***
Всё же это ничуть не похоже на детскую забаву. Дазай не виноват. Он редко бывает виноват. Но Мори всегда умело чуял выгодные для уступок моменты. Побросать кости, накормить чьё-то эго – цена не слишком высокая за усмирение нескольких своенравных борзых. Немногие из немолодых, закалённых охранников организации сдадутся так просто. Ни для кого в Портовой Мафии Йокогамы уже не секрет, что Мори перерезал глотку своему предшественнику, а Дазай, приврав, стал для него источником обогащения. Ложь помогла его господину занять место босса. Теперь им Мори оттуда уже не выкорчевать: он слишком глубоко пустил свои корни. А вот проучить ребёнка им по силам. Поэтому они противятся его указаниям, отстреливают людей на его заданиях, намеренно идут вразрез с его распоряжениями. Мори им позволяет. А после снова наказывает подопечного за неудачи. За управление организациями, подобными Портовой Мафии, всегда приходится платить определённую цену. Издержки в данном случае – так просто совпало – падают на балансовый отчёт протеже Мори. Или, скорее, на ненаглядного Накахару его протеже. Дазай Осаму и Накахара Чуя – пара неоценимых пешек, но пешек, тем не менее, взятых с возможностью отпущения в расход. К тому же, так показывать, кто здесь главный, становится вдвое проще. Оптимальный выбор. Накахара оказывается в медицинском отсеке дважды за две недели. Может, они и грызутся как кошка с собакой, но, когда случается такое, Дазай погружается в раздумья. А когда Дазай погружается в раздумья, это сулит несчастье всем, кто оказался на его тропе войны. — Он отнимет у меня всё. Он просто такой человек. Его правый глаз сегодня опять забинтован, а оба предплечья туго обмотаны марлей. Впечатляющий список его ранений, кажется, лишь растёт – никогда не уменьшается. Они у Дазая в офисе, среди концентрации тёмного дерева, мрамора и стекла. Бесчисленные книги выстроены вдоль полок – бесценная коллекция, служащая исключительно сбору пыли. Внутреннее убранство чересчур пышно для бывших уличных крыс вроде них. Вернее, для одной такой крысы. Происхождение Дазая – лишь одна из множества тайн, раскрывать которые он не собирается. Акутагава молчаливо выжидает, стоя в стороне. — Но тебя, мой самый верный пёс… — карие глаза загадочно мерцают, подобно тлеющим огонькам. Акутагава думает о языках пламени, горящих с наибольшей интенсивностью, когда доходят до углей. — Заберёт ли он и тебя? Акутагава ступает вперёд, сокращая дистанцию между ними, и в этом читается весь ответ. Он прижимается к Дазаю, чувствуя, как отсекается связь с Расёмоном. Дазаю это нравится, Акутагава знает. Акутагава многое знает о Дазае. Например, что подобные прикосновения редки для Демонического вундеркинда. Единицы настолько глупы, чтобы добровольно побросать оружие, тем самым позволив беспрепятственно вогнать нож себе в спину. Но Акутагава относится к числу таких единиц. Он нерешительно задевает губы Дазая своими, выискивая разрешение. Получив его, горделиво покрывает поцелуями линию подбородка и бледный, подобно лунному свету, участок кожи над забинтованной шеей. Дазай запрокидывает голову и обхватывает Акутагаву за талию. Ободрённый, Акутагава настойчивей трётся о Дазая, пока их дыхание не становится тяжёлым и прерывистым. Вместе отступая назад, они добираются до стола. Дазай опускается в выдвинутое боком к столу кресло, а Акутагава усаживается сверху, седлая колени и жадно вылизывая его кожу, после чего неохотно отстраняется, чтобы стянуть с Дазая пальто. Под искусно пошитой одеждой скрывается долговязое тело. Акутагава восхищается каждый раз, как раздевает его, стаскивая шерстяную броню и обнажая изящные плечи, просвечивающиеся сквозь рубашку за тридцать пять тысяч йен. Удостоиться возможности за сплошным обманом увидеть хрупкого нагого мальчишку… Это честь. Привилегия. Опасность с заглавной буквы. Дазай ведёт себя с ним лишь так, спокойно и непринуждённо. Его намерения легко угадать: вязким, соблазнительным голосом, в котором Акутагава готов утонуть, тёмным и беспощадно сладким, будто гречишный мёд, Дазай заманивает в