Дух курильницы Дракона

Что-то почти невесомо пощекотало спинку носа, поочерёдно погладив каждое из крыльев; разгладило брови, провело по губам, стирая крик после ночного кошмара, заставляя улыбнуться. Рука, повинуясь вошедшей за многие годы в привычку мгновенной реакции и рефлексам заклинателя, поймала это что-то, оказавшееся как и ожидалось, изящной кистью руки с тонкими нежными пальцами. Минцзюэ поднёс её к губам, одновременно открывая глаза и ловя своим взглядом другой, тёмно-вишнёвый, ласковый и тягучий, словно любимое варенье, исходивший из-под длинных угольно-чёрных ресниц. Словно метёлки-мухогонки, подумалось ему, хотя на такие метёлки, только из длинных нитей чёрного шёлка, походили скорее пряди волос обладателя этих ресниц, и тогда, в прошлом, и теперь, когда Яо ещё был духом. Сейчас вместо них Яо пришлось сделать современную стрижку, и его идеально уложенные височки блестели дробящимися россыпями света на коротких волосках, словно дорогой мех пушного зверя, заставляя сердце Минцзюэ сжиматься от сладкой и ещё непривычной нежности. И две серёжки в мочке, светлые капельки застывшего металла. Он стал их носить недавно, и сказал, что и в прошлой жизни хотел бы, только не имел права, Верховный заклинатель, всё-таки... Пальцы руки Яо тёплые, нежные — живые. Наконец-то! Его любимый жив! И не той призрачной фантомной полужизнью неупокоенного духа без настоящего тела, до которого можно дотрагиваться не только ночью, но и белым днём. И оно никуда не испарится от первых солнечных лучей, не заставит сердце сжиматься от боли и сожалений, а Золотое ядро не приведёт на грань распада только от того, что накануне ночью посмел этим телом обладать. Видимо, неизмеримой величины была та страстная одержимость у Сичэня, если настолько приглушила его чувствительность, что он даже не почувствовал как умирает его ядро. Скорее всего, он был поглощён некими другими ощущениями, и тоже не менее болезненными, но видимо приемлемыми для себя, раз не смог разобрать что это за боль. А может и смог, только не смог остановить, либо не хотел останавливать. Минцзюэ не знал этого, а Яо о таком не хотелось расспрашивать, хотя он-то наверняка знал и чувствовал, будучи духом, что чувствует его партнёр, совокупляясь с ним. Вэй Усянь сказал, что такие духи всегда это ощущают, только не телом, как человек, скорее всем своим нутром, и ему никак не хотелось выворачивать это нутро наизнанку, не хотелось причинять возлюбленному лишнюю боль. Красное Жало знал, что его возлюбленный ничего не забыл, как никогда и ничего не забывал в первой человеческой жизни. Для него явилось новостью, что Яо тоже пронёс своё чувство и в эту, новую, вторую жизнь. Чувство, которое когда-то его погубило, которое пробудило тьму и разбило на части многие и многие судьбы, семьи; разделило, раскололо тела и души, отделяя и перерождая, перемалывая в кашу и заставляя исчезнуть и появиться вновь, либо бесследно развеяться, чтобы возродиться только теперь. Да, в этом была не его вина, и не вина Минцзюэ, что они позволили этой любви возникнуть, прорасти и захватить их обоих до такой степени, что когда они посчитали её потерянной для обоих, то наворотили много дел, неразумных и страшных, исказивших весь мир заклинателей так, что и за восемь веков не изгладились воспоминания о тех страшных временах, хуже которых ни до ни после уже не было. Ни один влюблённый во всей Вселенной никогда не отвечает за своё чувство. Оно просто появляется и живёт, либо умирает, ни у кого не спрашивая позволения. Самое сильное и страшное чувство, сильнее которого не дано, но в силе которого вечно сомневаются. Минцзюэ готов был не оставить сомнений у любимого, и плевать, что Яо мужчина. Он и в прошлом-то был готов, только не знал, что не готов был брат, не готов был Сичэнь, не готов был и сам Яо, которому сказать об этом чувстве он попросту не додумался. Не успел. Не дали успеть. Решили пресечь на корню зародившиеся и начинавшие распускаться цветки, опалили ростки морозом презрения и ненависти, отравили им обоим души ядом интриг и клеветы. И ещё и поэтому было так странно и радостно, что это чувство не заглохло, не умерло совсем, но просто впало в