Презирать и Ненавидеть

      Время будто замерло, вместе с Россией, удивленно выпрямившегося и застывшего с широко распахнутыми глазами. Что Третий Рейх только что сказал? Юноша не мог понять смысл произнесённых слов. Страны не двигались, смотря друг в другу глаза, выжидая реакции сидящего напротив. Заложенный смысл дошёл до разума русского, и тот окончательно потерял дар речи. Что? Почему альфа произнёс эту фразу? Что она значит после того, что было между ними?! Славянин поморгал, будто надеялся развеять фантом-застоявшийся образ, словно считал, что после этого всё встанет на свои места. Не помогло. Он не понимал Рейха.       — Как презирал пол века, десять лет или день назад. Мир, как декорации, вокруг меня меняется, лишь я и мои принципы остаются неизменными. Я никогда не изменю своё мнение, что омеги — самые слабые существа на планете, польза которых состоит в одной-единственной функции — продолжении рода. Беспомощные, жалкие, не в состоянии что-либо сделать самостоятельно, при любой проблеме бегущие к своему альфе или кому-то там. Что, у них рук нет? Или какой-нибудь другой части тела? Такими действиями они признают свою ущербность, так почему выставляют претензии? Жалуются на своё положение подстилок, но не желают брать на себя ответственность и примерять роли других. Что за цирк? Это и делает их ещё более ничтожными и отвратительными.       — Ты сказал это омеге, — произнёс Росси, уставившись стеклянными, пустыми и безжизненными глазами в стол. — Омеге, которой сегодня помог. Омеге, которая н-не…на — предложение оборвалось. Воздух стал слишком вязким, встав комом в глотке, душа и вызывая рвотный рефлекс. Голубоглазого точно трясло от удушения.       — Мои речи — как немецкие предложения с частицей «nicht»: пока не дослушаешь до конца, не поймёшь любят тебя или нет, — Рейх накрыл похолодевшие кисти республики ладонями. Сын СССР хотел вырвать руки, ясно давая понять, что не желает ни видеть, ни слушать нациста, и, тем более, чтобы тот прикасался к нему. Но ариец оказался намного сильнее и попытался принудительно дать младшему ласку, успокаивая его. Слово «любят» внесло сумбур в мысли омеги, что позволило фрицу продолжить:       — Все оскорбления касательно омег я адресовал не тебе. Они никаким образом тебя не касаются, дорогой, — обладатель шапки-ушанки непонимающе вытаращился на Третьего. — Я не воспринимаю тебя как омегу. Или ты единственный, кого я не презираю, — РСФСР приоткрыл рот в немом шоке, а улыбающийся немец начал разъяснять: Мне доводилось видеть тебя на собраниях, когда Союз выбирался из берлоги и брал своё дитя с собой; я слышал о тебе от других стран и городов. Забавно было внимать их теориям о том, кто ты: альфа, гамма или, всё же, бета? Зная твой пол.       — О-откуда? Ког-да? — прохрипел Россия с широко распахнутыми глазами. Мурашки бегали по вспотевшей спине, уже отдающей прохладой.       — Самое начало семидесятых. Мне приспичило проследить за тобой до туалета: ты был каким-то нервным и постоянно озирался по сторонам. Через щель между дверью и стеной я и узрел твою главную тайну, — Третий самодовольно ухмыльнулся, ощущая каждой клеточкой тела свою офигенность. — У тебя тряслись руки, пока ты распаковывал таблетки, предназначенные специально для течных омег.       Внутри светло-русого словно что-то упало вниз, скорее всего, это была душа. Он вновь потерял дар речи. А ганс продолжил:       — Я был очень удивлён, так скажем. Наблюдения за тобой сменили формат: теперь я искал признаки омеги. Но никак не находил. Я не мог причислить тебя к этим жалким, несносным созданиям. Ты слишком серьёзный, самостоятельный, не желающий склонять голову перед кем-либо. Поэтому, когда я прибыл в Советский Союз, хотел встретиться с тобой лично, лицом к лицу, дабы понять, какой ты на самом деле. И, знаешь, я не разочаровался в проведённом времени с тобой.       