ловушку. В грудину вжимается ледяная сталь ножа для вскрытия конвертов. Теперь он, вынутый из верхнего ящика, служит другой цели. Лёгкое, почти невесомое касание противоречит тяжести слов. — Акутагава, ты мне доверяешь? Акутагава резко распахивает глаза, обдумывая вопрос. Неужели всё дело в доверии? Он без принуждения падает в сумрачную глубину. Это обещание не пережить Дазая, искренность до горького конца. Если Дазай суицидален, то Акутагава трагичен. Он не падает спиной вперёд, ожидая, что Дазай поймает. Он набирает высоту и разбивается оземь, как лебедь. — Моя жизнь принадлежит вам, — отвечает Акутагава, помедлив пару секунд. Он совершенно серьёзен. Он сможет запомнить уловки, подыгрывать в игры. У него ведь был лучший учитель. Безусловно, полагать, что Дазай всего лишь играет в игры, – допускать ошибку. В игры Дазай не играет. У него ставки выше: человеческие сердца. Он фабрикует предсказания, чтобы компенсировать множество недостатков в сердце у себя. Акутагава крепко сидит в центре его паутины; к сердцу протягиваются нити, натянутые так туго, что вот-вот лопнут. В лучшем случае Акутагава – игрушка. В худшем – замена другому. Другим. Акутагава постоянно повторяет себе, что его это нисколько не беспокоит. По крайней мере, это означает, что Дазай видит в нём пользу. По крайней мере, это означает, что какую-то его часть Дазай не желает отпускать. (А самое лучшее здесь то, что невозможно заменить человека в несуществующих отношениях. Если Дазай уйдёт, ему не будет больно. Не будет.) Смех Дазая резкий и острый, не содержащий в себе ни намёка на веселье, но, когда он убирает лезвие, его лицо выражает одобрение. — Ты такой глупый, Акутагава. Акутагава даже не удостаивает Дазая ответом (хватит с него потешаться) – подаётся вперёд и накрывает его губы своими, зачиная дикий танец языков и зубов. Возможно, он представляет, как на долю секунды Дазай выглядит удивлённым: его застали врасплох. Шаг смелый, но, осмелев ещё больше, он прикусывает покрасневшие губы и в награду слышит тихий стон. В Акутагаве просыпается сильная жажда. Пальто падает на пол. Следом, звоном врезаясь в уши, звякает нож. Акутагава быстро развязывает Дазаю галстук, снимает жилет, но когда добирается до верхних пуговиц рубашки, Дазай отталкивает его руки и целует в ответ. И Акутагава не настолько глуп, чтобы интерпретировать это по-своему, но руки касаются его, помогают ему раздеться, стягивают его штаны, а сам он всё равно тянется назад, нащупывая боковой ящик со спрятанным флакончиком. (И такие флакончики разбросаны у них повсюду, и Акутагава напоминает себе, что это ничего ровным счётом не значит.) Он легко подготавливает себя: сначала двумя влажными пальцами, затем тремя. К подобному порядку они оба привыкли. Он опускается на член Дазая, перекинув ноги через подлокотники, и это тоже легко. Тело подрагивает, когда ствол внутри наливается кровью, и всё вокруг сужается до белого шума. Всецело сосредоточенный на том, чтобы достичь размеренного ритма, стук в дверь Акутагава поначалу даже не замечает. Осознание накрывает только когда голос, робкий и неуверенный, тихо зовёт: «Господин Дазай?» Он замирает. Смотрит в сторону, через стол, на дверь в другом конце офиса. Нет. — Ах да. Входи. За этими словами Акутагава практически слышит, как губы Дазая дёргаются в довольной усмешке. — Господин Дазай, вам посылка, — Хара резко смолкает; его тупой, вялый мозг работает в ускоренных темпах, чтобы обработать увиденное. Осознание приходит к нему на целую вечность позже: ужас, испытываемый Акутагавой, останавливает время. Вытаращив глаза, парень едва не роняет небольшую, аккуратную коробочку, завёрнутую в подарочную упаковку. — Прошу прощения, господин Дазай! Я… чёрт, я не хотел… Я п-пойду! Хара пытается поспешно ретироваться. В это же время Акутагава приподнимается, слезая с члена, неуклюже разворачивается и пытается встать с колен Дазая, но ноги не слушаются. — Нет, прошу, останься, — мурчит Дазай, останавливая их обоих. Его пальцы сцепляются на запястьях Акутагавы, и, потянув за них на себя, Дазай заставляет