На руинах цивилизации

Она так отчаянно рыдала, что и не заметила, как её тело вдруг рассекло незнакомый воздух. Впрочем, вряд ли этот парадокс можно было охарактеризовать словом "вдруг": она рыдала в своем времени, простираясь над мертвым телом собственной матери, а затем перестала существовать. Ее атомы распались в одной реальности, хорошенько подчистив за собой, а потом Некто там, наверху, с ювелирной точностью воссоздал их заново. Он оставил тот же джинсовый комбинезон - мятый, не по размеру - большой и с пятнами масляных красок, папину футболку под ним, секретно свободные груди с родинкой на правой. Этот Некто не забыл ни о слезах - все тех же, ни о прошлом, ни о настоящем, из которого ее так безбожно выдернули. Ее выдернули - она и не заметила. Боль сжимала сердце, как воздушный шарик. Папа, братья, а теперь и мама. О какой справедливости может идти речь? О какой культуре? Каком прогрессе? Патриоты, националисты, борцы за свободу... Господи! Какое дерьмо! Будь проклят этот мудила Рузвельт! Будь проклят чертов Вьетнам, бесполезный, далёкий, глупый! Папа говорил... Он говорил, что, как только все кончится, Вьетнам тоже угомонится. Что как только все кончится, они переедут поближе к океану, построят деревянный дом на берегу и будут каждый рассвет встречать с благодарностью. Говорил, что семья Мартинес - их, их семья! - заслуживает времени, чтобы начать все с чистого листа. Все они - папа, мама, Майкл, Джордж, Джек и она. Они должны были смеяться, смотреть в небеса и оставлять следы своих ступней на горячем песке. Они должны были... Хотя, какая разница что. Мечты умирают вместе с людьми, и она тоже уже умерла. Горе затмевало глаза. Туман, сотканный из боли, отчаяния и тьмы вместо будущего заворачивал тело в колючую проволоку. Одиночество - вот что ее ожидало. Счастье, оно ведь не для всех. Наверное, она не заслужила его. Кто она такая, чтобы надеяться на лучшее? Кто она такая, чтобы это "лучшее" сбылось? Штаты загибались от эгоизма собственного правителя. Рузвельт, видимо, посчитал, раз Великая Депрессия в прошлом, раз доллар значительнее, чем когда-либо, значит, все хорошо, никаких проблем. Можно посылать людей воевать за чужую страну, разбрасываться ими направо и налево, как вещами. Сдохли? Ну и что! У него еще миллионы таких идиотов в распоряжении! Вот папе... Ему бы точно понравились хиппи, выступающие против этого дерьма. Она бы сама охотно стала одной из них, но мама бы так расстроилась, если бы узнала... Она не хотела ее расстраивать. А теперь, что ж, некого больше расстраивать. Мама говорила, что они принимают наркотики, слушают плохую музыку, занимаются сексом, не носят нижнего белья, говорила, что они раздолбаи, но ведь они против войны. Они не идут на войну. Если бы они появились раньше, она бы обязательно отправила к ним папу. Мама бы расстроилась, но папа остался бы жив. Может, и Майкл, и Джордж, и Джек тоже остались бы. Лучше заниматься сексом, чем воевать. Может, Бог не одобряет этого, но ей было плевать. Она думала о войне и захлёбывалась слезами. Ветер ласково трепал светлые кудри, подхватывая их своими несуществующими руками. Чайки кричали над океаном, и их крики сливались с шумом воды; так гармонично, что почти неслышно, идеальным звучанием ложась на слух. Она медленно оторвала ладони от бледного лица. Ее голые ноги касались непогрешимо зелёной травы, а дальше, за изумрудным ковром - песок, жёлтый, как солнце - и ее болезненный от яркого света взгляд касался уже его. Она потерла и без того опухшие глаза, всхлипывая, присмотрелась немного вдаль. Сон. А может, она и в самом деле умерла. Плевать. Фигура девушки сломя голову понеслась к бушующей воде. Она все пыталась поймать приливы. Пальцы ног быстро онемели от холода, но она все пинала ее и пинала, разбрызгивая океан во все стороны; комбинезон намок до коленей. Соль безразлично жгла светлую кожу, а ей только это и нужно было. Так умерла или нет? Слезы настоящие, вода тоже. Соль на щеках, на ногах, на руках. Она щипала и болела, но сердце болело сильнее. Она подняла голову кверху, обращаясь к безоблачному небу сначала безмолвно, с тихим упрёком во взгляде. Никто ей не ответил. Поэтому она закричала. Ее вопль распугал чаек, сидящих на скалах неподалёку, и рассек воздух на парочку миль вперёд. Ветер с удовольствием разнёс эхо по ближайшим полям. Ее голос отразился от пещерных стен и вытолкнул оттуда спящих летучих мышей. Он всколыхнул ее лёгкие - по ощущениям внутри точно образовалась хриплая дыра. И