спячку, затаилось и проспало все эти годы, пока перипетии судьбы трепали их обоих, как буря треплет растущие на открытом месте деревья. Бедный Яо! Из-за того, что Минцзюэ оттолкнул его, поверив навету младшего брата, сработавшего в тандеме с Сичэнем, он обозлился на главу Не и отомстил. Жестоко, страшно отомстил, сообразно тому, насколько ему было больно и из-за клеветы, и из-за отвергнутой любви, а главное — из-за того, что вытравить её из себя так и не смог, сколько ни пытался. Став снова человеком, он подтвердил слова духа Сичэня о том, что о старшем Не никогда не забывал, и что рана, нанесённая ему Минцзюэ, когда тот его прогонял из ордена, зажила только на теле, но не внутри, хотя этот факт в подтверждении и не нуждался. Полковник всё равно бы поверил ему, что бы тот ни сказал. В современном облике, со стрижкой и без клановой точки между бровей, Яо был ещё прекраснее, ещё привлекательнее, настолько, что в душе сладко щемило, когда полковник на него смотрел. Неудивительно, что у Сичэня были к нему чувства. Сюэ Ян, вечно незаживающая язва, не упустил случая съехидничать по этому поводу: — Чё, великий Чифэн-цзюнь у нас «старый солдат, и не знает слов любви»? Ну так они в койке и на фиг не упали, вон А-Линь, когда я ему задницу глажу... Дальше ему говорить не дали, просто засунув в рот конфету, чтобы не молол лишнего, и наскоро извинившись, отвели в сторонку, и тихо стали что-то быстро и возмущённо говорить, размахивая руками, и пребывая в явном недовольстве. Минцзюэ от этой картины только усмехнулся. Ясное дело, этот заика не хотел бы позволять своему бесстыдному супругу делать общеизвестными их постельные подробности, и это было более чем понятно и естественно. Они с Яо тоже не хотели бы, чтобы кто-то посторонний узнал о том, что полковнику нравятся губы любимого вкупе с горячим юрким язычком на своём члене, и то, как его соски, оказавшиеся весьма чувствительными, сжимаются и твердеют от ласки частых-частых взмахов щекочущих длинных ресниц Яо; что он обожает чувствовать боль от впивающихся в его спину и плечи ногтей возлюбленного во время их жарких и страстных соитий... Ему поначалу даже думать не хотелось, что Яо, его Яо, мог так же ласкать Сичэня, и страстно исцарапывать и его тело, настолько болезненными были эти мысли. Но когда ему стало совсем невмоготу об этом думать, он тайком съездил на Холодный источник, и задал Сичэню мучившие его вопросы, зная, что светлый дух не солжёт. Дух и правда не солгал. Сказал, что сам сотворил с Бася такое, что она стала опасной, и исправить последствия этого он нарочно не дал, поэтому Чифэн-цзюнь и умер. И что поначалу в пылу страсти А-Яо, уже став духом, частенько забывался — нечаянно или нарочно, и с его губ срывалось чужое имя. Имя, которое Сичэнь хотел бы никогда не слышать. Его, Минцзюэ, имя. И когда он понял, что никогда не был любим, и не сможет победить Чифэн-цзюня в сердце Яо, смирился с тем, что может владеть только его прекрасным телом, и делал это еженощно, вбиваясь в него со всем пылом яростной страсти и немалой мужской силы, выливая на него горечь и боль души своей. И обиду. Обиду на мёртвого, которому бешено завидовал уже за то, что тот хотя бы смог умереть. Ибо когда Сичэнь понял, что умереть не может, пока его тёмное тело поддерживает энергия тёмной ци, передающаяся от гуя при любовных соитиях, но отказаться от этих соитий он не может, потому что даже нескольких дней ему невыносимо не видеться с Яо, то в его сердце змеино заклубились зависть и ненависть. Сичэнь ненавидел даже самогó себя за то, что настолько к этому гую привязан, но предпочёл вот так и вращаться в порочном кругу много лет, осознав, что ничего изменить не в состоянии. И в глубине души даже рад был, что Минцзюэ наконец-то возродился — он просто смертельно устал уже от такой борьбы. Тот их поцелуй он ощутил на расстоянии. Ощутил, но сразу не поверил, что он состоялся. Сичэнь только почувствовал, как что-то неотвратимо изменилось в нём, и что это «что-то» связано с Яо, но лишь увидев в ту ночь, как дух обрёл плоть и стоит на своих ногах, он понял, что произошло. И осознал, что не может этому помешать. Когда Минцзюэ потерял сознание на