его сесть обратно и крепко прижимает к своей груди. Опираясь о пол ногами, поворачивает кресло так, что теперь Хара напротив Акутагавы. Лицо горит от стыда. Дазай посмеивается. — Подойди ближе, Хара. Мы не кусаемся. (Акутагава представляет, как растягивается его улыбка, обнажая зубы с винирами.) Парень что-то бормочет, но подчиняется. Он способен лишь подчиняться. Так же, как и Акутагава способен лишь подчиняться. — У тебя с собой то, что я заказал? — спрашивает Дазай, продолжая, будто Акутагавы здесь нет. Будто он часть комнаты, часть меблировки наподобие стола или кресел. Или книг и полок, выстроившихся вдоль стен. Ему кажется, что возбуждение спадёт, унижение обожжёт внутренности клеймом. Так и происходит. И не происходит вовсе. Они не смотрят друг другу в глаза, когда Хара сжато отвечает: — Д-да. Всё здесь. — Хорошо. Открой. Дрожащими руками Хара ставит коробочку на стол и снимает крышку. Его лицо мгновенно отображает отвращение. На тёмной отделке уютно расположился толстый кожаный ошейник. Такое ни с чем не спутать. Серебряная табличка гласит: «Собственность Дазая Осаму». — Акутагава, тебе нравится? — радостно спрашивает Дазай. — Я заказал его специально для тебя. — Я… — собственный голос звучит жалко. Дазай не обращает на это никакого внимания. — Почему бы тебе не надеть это на него? Наши руки заняты, — чтобы подчеркнуть сказанное, Дазай отпускает запястья, лаская кожу и оставляя мурашки. Набредя на сосок, пальцы его пощипывают. Другая рука трогает бедренную кость, втирает в плоть жестокие, отвлекающие круги. Акутагава беспомощно подрагивает. В первые мгновения Хара оставляет просьбу без внимания, но быстро оправляется. Безмолвно снимает ошейник с атласного синего ложа и трясущимися пальцами надевает Акутагаве на шею. Акутагава втягивает воздух носом, когда холодный материал начинает натирать горло. Он знает, что ошейник дорогой, и отчасти это ему льстит, но вместе с тем дышать уже становится трудно, голова кружится, будто его душат. Хара возится с металлической застёжкой, и Акутагаве должно быть тошно оттого, что его липкие, потные, мерзкие руки прикасаются к нему, но ещё на нём руки Дазая, холодные и сильные. И, несмотря ни на что, ему это нравится. Руки Дазая продолжают свою работу: одна пробегается вверх-вниз по боку, вторая всё ещё крутит чувствительный сосок между большим и указательным пальцами, снова и снова, чтобы свести с ума. Дазай сухо интересуется: — Что скажешь? Ему идёт? Скажи, что ему идёт. — Тебе идёт, — говорит Хара, потому что это всё, что он может. Дазай мурлычет, явно довольный, и от этого неясно почему вдоль позвоночника растекается головокружительное удовольствие. — Слышал, Акутагава? Он считает, что тебе идёт, когда ты носишь моё имя. Акутагава ничего не может с собой поделать: неожиданно стонет и кончает, забрызгивая руку Дазая и себя. Дазай смеётся. — Верно, ты принадлежишь мне. Так ведь, моя любимая зверушка? — Да, — зажмурившись, хрипит Акутагава. Он больше не может смотреть на Хару. Невыносимо, что Хара видит его таким. — Хочешь, чтобы он узнал, как именно ты мне принадлежишь? — Нет. — Хочешь ему показать? — Нет. — Хотелось бы тебе, чтобы все узнали? Нет. — Да, — выдыхает он. На него совсем не похоже, но это он, это он. Это он. Акутагава ненавидит это всё. Растерянность. Гнев. Скользкий стыд. Руки Дазая. Член Дазая. Насмешку на шее. А больше всего – себя. Дазай приказывает Харе уйти. Хара исчезает моментально, захлопнув за собой дверь. Они одни. Акутагава дёргается, как ужаленный, когда Дазай снова кладёт ладонь на его бок. Он заставляет себя не отстраняться, не сопротивляться, будто одичалый зверь, побуждённый инстинктом. Он прекрасно осознаёт это, когда другая ладонь сжимается на горле, предупреждая, что Дазай ещё не наигрался. И он полагает, что это справедливо. Полагает, такое можно позволить. Дазай так долго сосредотачивался на его удовольствии, так что теперь будет правильно заняться собственным. Дискомфорт Акутагавы всё равно не имеет значения. Дазай подцепляет ошейник, натягивая и скручивая, пока кожаная лента не