэ поменял их позициями, вжимая его лёгкое тело в стену. — Я… — резко выдохнул Мо, неуверенно сглотнув, чувствуя прикосновения влажного языка к изгибам собственной шеи. Его руки покоились на крепких и широких плечах парня, глаза то и дело бегали от чёрной макушки до настенных старых часов, неизменно раздающих тихое тиканье, а губы то и дело раскрывались в отчаянном позыве договорить, пересилить самого себя и договорить. — Я тоже, Шань, я тоже, — уже заранее ответил ему Хэ куда-то за ухо, мягко куснув мочку и пробежавшись руками по колючим волосам на затылке. — …люблю тебя, — выпалил Мо. И ради этого взгляда явно стоило себя перебарывать.