РСФСР пялился на Нацистскую Германию, понятия не имея, что ему на это ответить. Блондин тоже не отрывал глаз от младшего, считая, что тот слишком очаровательный, чтобы не наблюдать за сменой его эмоций. Русский настроился услышать что угодно, но не комплименты от фрица. Немец ведь это ему только что сказал, получается? То оскорбляет тех, к кому он относится; то заявляет, что омегой вовсе не считает и ставит выше них. Светло-русая голова в ушанке закипала от обилия информации, как готовый суп в кастрюле. То, почему Росс ненавидит себя, путалось с тем, от чего Рейх презирает всех омег кроме него. Мысли скатывались в один ком жутко спутавшихся шерстяных пыльных ниток.       — Подожди… Я не понял, — вернув дар речи, молвил советский. — Получается, то, из-за чего я не хочу быть омегой…       — …является тем, почему я считаю их низшим типом людей. Приблизительно да по нескольким пунктам.       — Как так вышло? — запутавшись в тех самых нитках, спросил, скорее, сам себя наследник СССР.       — Самому не известно. Удивительное дело.       — Но, подожди, ты сказал, что не разочаровался мной сегодня, так? — Иностранец согласно кивнул с полуулыбкой, явно что-то скрывающей. — Как это возможно? Я был беспомощен, и ты буквально тащил меня на себе. Судя по твоим словам, я наоборот должен был вызвать у тебя отвращение, — Россия неловко сгорбился, пряча шею между островатыми плечиками, словно наперёд защищая её от последующих слов бывшей жестокой тоталитарной державы.       — Да, должен был, — выдохнул ганс, — Но у меня атрофированы негативные чувства по отношению к тебе. Ты не можешь быть мне неприятен. Пожалуй, это то стечение обстоятельств дало почву для роста симпатии к тебе, — задумчиво рассуждал Рейх.       — Эм. Я не понимаю тебя, — растерялся РСФСР, честно признавшись.       — Меня освободили в 1965 году. Ну, как освободили — расширили камеру до размеров планеты и, следя за каждым моим шагом, разрешили какое-никакое передвижение, — начал экс-диктатор озлобленно-презрительным тоном, приглушаемым для того, чтобы собеседнику было более-менее комфортно внимать его речам. — Первым делом я направился к своему сыну, всем сердцем надеясь, что он в порядке. Оказалось, его теперь зовут ФРГ и восточная часть оставшихся у нас земель оккупирована Союзом и функционирует не пойми как без воплощения или контроля Германа. До сих пор помню тот момент, как я врываюсь в кабинет сына и замираю в дверях. Выражение его лица навсегда отпечаталось у меня в голове… Презрение и ненависть. Они скрыли страх передо мной, если не уничтожили. Он узнал всё, что я пытался скрыть; присутствовал на Нюрнбергском процессе. Германия ни подошёл ко мне, ни обнял, ни сказал ни одного хорошего слова после 20 лет разлуки. Единственное, что он сообщил мне, что ему не нужен отец, сотворивший такое.       Третий Рейх замолк. Тень улыбки испарилась с его побледневшего лица. России постыдился друга детства, и стало как-то жаль нациста; хотя стыдно должно было быть как раз за эти мысли!       — Не уверен, что я заслужил это, — продолжил истинный ариец. — Да, я был строг с ним, пытался выбить из его головы идиотские мысли о всеобщем равенстве, терпимости к людям других религий и цвета кожи, об их правах не только на их мерзкую жизнь, но и на свободу! — немец резко вскипел, прошипев, как змея, последние части предложения, гневно сжав руки в кулаки. Благородное лицо исказила гримаса бессильного бешенства и отвращения. Однако блондин мгновенно успокоился буквально на глазах. — Иногда я переходил границы дозволенного и применял физические наказания, но не покалечил его: сейчас он в целости и сохранности, сам видел! Вероятно, я был жестоким отцом, но я хотел лучшего для Германии. Все, что я делал, было на его благо. Жаль, что достойной страной он так и не стал. Может, тогда стоит пустить орды недолюдей с Ближнего востока, чтобы окончательно уничтожить немецкую культуру и идентичность и последнюю надежду на истинно-арийское государство?! — красноглазый вновь вскипел, шипящим тоном выплевывая слова сквозь плотно стиснутые зубы.       