перекрывает трахею. Дыхание перехватывает, предательские слёзы собираются в уголках глаз. Поднимается паника, поднимается член. Дазай останавливается в опасной близости от того, чтобы перекрыть подачу воздуха. Давление, оставшееся после почти-удушья, в равной степени приятно и незнакомо, и всё тело горит и гудит, как будто кто-то проложил под кожей оголённые провода. Дазай вцепляется в волосы, другой рукой поднимаясь вдоль рёбер, груди, ненадолго останавливаясь, чтобы с непривычной нежностью огладить челюсть, а затем в открытый из-за нехватки воздуха рот забираются три пальца. Акутагава инстинктивно насаживается на член, утопая в обнаруженных волнах удовольствия. Он живёт и умирает за силу, которой Дазай обладает даже в одних кончиках пальцев. То, что эта сила обернулась на него, жжёт предвкушением: цепким, заслуженным, идеальным. Это собственничество, которое можно ощутить, которое никто другой не украдёт. Акутагава посасывает пальцы и невольно стонет. Звучание собственного голоса, приглушённого и надломленного, лишь ускоряет прилив жара к паху. У него опять стоит, болезненно пульсируя. Ох, он этого хочет. Ему это нужно. На сей раз он качается на члене настойчивее, более дерзко, чем обычно. Более дерзко, чем когда-либо. Надо только найти правильный угол, и у него получится… Дазай смеётся ему на ухо, легко улавливая направленность его мыслей. — О, что такое? Тебе не хватило? Просишь ещё? Акутагава не слышит, какой бы вышел ответ, потому что Дазай проталкивает в рот четвёртый палец и погружает вместе с остальными глубоко в глотку. Напряжённая челюсть растягивается, чтобы подстроиться. Всё вокруг становится водянистым, Акутагава задыхается. И плывёт, чувствуя, как к лопатке прижимается улыбка. — Хорошо. Получишь ещё. Когда слюна скапливается на языке и начинает стекать по подбородку, Дазай возвращает Акутагаве доступ к кислороду и оборачивает ладонью его ствол. Влажная от слюны, ладонь скользит плавно и уверенно; Дазай набирает темп, так что Акутагава едва успевает перевести дыхание – и оно снова ускоряется. В животе разгорается, всё нарастает пламя. Акутагава себя не контролирует: бездумно толкается в руку, встречая охотную помощь от прикосновений Дазая. Ловкий поворот запястьем – и Акутагаву захлёстывает раскалённое добела блаженство. Он вскрикивает, сперма брызгами орошает кисть и край стола. На холодную поверхность этого стола он скорее падает, чем опускается. Дышит тяжело, сердце колотится, его всего трясёт. Ему кажется, что он не сможет сдвинуться с места, даже если бы захотел. Он просто немного так отдохнёт… Только Дазай сжимает его опадающий член, и Акутагава едва не выпрыгивает из кожи, распахивая глаза, и, ахнув, разевает рот. — Господин Д-Дазай! Что… Ведь Дазай всегда отдаёт жесточайшие приказы мягчайшим голосом. — Ш-ш-ш, тише. Не думай. Просто чувствуй. И Акутагаве хочется подчиниться, правда хочется. Но он кончил уже дважды, отчего тупая боль теперь перетекает в острую. Дазай, ткнувшись ладонью в чувствительную головку, выбирает именно такое количество этого «чересчур», и Акутагава балансирует, боясь упасть, на большой осведомлённости. Он не знает, что именно для Дазая является желаемым результатом. Он не сможет кончить ещё раз, вне зависимости от того, как сильно Дазай намеревается продолжить. Приходится стиснуть зубы, когда прикосновения к члену возобновляются. Всё тело зудит и дрожит, словно от миллиона булавочных уколов. Большой палец попеременно то безжалостно упирается в щель, то выводит обжигающие круги по головке; каждое движение влечёт за собой болезненные всхлипы. Больно. Очень больно. Каждый импульс с воем умоляет выпросить пощады. Акутагава едва замечает, что рука сменилась, теперь покрытая смазкой, но, когда Дазай наклоняется, плотно прижимаясь грудью к его голой спине и до упора проникая внутрь, близость обволакивает, подобно второй коже. Она пьянит сильнее Расёмона; более губительна, чем яд. Эта несправедливость, что Дазай целует его с благоговением верного любовника, задевает что-то чуткое внутри. Удовольствие моментально