Презирать и Ненавидеть

      — Тебе следует скорее их принять, — Нацистская Германия резко отпрянул от России, как от больного, выпрямившись со скоростью молнии.       Перевёл дыхание, отойдя туда, где меньше чувствовался сладкий аромат.       Не стоит сейчас срываться. Рейх падёт в глазах у самого себя, если поддастся жалким инстинктам и свернёт с намеченного пути. Так поступают лишь безвольные слабаки, а не немец с железным стержнем вместо позвоночника. Мужчина повернулся спиной к сыну Советов, подойдя к темноватым шкафам и взяв оттуда стакан. Наполнил водой из графина. Поставил на стол перед республикой, прятавшей взгляд. Видимо, русский немного «протрезвел» и теперь стыдился того, что контролировать был не в силах. Третий распаковал подавители.       — Открой ротик, — длинные пальцы, держащие две таблетки, оказались прямо перед носиком славянина.       — Дай мне их в руки, — попросил голубоглазый слегка севшим голосом.       — Нет. Помнишь условие, при котором я согласился помочь тебе? Я делаю это таким образом, как считаю нужным. Мне повторить?       Федерация насупился, нахмурив бровки. Хмыкнув, открыл рот, прикрывая глаза. Ариец положил лекарство в полость, слегка испачкав перста в слюне, но взамен огладив мягкие губки. Россия, покраснев, запил подавители водой. Красноглазый, ухмыльнувшись, сел за стол напротив юного гостя. Он забылся, любуясь, как омега протирает рот рукавом куртки, а после неловко осматривает интерьер кухни, будто это ему интереснее, чем нацист по другую сторону стола.       — Рейх, — обратился к альфе некоторое время спустя, — а что за таблетки ты мне купил? Больно быстро они начали действовать. — Сознание Росса прояснялось, организм всё меньше требовал ласк и секса, позволяя наследнику сверхдержавы начинать мыслить трезво. Ганс протянул младшему упаковку. — Что?! Из-за границы?! Они же, наверное, дорогие!       — Зато ты смог лично оценить европейское качество, — гордо отметил блондин. — Обычно самые дешёвые покупаешь?       — Почти, — неловко потёр скулу. Чувство долга перед фрицем всё больше въедалось в сердце. — Ты вроде обещал, что расскажешь мне всё, когда я приду в себя, — сел в ту позу, по которой за секунду можно было определить, что человек находится в гостях первый раз.       — Обязательно, но сначала ты ответишь на несколько вопросов, что я задам. Я имею право сделать это первым, как твой спаситель, — игриво подмигнул, будучи не в силах запретить себе хотя бы одну двусмысленную фразочку.       — Я тебе ничего не скажу, — нахмурил бровки, — американский шпион.       — Хах. До последних двух слов, произнесённых тобой, я думал, ты считаешь, что сидишь на допросе, проводимым мной. Но, поверь, милый, у меня нет желания силой заставлять тебя говорить, — надел хищную полуулыбку на мраморно-бледное лицо, но, заметив, что светло-русый сильнее напрягся, решил не нагнетать атмосферу: Сейчас мне не интересны государственные тайны или тому подобное. Нужное узнаю сам. Я желаю понять, почему ты предстал передо мной в таком виде в том переулке.       — Я не могу рассказать тебе свою жизнь, — сконфузился, отвернувшись, РСФСР. — Я никому это не расскажу. Тем более, скоро практически весь западный мир узнает, что я омега.       — Я не планировал разглашать это, — прикоснулся к подбородку русского и повернул его личико на себя. Чуть задержал пальцы, вглядываясь в печально-глубокие омуты, полные обиды и скорби. Он столько раз видел глаза, выражающие адские муки, нечеловеческие страдания, превращающиеся в пустое тусклое вещество, когда беспросветное отчаяние поражало разум или когда жизни жертвы приходил конец. Третий Рейх наслаждался этим прекрасным чувством превосходства, званием вершителем судеб людей и стран. Но эти глаза его зацепили. Крауц либо не отошёл от феромонов омеги, либо впервые не получил удовольствия от созерцания эха чужой боли.       — Какую выгоду я получу, если одни мои бывшие недруги узнают об уязвимости сына другого бывшего недруга, а? — отпустил лицо мальчика. — Я не буду распространяться о твоём гендере, омега. Если меня всё-таки спросят, за кого мне тебя выдать?       — Я могу косить под альфу? — со скепсисом неуверенно поинтересовался Росси. Иностранец красноречиво покачал головой со значением отрицания. — Тогда бету. Так проблем меньше будет.       — Почему ты так неохотно принимаешь чужую помощь? — вскинул светлую бровь.       — С чего ты так решил?       — Даже за такой короткий промежуток времени любой бы это заметил.       — Если проблемы у меня, то и решать их буду я, — серьёзно сказал Россия, делая акценты на местоимениях. — Других они не касаются.       — Загоняешь себя также, как Союз, беря его за объект для подражания, — хохотнул Нацистская Германия. — Как же ты не понимаешь: он альфа, всё в нём настроено на одиночную борьбу. А ты кто у нас? Напомнить? Омега психически не в состоянии перенести изоляцию, когда все проблемы взваливаются на его хрупкие плечи. Знаешь, кости в этом месте очень хрупкие. Пять килограммов и ключица ломается, например. С омегами также.       — Вот не хватало нравоучений и от тебя, Рейх, — насупился республика, убрав руки под стол.       — Мне всего-навсего интересно, зачем ты губишь себя? Или ты этого не осознаёшь? — русский гневно стиснул зубы. Вот чего фриц докопался?! Зачем немец оголяет правду, которую сын коммуниста так тщательно старается не замечать? — Кажется, я навсегда запомнил, какими глазами ты смотрел на меня, — напряжение, словно электрический разряд, пронзило тело младшего, — как прижимался ко мне. До сих пор твой сладкий запах не выветрился, — немец огладил ткань плаща на груди. — Скажи, кто и когда в последний раз так пёкся о твоём состоянии? — сын СССР нервно глотал слюну, не находя себе места, словно он всё-таки оказался на настоящем допросе. — Признайся, тебе было очень приятно, когда я, придерживая за талию, вёл сюда. Когда я помог тебе, разве ты не был признателен? Разве тебе не понравилась моя забота? Так почему ты не желаешь ни делиться своими проблемами, ни помогать решить их?       РСФСР понурил голову, смотря на колени, что шапка-ушанка съехала на лоб, прихватив с собой светло-русые локоны. Ганс ждал реакции младшего собеседника, не видя, как тот неистово заламывает себе пальцы под столом. Плечи омеги начали дрожать, а следом и руки.       — Россия?       — Потому что я не имею права просить о помощи! Я обязан всё делать сам! Я наследник СССР, старший сын, после него буду самым большим по площади. Мне запрещено полагаться на кого-либо, ибо я должен быть в состоянии справиться в одиночку! — выдал пулемётной очередью, осекаясь голосом, как при истерике.       — Но, повторюсь, омега на такое не способна.       — А плевать! Какая разница, кто я?! Я обязан быть достойным… отца. Я не смею… его разочаровывать… после всех средств, что он вложил в моё воспитание и обучение. Он рассчитывает… на меня, — начал громко и рвано всхлипывать.       Советская республика так бы и заплакал, но что-то мягкое и тёплое легло на его плечи. Росси перевёл ошарашенные и мокрые глаза на нациста. Рейх, достав чёрный шарф из-под плаща, принялся оборачивать его вокруг шейки юноши, укладывая и на плечики.       — Что ты..?       — Как-то мой запах помог тебе прийти в себя. Может быть, это сработает и сейчас, — сделал завершающий круг тёмной тканью и отодвинулся обратно. Славянин удивлённо похлопал ресницами. Его личико было укутано по губы. Федерация, делая вид, что поправляет, зарылся носом в шарф Нацистской Германии. Снова аромат сладкой спелой вишни и какой-нибудь машины для убийств коснулся чувствительных рецепторов. Щёки покрылись румянцем от этой ситуации. А запах, действительно, успокаивал. И подавители ариец купил хорошие. — Зря я сомневался, что не достаточно хорошо знаю Союза. В его репертуаре.       — То есть ты мне веришь? — посмотрел на иностранца, будто тот совершил что-то противоестественное.       — От чего мне сомневаться в твоих словах?       — Отец, вроде бы, не должен поступать таким образом со своим сыном, хоть мы и страны. Когда я рассказал Украине и Белоруссии, они не поняли, что я чувствую и от чего пытаюсь… — тень легла на лицо омеги, пока его посетили неприятные воспоминания.       — Я не они, — отрезал шовинист. — Продолжишь?       — Угу, — сильнее закутался в чужой шарф. — Но, думаю, дальше ты и сам понимаешь. СССР не нравится мой пол. Я старался быть лучше, и сейчас стараюсь, однако… всё без толку. Я омега, и это не изменить. Я ненавижу себя, — отчеканил горькое признание и посмотрел в глаза Рейха так, будто не сожалел ни в чём, давно принял это и считал это истинной, посланной свыше. — Ненавижу себя. Ненавижу! — повторил, сжав кулаки и начиная больше говорить с самим собой. — Почему я родился омегой?! За что?! Сколько усилий бы я ни прикладывал, отец не собирается признавать меня. Для него я словно пустое место. Когда-то у меня была надежда, что я смогу ужиться со своим полом, когда он принялся тренировать меня. Но… То, что я терпел унижения всё то время; то, что ходил весь в бинтах и посещал больницу чуть ли не чаще, чем кровать, не помогло…       СССР ненавидит меня. Я его понимаю. Я тоже себя ненавижу. А как иначе? Он до сих пор рассматривает вариант, где наследником становится Украина, а я — чьей-то партией. И моё мнение никого не колышет! Омеги же его не имеют, они вещи! — голос дрогнул, сквозя уже не истерикой, а гневом. — Почему только из-за пола я должен быть зависим от кого-то? Почему мне, омеге, столько запрещено, что может себе позволить любой альфа? Кажется, иногда даже за человека-то не считают. Ты видел, когда мы шли по улице, какое к нам отношение?       — И для вас данное является нормой? — скрестил пальцы, вопрошая с глазами, распахнутыми шире обычного от эмоционального монолога русского.       — А разве может быть по-другому? — восточный славянин не понял, почему у немца зародились сомнения. Неужели всё может быть иначе? Бред!       — Я побывал почти во всех странах Европы и Америк после войны. Подобное отношение мне встречалось лишь в отстающих странах и участников социалистического лагеря.       — Да ладно?! — широко распахнул глаза, не веря услышанному. — Не лжёшь, настраивая меня против собственного отца?       — Нет. На западе омеги и все остальные стремятся получить равные права с альфами. У них это обязательно получится, не сегодня, так в ближайшее время, — Рейх вздохнул. — Мир меняется, общество становится толерантнее, — утратил былую полуулыбку, сменившуюся на осуждающее выражение лица. — Готов заключить пари, что когда-нибудь это выльется в фанатизм и альфы с традиционной ориентацией станут более ущемлены, чем остальные. Пожалуй, будущее кажется весьма интересным. Надо будет запастись успокоительными, — горько усмехнулся, будто говоря: «Этот мир вы желали увидеть?», «Это действительно то, что вы хотели, серьёзно?» Нацист оставался нацистом в любой ситуации, не меняя взгляды даже после поражения и появления плодов демократических обществ. — Но мы отвлеклись, зато ты, вижу, успокоился. Что ты ненавидишь в своей жизни?       — Жизнь. Тебе когда-нибудь приходилось, каждый раз выходя на улицу, бояться, что с тобой что-нибудь сделают?       — Был лихой апрель 1945. Даже вспоминать не хочется, — поморщился, словно съел что-то противное, лягушку, например. РСФСР удивился, что крауц косвенно признался, что ему было страшно. Однако, с другой стороны, они вдвоём достаточно много откровений друг другу нарассказывали, что скоро будут как на ладони.       — Нет, я про другое. Даже не знаю, как тебе и донести… данную информацию.       — Ммм?       — Ты альфа.       — Все мы не без изъяна, — хохотнул Нацистская Германия. — Я недавно нёс тебя на руках с мокрыми штанами. Какие между нами могут быть секреты? — при сдерживаемом смехе у блондина задрожала грудная клетка.       — Мог бы и не напоминать! — залился краской младший. — Кстати, когда ты наконец скажешь, почему всё это терпел? Знаю же, что до чёртиков брезгливый.       — Обязательно отвечу на твои вопросы, после того, как ты закончишь, — умиротворённо улыбнулся, облокотив ладонь о подбородок.       — С каких пор мы изливаем друг другу душу? — изогнул брови, искренне недоумевая. Ведь они даже знакомыми друг другу не приходились. Скорее, враг отца и сын врага, с которым довелось провести несколько месяцев, но в далёком прошлом.       — А у нас есть другие варианты? — развел ладони в стороны. Восточный славянин призадумался. — Республика за железным занавесом, избегаемая всей большой семьёй, и бывшая страна, служащая тому, кто способствовал победе над ней. Даже смешно становится, что я с тобой, Россия, говорю об этом на территории Союза в какой-то советской квартире, снятой для меня американцем.       — Да уж, не ожидал, что подобное когда-нибудь со мной случится, — приподнял уголки губ, но тут же помрачнел.       — Что такое?.. Ты из-за прошлого? — поставил пальцы в форме ромба, придав лицу серьёзности, закрывающей неприятные эмоции. — Что ж, я пойму…       — Нет. Я ничего против тебя не имею. Теперь, — прошептал последнее слово, чтобы оно не достигло чужих ушей. — Виновен не только ты один, но и другие страны, допустившие твои «преобразования». Наверное. Ну, я так считаю, — неловко поправил шапку-ушанку. — Тем более, за двадцать лет тюрьмы ты, полагаю, получил… Ну, ты понял, — омеге было не удобно, но не сказать это было нельзя. Наследник Советов кинул боковой взгляд на нацистского собеседника, удивляясь, что нацист отреагировал спокойнее, чем ожидал славянин. Также малыш отметил, что Третий, оказывается, умеет безобидно улыбаться. Ариец расслабил мышцы лица, почему-то позволяя умиротворению разлиться по нему. Похоже, экс-диктатор был чем-то доволен. Однако, ганс, заметив, что за ним теперь наблюдают, быстренько вернул свой образ, надев маску-ухмылку.       — Знаешь, после того, как мы вот так поговорили, нет настроения продолжать про мою отвратительную жизнь, — светло-русый стал более расположен к немцу, сев так, будто он беседовал с другом.       — И про вредные привычки, доведшие тебя до состояния живого мертвеца? Зачем ты уничтожаешь своё здоровье — залог прикрытия омежьей сущности?       — Я всего лишь пытаюсь отвлечься, забыть хоть на какое-то время, что являюсь омегой! — возмутился Федерация, непонятно отчего стыдясь перед Нацистской Германией.       — И тебе всё равно на последствия?       — …Нет, но что мне остаётся? — растерялся младший. Другие варианты бегства от себя в голову не приходили.       — Я бы посоветовал отыскать иное средство для «забытья». Лучше тебе сделать это, и поскорее, — деловито скрестил пальцы, закинув ногу на ногу. — До меня дошёл слух, что Союз через пару-тройку лет передаст вам власть, вынужденно или добровольно. Представляешь, как изменится твоя жизнь, когда ты станешь самостоятельной страной?       — Да, — омега сглотнул. — Проблем станет ещё больше, — скривился, будучи явно недовольным тем, что ему предначертано.       — Занимательно будет наблюдать, как ты будешь с ними справляться. Хм, — потёр ладони, делая маленькую разминку пальцев, словно настраиваясь на другую деятельность, заодно не давая себе сболтнуть лишнего, что явно ему не на руку. — Думаю, на сегодня я узнал достаточно касательно тебя. Настал мой черёд, полагаю. С чего мне начать?       — Как ты оказался на территории отца? — с небольшой задержкой спросил Россия. Страны слишком резко поменялись ролями слушателя и рассказчика.       — Всё просто. С началом вашей перестройки стало легче пересечь границу, и Америке не составило труда организовать мне поездку сюда в качестве инкогнито.       — Всё-таки, какова цель твоего визита? — сощурил глаза, надеясь выведать у иностранца секретную информацию.       — Ничего серьёзного, — мило и беззаботно улыбнулся. Шпион, говорящий, что не нанесёт им вреда? Что-то новое. — Ты же понимаешь, что я не могу об этом разглашать. Только скажу, что конкретно против тебя не буду «искать дровишки». А если и найду, то разглашать не буду.       РСФСР коротко кивнул, как бы соглашаясь с Третьей Империей. Как-никак он в долгу перед фрицем и вообще не имеет права требовать что-либо от него.       — Тогда, почему ты мне помог? — задал главный вопрос, мучающий его на протяжении всего их времяпрепровождения.       Рейх не ответил — сменил позу, убрав ногу с ноги. Лицо стало серьёзным, но не озлобленным. Вероятно, ариец готовился сказать что-то очень важное. Светло-русого напрягло изменение в поведении ганса, и советская республика тоже сел иначе, готовясь услышать нечто. Боясь, что скажет Третий, но и, одновременно, страстно желая узнать, что таит немец.       — Я презираю омег.