только небо осталось нетронутым. Только небо никак не отреагировало. Оно всегда было далёким от нее - и оттого таким безразличным. Она сжала кулаки и стиснула зубы. - Эй, ты, птичка певчая! Ужинать будешь? Она вздрогнула и обернулась. Посреди зелёной лужайки стоял дом - черный, как пепел, и она не поняла, почему не заметила его сразу. Что это ещё за дерево такое чёрное? Она прищурилась. Рядом с ним стояла девушка в откровенном розовом платье, похожем на ночную сорочку. Она снова потерла глаза. Нет, не померещилось. - Так что, будешь или нет? - спокойно уточнила девушка. Она подошла ближе, не обращая внимания на воду, капающую с мокрой ткани на босые ноги, и на холод, мурашками распространившийся по телу. - Кто ты такая? - Спросила девочка из воздуха. Она поежилась. От девушки веяло безмятежностью, как от океана, хотя она даже не улыбалась. - Я Симба. - Симба, - поджала губы она и задумчиво убрала прядь длинных волос за ухо. Ее тонкие руки оказались необычайно сильными: она подняла с травы большой булыжник и уложила его в круг к остальным, оставив посередине небольшое пространство, видимо, для казана. - Я понимаю, ты слегка озадачена, поэтому спрашиваю ещё один раз, последний: ужинаешь со мной? С твоего позволения, - она зашла в хлипкую дверь дома и почти сию минуту снова появилась на пороге. Симба удивлённо вздёрнула брови, глядя на неизвестный белый предмет в ее руках, - я уже начну готовить. Я с утра ничего не ела. - Почему? - нахмурилась Симба. - Что это у тебя в руках? Ты одна здесь живёшь? Так как тебя зовут? Девушка тяжело выдохнула и посмотрела на нее из-подо лба. Она смотрела снизу вверх, но Симбе казалось, что наоборот. Ее взгляд был пронзительным и внимательным, и было в этих темных глазах что-то неизвестное, умудрённое, как в глазах стариков, проживших на свете не один десяток лет. Она часто в детстве играла с бабушками в гляделки, пока они не умерли. С Дорой она играла до последнего огонька в синих омутах - потом она испустила дух на своем ложе. Это мое последнее пристанище, - загадочно говорила Дора. - Черт возьми, я умру в стареющей Америке, хрен бы ее побрал! Мама запрещала Симбе повторять эти слова вслух, но она всегда вспоминала их с невольной улыбкой. Бабушка курила дедулины сигары и ругалась, как грузчик, никого не стесняясь. Симба хотела быть похожей на нее, когда состарится, потому что таким смелым, как бабушка Дора, не были страшны ни годы, ни морщины, ни даже ад. Симбе было стыдно признаться даже самой себе (не то что Доре), что ада она все же боялась, а морщины казались чем-то настолько далёким, что аж ненастоящим. И эта девушка тоже выглядела очень молодо, может, немного старше, чем Симба, но точно не старше Джорджа и Майкла. Это было странно, но во снах ведь часто случаются странные вещи и никому это странным не кажется. Девушка пощелкала перед застывшей Симбой пальцами: - У меня сейчас есть два куска мяса. Последних. Если ты не будешь, я оставлю себе на завтрак. Если будешь, пойдем утром за новыми фазанами. - Буду, - согласно закивала она и плюхнулась на траву, не заботясь о чистоте джинсов. В конце концов, кто заботится о чистоте, когда спит? Ну разве что какая-нибудь потомственная уборщица. - Так что это? - она тыкнула пальцем в нечто круглое, по форме напоминающее казан, но из какого-то другого материала, наверное, пластика. - Кастрюля. - Из пластика? Ты шутишь, что ли? И как ты собираешься в ней готовить настоящее мясо? - Это не пластик, - возразила девушка и одним причудливым движением с помощью какой-то синей штуки разожгла огонь. - Это капуна*. Симба нахмурилась. Эта девушка либо сумасшедшая, либо ее сумасшедший ее мозг, который этот сон спроектировал. Хотя она ещё не помнила таких снов, в которых так явно себя осознавала. Ну и плевать. Она махнула рукой. - Ясно, - хотя ничего не было ясно. - Так как тебя зовут? - А какие в твоём времени имена? - Ну, - задумалась Симба и почесала затылок, - разные. Эмма, Шарлотта, Джордж... - Ну вот, отлично, буду Джорджем, - невозмутимо заявила девушка. Симба уставилась на нее, как на умалишенную. - Ты не можешь быть Джорджем, - возразила она. - Так... Звали моего брата. Это мужское имя. - А Симба, по-твоему, женское? Это имя львёнка из старого диснеевского мультфильма, а львёнок был мальчиком. Ты, как я погляжу, из очень далёкого прошлого свалилась, - она поднялась, опершись об колени. - Осталось ещё выяснить - для чего. - Откуда ты знаешь про львёнка? - гневно сдвинула брови Симба и вскочила