перевешивает боль, наполняя неясным добрым светом. Рубеж ошеломлённости давно позади, сверхчувствительные нервы пойманы в бесконечную петлю болезненной стимуляции. Не имея возможности спастись, он будто расколот надвое. Откуда-то сверху одной своей частью Акутагава видит сверлящие его глаза; тёмные, как бездна, и ещё более безжалостные. Он наблюдает, как его вспарывают, очищают кости от мяса; всё это время вторая половина ещё в сознании, переживает всё лично. Смотря на него отсюда, Акутагава, кажется, понимает, почему Дазая зовут демоном. Дазай не похож ни на одно другое существо, он берёт и берёт, и Акутагава более чем готов предложить ему всё, даже если это его погубит. Потому что Акутагава всецело принадлежит Дазаю: телом, разумом и душой. Внезапно Акутагавой овладевает потребность рассказать ему об этом. Он пытается сформировать слова. — Господин Дазай, — умоляюще произносит он, но языку не удаётся добраться до конца предложения. — Тише, тише, я рядом, Рюноске. Это утешение омывает его подобно горному роднику. Рябью пробегает по телу, будто штормовая волна. — Просто побудь для меня умницей, хорошо? Акутагаву словно бы сносит с якоря. Он не испытывает изысканной агонии. Не совсем. Всё, на чём выходит сосредоточиться, – это то, что Дазай воспринимает его как нечто хрупкое, драгоценное. Нечто достойное осторожного обращения. Дазай с благоговением снимает с него слой за слоем. Дазай разбивает его на миллиард крошечных осколков. Время медленно течёт вперёд, точно патока. В конечном итоге Акутагава слишком утомлён, теперь не в силах даже кричать. Тело больше ему не принадлежит, и он, полностью измученный, рухнув вперёд, прижимается к красному дереву, ставшему тёплым и скользким от его постыдной слабой плоти. Он – ожившая сломанная кукла; игрушка, которую Дазай может трахать, в которой может согревать свой член. Чудовищное наслаждение не утихает, пожирая всё хорошее и рациональное. Акутагава пригвождён, как насекомое, лишённое свободы. Мышцы всё дрожат и сжимаются при каждом мучительном прикосновении и рывке, протестуя против пыток собственным разумом, ведь настоящий его покинул. И именно тогда Дазай начинает двигаться, возможно всё-таки устав разбирать Акутагаву на части. Дазай толкается резко, быстро и грубо – Акутагава растворяется в воздухе. Он слеп, и глух, и потерян для всего мира, когда Дазай, проникнув до упора, наконец, кончает в него с приглушённым стоном – единственным свидетельством его человечности. Когда Акутагава приходит в себя, Дазая уже нигде нет. Он подбирает осколки.💼🐕
29 июля 2020 г. в 22:45
Для них он пустое место. Пусть босс, считая это заслуженным, и видит целесообразность в назначении Акутагавы командиром отряда, подчинённые его не уважают. Дазай внушает им страх, а его они ничуть не боятся. Это заметно. Язык за зубами держать не могут, даже когда он рядом.
— С ним что-то не так, — сочувственно говорит один из группы, и напарники по очереди поддакивают.
— Заткнитесь! — кто-то срывается на резкий шёпот. — Вы видели, что он натворил в подземельях?!
— Что с того? Я должен трястись перед ним от страха, потому что он жуткий змеёныш? Не смеши. Я скажу тебе, что с ним не так. Этому недоростку ещё не задавали хорошей трёпки.
— Ага! — усмехается другое насекомое. — Выполз бог весть откуда ещё вчера и, раз шестерёнки крутятся, возомнил себя главным.
— С радостью поставил бы паршивца на место.
Омерзительному гневу, извивающемуся в животе, хочется дать волю, но Акутагава проглатывает и его, и возмущение, напоминая себе, что они на дежурстве. Дазаю сильно не понравится, если на замену внезапно станет некого отправить.
— А я, например, считаю, что мне повезло. Мы, по крайней мере, не… — менее смелый подчинённый явно нервничает, переводя взгляд на Акутагаву.
Неверное движение.
Не предаваясь размышлениям, Акутагава пришпиливает ошеломлённого паренька к истёртой кирпичной стене. Его друзей, сбитых с ног, снесло на расстояние пары метров. Акутагава почти не слышит ни болезненные стенания вокруг, ни сдавленный булькающий стон схваченного Расёмоном за глотку.