России было чем возразить Рейху, но юноша молчал, понимая, что идеология национал-социализма — неотъемлемая часть сущности этого экс-диктатора. Даже можно сказать, что сейчас он воплощение именно идеологии, а не страны, настолько та въелась в его суть, став стержнем его мировоззрения. Также федеративной республике казалось, что перебивать бывшего фюрера — это не вежливо. Иностранец тем временем остыл и продолжил монолог холодным голосом:       — Я могу часами критиковать режимы, отличные от моего. Но мы отошли от темы. Я был жесток по отношению к Германии, но никогда не издевался над ним, наказывая лишь за либеральную дрянь в его мозгах и подробно объясняя, за что он получает. Но, когда он не нёс эту чушь, я по-настоящему заботился о нём. Постарался дать ему лучшее в мире образование, чтобы, когда Германия стал суверенной страной, у него не возникло проблем с управлением ею. Создал все условия для его развития, он ни в чём ни нуждался. Я уделял ему достаточно внимания, наверное, — ушёл в рассуждения блондин, — полагаю, всё-таки да, он не чувствовал себя обделённым в любви. Или только мне так кажется? Я старался поддерживать его в начинаниях, казавшихся мне достойными; часто напоминал ему, что мы семья, и он всегда может обратиться ко мне за помощью, спросить совета или просто выговориться. Но Герман изначально имел взгляды, отличные от моих, и, взрослея, становился холоднее, полностью закрываясь от меня. Или я всё-таки переборщил с наказаниями? Или он совсем не понимает, что немецкая нация превыше всего?       Третий Рейх вздохнул и покачал головой, словно намеривался благодаря этому прийти в себя и не допустить очередного всплеска эмоций.       — Я считаю, что воспитание, данное сыну, очень достойно для своего времени. Да, оно не идеально, однако я старался быть идеальным отцом для Германии настолько это было в моих силах. Поэтому я совсем не понимаю, почему он меня отвергает! — злобно клацнул клыками от обиды немец.       Со стороны послышался какой-то шорох. Альфа перевёл вишнёво-красные глаза на собеседника. Омега вытирал личико руками, словно убирал непрошенные слёзы или пытался скрыть последствия плача.       — Россия? — обратился к младшему фриц, тон вышел тихим и обеспокоенным.       — Ничего, Рейх, всё в порядке, — принялся оправдываться светло-русый мальчик, мило прикрыв рот аккуратными ладонями. Но от Нацистской Германии не утаить неуверенного подрагивающего голоса и блестящих от лишней влаги небесно-голубых глазок.       — Я сказал что-то не так? Можешь рассказать мне, я не буду осуждать тебя.       — Нет, вовсе нет. Просто ты навёл меня на мысли… личного характера. Я пока не могу их тебе рассказать, извини, — объяснился наследник Советов. — И я не ожидал, что у тебя есть чувства, — добавил РСФСР, от чего у арийца изогнулись брови в непонимании. — Никогда бы не подумал, что ты так трепетно относишься к Германии, что испытываешь к нему отцовские чувства (я вообще считал, что ты можешь быть лишь ужасным отцом, которому безразлично или ненавистно своё дитя) и сильно переживаешь его плохое отношение к тебе, — посмотрел в глаза нацонал-социалисту, оценивая его реакцию на сказанное. — Прости, если задел тебя, но у меня было такое мнение о тебе. Сейчас я ни в чём не уверен, однако, кажется, оно было ошибочным, — виновато опустил взгляд на сведённые колени.       — Ничего, всё в порядке. Я ненавижу, когда мне пытаются лгать, самоуверенно полагая, что я не раскушу их лжи. Ты всего лишь сказал правду; то, что ты думаешь. Правда — это хорошо. Другого я не ожидал: моя репутация идёт впереди меня. И, знаешь, — решил добавить военный преступник, — не припомню, когда кто-нибудь извинялся за то, что его слова могли задеть меня, — улыбнулся Рейх одним уголком тонких губ. — Я рад, что ты понимаешь, что и у такого бесчеловечного и эгоистичного, по мнению мирового сообщества, воплощения есть положительные черты, и почти готов их принять. Правда, мне это приятно. Вследствие, будет ещё приятнее наконец поведать, почему ты не можешь мне быть несимпатичен, — красных глаза сверкнули довольным огоньком, а русский смутился любезности фрица.       — После того, как ФРГ разорвал все связи со мной, я словно потерялся. Потерялся в этом чужом, чуждом мире, разительно отличающемся от моего, который я разрушил собственными руками два десятка лет назад. Мире, где у меня не осталось ни одной живой души, нуждающейся во мне. Из друзей и союзников часть мертва, часть лишний раз со мной не пересекается, чтобы не обрушить на себя гнев своего нового объединения. Из семьи остался только Герман, а новая Австрийская республика — не та страна, с которой я состоял в отношениях. Я стараюсь не вспоминать эту утрату. То, что я не смог защитить того, кому обещал при аншлюсе, что мы будем править вместе этим миром, душит меня виной. Когда это только случилось, я думал, что задохнусь, — немец перевёл опущенные глаза в сторону. Выражение его лица показывало, что скорбь по усопшему родственнику уменьшилась до тени, что будет преследовать свергнутого диктатора до скончания времён. Всё-таки у него с австрийцем были особые отношения, очень сильная и страстная, совсем не родственная братская любовь, хоть они были только троюродными братьями.       — Это уничтожало меня изнутри, с каждым днём разрушая меня всё больше, — подвёл итог крауц. На сердце Росси стало совсем тяжело. Омега совсем забыл, что есть ещё одно государство, дорогое Рейху. А причастность Советского Союза к смерти Австрии усугубляло положение. Хорошо, хоть ариец не упомянул об этом. Либо Третий понимает, что СССР не хотел этого делать (все-таки это была война и денацификация) и чисто случайно не заметил насколько жизнь австрийского воплощения хрупка и нестабильна; либо нацист выскажет всё в обозримом будущем.       — И тогда я встретил тебя, — резко вывел из раздумий Федерацию, уставившегося на альфу. — Отстранённого и холодного сына СССР, нервно озирающегося по сторонам по пути в туалет, чтобы принять таблетки от омежьей течки. Твоё выражение лица говорило, что тебя всё ужасно задолбало, прости за выражение, и побыстрее бы всё уже закончилось, — привёл описание тоном, будто тоже утомился, но уже привык, и ему стало безразлично. — И, что удивило меня, оно никогда не изменялось, словно усталость от жизни только накапливалась. У тебя не было отдушины? Крайне вероятно. Никого не было рядом? Да. Я наблюдал за тобой и твоим окружением и быстро понял это. Ты был предоставлен самому себе. Как и я, — иностранец сделал паузу после слов, имеющих большое значение для их обоих.       — Представляя какие проблемы тебе приходится разгребать, я начал сочувствовать тебе. Продолжив наблюдать за тобой уже с другим намерением, преисполнился тобой. Это занятие развеяло тоску и рутину моей жизни, внесло в неё новый смысл, хоть и специфичный. Оно немного, но залечило раны после потери тех, кто был мне очень дорог. После я начал испытывать к тебе симпатию. Ты, действительно, достойная страна. Проведя время с тобой, я не только убедился в верности своих мыслей, но и решил, что чувствую и хочу нечто большее.       — Эм… Я правильно тебя понял? — сконфузился Федерация, смущённо покрывшись светло-розовым румянцем, как только что расцветшими лепестками нежных роз, и не имея представления, как трактовать сказанные бывшим нацистским диктатором речи.       Третий Рейх, соглашаясь, кивнул, с заговорческой ухмылкой скрещивая пальцы.        — Да, ты верно понял смысл слов «симпатия» и «чувства». Мне следовало бы сказать это прямым текстом, но… видишь ли, открыто выражать свои истинные чувства — вовсе не моя стихия. И с этим у меня возникнут проблемы, поэтому, считаю, лучше я опишу то, что хотел бы с тобой сделать, — русский был изумлён, что высокомерный немец признал свою слабость, но волнение перекрыло эту эмоцию: что же такое Рейх хочет сделать с ним?       — Мне кажется, нет никакого смысла продолжать мучаться по одиночке. Если мы будем вместе, то это однозначно улучшит нашу жизнь: когда есть тот, кто может помочь и поддержать, банально быть рядом, хоть немного времени (ближайшие годы у нас иначе не получится), когда понимаешь, что кто-то думает о тебе и ждёт следующей вашей встречи, нуждается в тебе, испытывает тоже самое, что и ты сам… тогда боль, что испытываешь по жизни переносится не так болезненно, — Третий повернулся к милому юноше боком и облокотился спиной о стену. Грудь вздымалась так, будто мужчина контролировал дыхание.       — Я желаю проводить время именно с тобой. Полагаю, мы могли бы поладить. Я хочу показать тебе все места мира, в которых побывал, посетить их не по работе, а разделить свободу вместе с тобой. Я жажду вернуть себе суверенитет хоть не страны, но воплощения. Ты тоже хочешь стать свободным от всех цепей, сковавших тебя? Уверен, да. Также я желаю обниматься с тобой ещё чувственней, чем у аптеки. Желаю касаться тебя…       Немец протянул руку к ладони юноши, лежащей на столе, повернувшись корпусом к нему. Красноглазый провел по ней едва касаясь светлой кожи, спрашивая омегу, хочет ли он, чтобы альфа трогал его руку? Федеративная республика отчётливо понимал какие действия какие последствия принесут. Как советская республика он должен, обязан отвергнуть предложение экс-диктатора, заставившего Землю окунуться в крови. Но у РСФСР есть чувства. У Третьего — тоже. Что хочет сам русский? Наследник СССР не отдёргивает руку, как от кипятка, а оставляет неподвижной. Ариец смелее гладит светло-русого парня и, не видя протеста, обхватывает тонкие пальцы всей кистью, ласково поглаживая их, после переходя на всю ладонь. Голубые глазки смотрели на неожиданную нежность со стороны антисемита, пока мозг прогружал информацию. Тонкие юношеские пальцы начали гладить мужские в ответ. Омега чувствовал себя очень неуверенно и нерешительно посмотрел в глаза национал-социалисту. Фриц добродушно любовался чудом, сидящим напротив. Их пальцы сплелись.       — Что ты ответишь мне, Россия?       — Я? Я не могу говорить так красиво, как ты, Рейх… Но я не против с тобой общаться, — сказал младший, смущённо бегая глазами по альфе и окружающим предметам.       — Только общаться? — грустным тоном протянул иностранец и встал изо стола, потянув за руку и русского, призывая его тоже подняться. Республика нервно сжал губки: если он встанет, оставшийся невыветрившийся запах его течки заполнит комнату. Разве не стоит лишний раз сидеть и не рыпаться? Но немец не отступал, и будущая страна уступил ему. Довольный милитарист поставил его очень близко, буквально в шаге от себя. — А что скажешь насчет того, чтобы встречаться со мной?       — Я не уверен… Я практически ничего не знаю о тебе. То есть какой ты настоящий, — Федерация смущённо хлопал ресницами. Он не хотел вступать в отношения с тем, кто является для него загадкой, но и огорчать нациста не хотелось.       — Понимаю. Тогда, для начала, примешь мои ухаживания?       — Ч-что?       — Я хочу сделать так, как подобает. Альфе полагается ухаживать за объектом своей симпатии, — рука фрица не отпускала ладонь русского, поглаживая её на уровне груди мальчика.       — Я всегда сторонился альф. Мне страшно за себя.       — Я хотя бы раз намеревался причинить вред лично тебе?       — Не помню, — задумался омега. — Вроде нет.       — Хотел бы — уже давно причинил. Но ты действительно полагаешь, что после подобного к тебе отношения я захочу сделать тебе больно? — Нацистская Германия поднёс ладонь России и поцеловал её с тыльной стороны. Парень замер. Губы блондина уделили внимание пальчикам, даря им невесомые поцелуи.       — Рейх… — Россия таял от ласки со стороны бывшего тоталитарного государства. Речи и оказываемые знаки внимания говорили, что у фрица старомодные взгляды на ухаживания (все-таки он правый, логично, что часть консервативных традиций немец позаимствует). Хоть они были необычными, и советская республика не знал, как на них реагировать и как себя вести, ведь ранее никогда их не получал, однако Федерации они казались симпатичными. Ему был приятен интерес другой страны, несмотря на его прошлое.       — Я принимаю… — ответил русский на изначально заданный вопрос.       Довольная улыбка растянулась шире, в карминовых глазах нациста зажегся огонёк, но лицо наоборот приобрело умиротворенное выражение.       — Я рад, — коротко сказал бывший диктатор и притянул младшего к себе. Россия не отказался от телесного контакта и прижался к груди альфы, успокаиваясь от ненавязчивых объятий и ласковых поглаживаний сильных немецких рук.       Красноглазый вздохнул больше воздуха, восточный славянин понял это по заметно поднявшейся и опустившейся грудной клетки. Наследник коммуниста поразмыслил и задал гансу вопрос:       — Ты вдыхаешь мой запах?       — Он мне очень нравится. Он нежен, как твои черты лица, — блондин, уже не скрываясь, провёл прямым носом по линии волос, выбивающихся из-под шапки-ушанки.       — Поэтому ты предложил мне встать?       Нацистская Германия согласился, вызывая негодование со стороны мальчика:       — Ты понимаешь, что мне стыдно? — Россия свёл русые бровки.       — В этом нет ничего постыдного… — Рейха перебила вибрация советского телефона.       — Хм? — русский, чуть отстранившись от поклонника (?), достал из кармана увесистый аппарат темного цвета и не самого утонченного дизайна. — СМС от Украины. «Они уже уехали в отель. Союз взял их на себя, можешь не напрягаться. Ты там вообще жив?» — прочитал сообщение брата. — Фигово вышло, — констатировал советская республика.       — Зато теперь тебе не нужно торопиться. Все равно после того, как ты постираешь штаны, им потребуется время, чтобы высохнуть.       — В чём я буду ходить, пока они сушатся? — набирая ответ украинцу, поинтересовался Росс.       — Я одолжу свои.       — Спасибо, — коротко отблагодарил юноша, отправляя ответ и убирая телефон обратно в карман, переводя всё внимание на немца. — Спасибо за все, что ты сделал для меня.       Ариец коротко поцеловал его в щёку, словно этот невинный жест говорил красноречивее любых слов. РСФСР смущенно поджал губы, непонимающе смотря на крауца. Славянин пока не полностью осознал, что национал-социалист теперь будет оказывать ему знаки внимания. Росси обнял мужчину, пряча личико, залившееся краской. Рейх, бесшумно усмехнувшись, умиротворенно прикрыл вишневые глаза, наконец обретая успокоение.