на ноги прежде, чем поняла, что ее гнев на собственный мозг - иррационален. Конечно, эта девушка знала тайну ее имени, потому что её знала и сама Симба. Сон. Только сон. Чертов сон. - Ладно. Прости. Так что ты хочешь мне сказать? Для чего ты в моей голове? - Я? - девушка хмыкнула. - Вообще-то это ты на моей территории, а не наоборот. - Ты мне снишься. У тебя даже нет имени. - У меня есть имя, - сказала она и, наклонившись, положила два больших куска мяса внутрь этой... Кастрюли. Симба с удивлением отметила, что они тут же окрасились в серый, прошли паром так быстро и легко, будто минула не секунда, а полноценных часа два. Мама всегда готовила бифштексы на сковородке и ждать нужно было точно не меньше, если не больше. Симба ненавидела это ожидание; от него плавились мозги и кишки скручивались в трубочку. Желудок тут же заурчал, реагируя на чертовски вкусный запах. - Готово. - Что? Уже? Не может такого быть. Девушка снова исчезла в доме, вернулась быстро и уже с посудой... Впрочем, тарелки тоже были странными, как будто из мрамора, как будто стоили целое состояние, но они хотя бы были похожи на тарелки, в отличие от "кастрюли". Она протянула глубокую тарелку ей, и Симба обнаружила, что внутри этой тарелки лежало не только мясо, но ещё и вилка - маленькая, прикрепленная сбоку, из того же материала, что и тарелки. Неужели мрамор? Симба увлеченно рассматривала нарочито неровные края, аккуратно вертя ею в разные стороны, ощущая под пальцами дикий холод. Тарелка была ледяной. Мясо источало аппетитный запах и лёгкий пар. - Садись и ешь. Симба нашла взглядом девушку. Она сидела на траве и ловко справлялась с ужином. Она почти незаметно что-то нашептывала, когда отковыривала очередной кусок, и Симба все пыталась вслушаться, пока медленно опускалась на землю. Мама говорила, что у нее "острые ушки", но сегодня Симбе они не помогли: она так ничего и не разобрала. Мама. Она помнила, что ее больше нет. Боль словно притупилась, отошла на второй план, канула в овраг памяти; Симба с осторожностью воткнула вилку в мясо и она вошла легко, как нож входит в масло. Странно. Снова странно. Она прислушалась к внутренним ощущениям, ища корни той невыносимой боли, того пятна, которое должно было вот-вот вернуться, как всегда бывало, и не находила его. В следующий раз вместо мяса вилка уколола руку. Симба зажмурилась. Ничего. Уколола ещё раз - на этот раз посильнее. Она чувствовала, как лезвие неспешно вошло в кожу, как волна рези распространилась по руке... И ничего. Она вытащила и уколола ещё раз и ещё, до тех пор, пока зубы не начали скрежетать сами по себе, протестуя, пока рука не онемела от шока. Почему она не просыпается? Почему она, черт возьми, не просыпается? Симба открыла глаза, невидящим взором втупившись в несуществующее чёрное дерево, и занесла острый предмет над головой. Если будет больнее, она обязательно проснется. В слезах, в ужасе, над телом мамочки, но она должна, должна. Ее прах должен воссоединиться с остальными, чтобы ей не было плохо, чтобы она не грустила в одиночестве. Мама не выносила одиночества. Она хотела, чтобы ее развеяли по ветру над океаном, вместе с папой и братьями, и Симба просто обязана была это выполнить. Она приготовилась кричать, когда острое лезвие рассечет ее плоть, но кричать не пришлось. Она резко раскрыла глаза, ожидая увидеть дом и маму, но вместо нее увидела девушку из того же сна, крепко вцепившуюся ей в запястье. Вилка безвольно рухнула на землю. Симба затряслась. - Ты что делаешь, дурочка? Ты не спишь. Понимаешь? Даже если ты отрубишь себе все конечности, ты просто истечешь кровью, или умрёшь от болевого шока, но никак не проснёшься там, откуда явилась, потому что ты не спишь. - Этого не может быть, - горячо зашептала она, панически оглядываясь вокруг. Зелёный луг, плавно переходящий в жёлтый песок, безмятежно ясное небо, горы и вода. Черные деревья. Черный дом. Эфемерная белая девушка, которая готовит еду в пластиковой кастрюле, сжимает ее руку. Она тоньше Симбы, но сильнее и выше. Она реальна. Нет. Это чушь. Она не может быть реальной. Если только она не умерла, но ведь тогда она бы знала, что умерла, разве нет? Все знают, когда умирают. Симба обессиленно опустила плечи и разрыдалась. Она почувствовала, как девушка осторожно заключила ее в объятия - такие теплые, мягкие, почти родительские. От нее не пахло ни мамой, ни папой, ни братьями, но она казалась такой родной, что Симба обняла ее в ответ и рухнула в пучину отчаяния, не боясь разбиться.