— Что ты хотел этим сказать? — выплёвывает он.
Сожаление, мгновениями назад прочтённое им в глазах человека – Хары, подсказывает сознание, – то самое, из-за которого он сорвался, полностью заменилось чем-то более жалким, приятно жалким. Глаза широко распахнулись, склера захватила радужку… о да, вот он. Страх. Внутри оседает нечто похожее на жар наслаждения, но его только проснувшийся нрав подобным не насытить.
— Выкладывай до конца.
Хара жадно втягивает воздух, когда Расёмон неохотно ослабляет хватку.
— Я лишь хотел… хотел сказать, господин Дазай просит многих своих… своих… людей. Он не совсем… совсем… ну… ты знаешь…
— «Не совсем» что?
Хара молчит, но глазами выискивает на лице Акутагавы малейший проблеск снисхождения, и это его выдаёт. Сквозь гул бьющего в голову адреналина в памяти всплывают обрывки услышанных в казармах разговоров.
Он ему кровать греет… Отвратительно… Ползает за ним, как влюблённый щенок… Личная собачонка, украшение для Дазая, если понимаешь, о чём я… Вот так парочка! Этот пацан, Акутагава, ёбнутый на всю голову… Интересно, кто из них двоих совсем конченый?.. А когда хозяин изобьёт, он ещё и добавки просит?
Расёмон снова схватывает крепче, и парень взвизгивает от боли. Съёжившись, он пытается отстраниться, но бежать некуда. Без разрешения бежать не получится совсем.
Акутагава наслаждается опьяняющей волной своей способности, текущей по венам. Смакует то, как Расёмон вырывается изнутри, натягивая привязь до предела, жаждущий уничтожить, заглушить, погасить жизнь в беспомощном теле, распростёртом перед ним; пойманном, будто птица, бешено бьющая крыльями по клетке. Управляет всем он, чья-то жизнь в его распоряжении, и ему безумно приятно быть вправе, пережав горло, отрезать дыхание. В такой власти легко затеряться.
На плечо падает ладонь, и Акутагава едва не отсекает чужую руку, но тело прошибает холод способности «Больше не человек». Он содрогается, ощущая, как лёд выбивает из него состояние полёта, все силы утекают, как песок сквозь пальцы. На их месте осталась тёмная зияющая дыра, отражающая мертвенность, которую он лишь изредка замечал в тёмно-карих, почти чёрных глазах наставника.
В этом и заключается суть власти. В одно мгновение ты ею обладаешь. В следующее – её уже нет.
— Ну и ну, — в голосе у Дазая будто нотки веселья, — что тут у нас?
— Господин Дазай, — хрипит Акутагава с ненавистью к тому, как в этот же миг сжались лёгкие и дыхание перехватило. Он отстраняется от Хары, до смехотворного запоздав, с учётом того что воздух внезапно стал слишком разрежённым.
Парень падает на колени. Остальные предатели поднялись на ноги и теперь стоят прямо по стойке «смирно», хотя вид у них, по его мнению, откровенно пристыжённый и виноватый.
— Акутагава, ты плохо обходишься с новыми игрушками? Должен ли я сообщить господину Мори о том, что ты ещё к ним не готов?
— Нет, дело не в этом, — Акутагава закашливается. Если бы только перевести дыхание…
— Да? — Дазай вскидывает бровь и переводит взгляд с него на Хару и обратно. — Тогда объясните мне, чем вы двое только что занимались?
Акутагава знает, во взгляде Дазая что-то затаивается, но его ударяет головокружение. Он проклинает себя за то, что приходится прислониться к стене. В такие моменты больше всего кажется, что Расёмон недосягаем.
— Нет, всё не так, как вы думаете. Просто он и я…
Рассмеявшись, Дазай перебивает:
— О, вот оно как! Тогда неважно. Полагаю, каждый имеет право на секреты.
Акутагава замечает, что Дазай подмигивает Харе, и не знает, почему, но чувствует тошноту, вызванную не физическим состоянием, а тем фактом, что Дазай мог не так понять, и ему отчаянно, отчаянно хочется подобрать слова, чтобы всё объяснить. Но Дазай обращается к остальным, и сейчас не время.
— Пойдёмте, — Дазай командует так, будто это его вторая натура. — Здесь покончено. Как я и предполагал, случилось нечто вроде детской забавы.