руках у духа, Сичэнь даже не успел двинуться, как раздался лязг меча, резкий свист рассекаемого воздуха, и его тело словно опалило огнём, в котором оно и сгорело, превратившись в чёрный дым, и развеявшись по комнате, чтобы показаться уже всем, но только своей светлой половиной... Он не жалел. Он прожил достаточно длинную жизнь, пережил любовь и войну, гибель любимого человека, и его возвращение, пусть даже в таком необычном виде; он видел счастливые глаза своего брата и горькую удовлетворённость от мести в глазах Не Хуайсана, он видел... видел холодное безразличие в единственных и самых дорогих для себя глазах, глазах своего любимого, каждый день задыхаясь от ревности к мёртвому. Теперь хотел только отдыха от всего этого, и был благодарен Высшим силам, что дали возможность обитать светлому духу в Садах Вечного Блаженства. Видимо сыграло роль то, что этот дух постоянно молился за свою непутёвую тёмную половину, и просил прощения за то, что она творит. Минцзюэ всё это понял и принял его откровения. Ведь, в конце-концов, Сичэнь, которого он знал с юности, и которого вспомнил, он и был вот таким — светлым, добрым, вот только никто не знал, какие демоны спят в его душе, и что достаточно будет одного взгляда на бастарда Мэн Яо, чтобы этот сон разлетелся вдребезги, а вместе с ним и всё мирное существование всего мира заклинателей. Лань Сичэнь был готов на всё, он прошёл через это «всё», и теперь мог об этом говорить отстранённо, будто о ком-то чужом. И Чифэн-цзюню не оставалось ничего другого, как только понять это, принять и отпустить. Он мысленно дал себе слово, что никогда не приедет больше на Холодный источник. Рука Минцзюэ легла на талию Яо, притягивая его к себе, но тот уже и сам потянулся к нему, и поцеловал. Сначала нежно, но постепенно всё углубляя поцелуй, растворяя в своей нежной страсти и получая взамен такую же щемяще-нежную, до боли желанную, и наконец-то достигнутую, прикипая, врастая друг в друга телами, превращаясь в одну двуглавую и многоугольную фигуру, потому что душами давно уже срослись. Минцзюэ невольно вспомнился их первый раз в новой жизни, уже после воссоединения души Яо с его телом. Они столько лет шли к этому, что кроме того поцелуя, навечно закрепившего за духом Яо право не быть больше с Сичэнем, и фактически убившим эр-гэ, они себе больше ничего не позволили до тех пор, пока не получилось у его брата, Вэнь Цин и Вэй Усяня соединить эту душу с её телом, до этого восемь веков пролежавшем под сохранным заклятием в одной из запечатанных пещер под склепом семьи Не на Прóклятом хребте Синлу. Сюэ Ян тоже рвался помочь, как специалист по делам тёмного заклинательства, но Вэнь Цин не хотела его привлекать, пока Цюнлинь не сделав глаза осиротевшего котёнка, попросил её, чтобы хоть как зрителей пустила их туда вдвоём. Да и опыт такой бесценный... Вэнь-цзецзе после таких слов брата закатила глаза, фыркнула, и сдалась. Таким образом в пещеры на Синлу отправилась немаленькая компания. Минцзюэ ни единым словом не упрекнул брата всё это время, пока они оба с Вэй Усянем спорили до хрипоты, когда Хуайсан его целую неделю молил и уговаривал пойти на то, чего тот никогда не делал, и пока на это же уговаривали его те, кому было важно благополучие Цзян Чэна, и сам Цзян Чэн, друг, товарищ и брат во всех жизнях и перерождениях. Полковник знал, что его брату ещё слов для того, чтобы признать свою вину не требуется, а чтобы исправить то, в чём виноват, не слова нужны. Если бы не решающая просьба Вэнь Цин и Яньли, никогда бы Вэй Усянь не уступил. Очень уж зол он был на Хуайсана, из-за глупой родственной ревности затеявшего столь масштабную интригу, направленную уберечь дагэ от «коварной шлюхи», но в конечном итоге стоившей жизни его собственному брату. Но одна внаглую соблазнила его невиданным экспериментом, тупо взяв на слабо, а вторая просто напомнила, к чему подобные эмоции их раньше привели. Тем более, что хоть в этой жизни «А-Чэну дали шанс быть счастливым, ты же хочешь ему счастья, А-Сянь?» Эксперименты Вэй Ин любил. Они были его второй большой слабостью после самой большой из всех — Ванцзи, который теперь был вынужден принять бразды правления орденом. Лань Цижэня в этой жизни с ними почему-то не было, а после Старейшины Лань Сичэня ближайшим наследником оставался только Лань Ванцзи, и именно поэтому на хребет Синлу он с ними не пошёл. Все записи были извлечены на свет божий, тщательно изучены, проанализированы и послужили основой для новой техники, которая может новой и не была, поскольку упоминания о таком попадались, но описания не было, и потому она была буквально на коленке создана заново. На долгие эксперименты времени не было, поскольку Бася с исчезновением тёмной сущности Старейшины Лань хоть и утратила свою способность создавать искажение ци, но Золотому ядру Минцзюэ уже был нанесён ощутимый вред, и это надо было срочно исправлять, а без присутствия Яо это было невозможно — течение потоков ци разлаживалось в тот же миг, как только полковник пытался хоть сутки не видеться с любимым, чтобы не растравлять себе душу. В общем, даже без телесного контакта, на ситуацию с Сичэнем это было сильно похоже. Да и материал, из которого была сделана курильница здоровья не добавлял. С Тигриной печатью всегда были шутки плохи, а этот дух, ещё и насквозь пропитался её тёмной ци, так что даже рядом с ним находиться было небезопасно. Вэй Ин заикнулся было, что и высвобождать его из курильницы было бы опасной затеей, а воссоединить его с телом и вовсе не получится, тем более, что там вроде и в животе дыра, и руку надо пришивать, но Цзян Чэн категорично заявил, что зря бы дух Сичэня о таком не говорил, да и Тигриную печать надо-таки уничтожить. И Вэй Ину не оставалось ничего другого, как побрести вместе с Лань Чжанем на Холодный источник, благо для них это было недалеко. Там они расспросили явившегося им духа о возможностях претворения в жизнь того, что он говорил, и дух со всей честностью подробно ответил, что надо делать, чтобы воссоединение очищенной от тёмной ци души и тела в пещере произошло, и в какой очерёдности, да ещё и так, чтобы при снятии сохранного заклятия тело не распалось. Вэй Ин записал всё это, и решился, ведь тянуть было нельзя. Хуайсан действительно был согласен на всё ради брата, потому что в этой жизни наконец-то узнал, что значит быть любимым взаимно, и понял все свои прошлые ошибки. Он не хотел потерять брата ещё раз, и не хотел терять Цзян Чэна, потому что, если бы дагэ снова умер, Хуайсан бы не посмел претендовать на личное счастье. Поэтому он активно помогал им делать всё необходимое, благополучно добраться сквозь все охранные пояса до Некрополя, а внутри — до пещеры с телом Цзинь Гуанъяо. Аккуратно снял печати, помог с устранением наложенных заклинаний, и сам участвовал в процессе уникального эксперимента, помогая тем двоим. Сам разжёг курильницу, вызывая из неё духа, чьё тело было буквально в двух шагах, сам произносил многие заклятия из тех, которые помнил, и всё это делал, пытаясь поглубже запихнуть неприязнь к тому кого собирался воскрешать. Может именно поэтому процесс, так удачно начавшийся, внезапно разладился из-за сильных неподконтрольных потоков тьмы, возникших из ниоткуда и грозивших не только оживляемому телу, но и тем, кто этим занимался. Сюэ Ян пригодился в решающий момент, когда во время проведения процесса всё стало выходить из-под контроля из-за мелкой (нечаянной?) ошибки в написании одного из заклятий. Он бросился к ним, быстренько куснул себя за палец, переписал кровью заклятие перемещения в обратном порядке, и все увидели, как бледное до синевы тело на каменном ложе вздрогнуло, грудь его сильно поднялась и опустилась, и его кожа стала приобретать нормальный цвет кожи живого человека, а раны на животе и пришитой руке начали слабо, но всё же кровоточить. Процесс оказался намного быстрее, чем приготовления к нему, и Минцзюэ, стоявший поодаль вместе с Вэнь Нином и Цзян Чэном, как только услышал, что Яо дышит, вполпрыжка уже был рядом с ним. Длинные ресницы вздрогнули, кадык под светлой кожей на тонкой шее переместился, пропуская ком в горле оживлённого, и глаза начали открываться. Сердце полковника пропустило удар, когда он увидел знакомые тёмно-вишнёвые радужки, которые посмотрели расфокусированно, постепенно обретая всё большую осмысленность, сначала с узнаванием, потом с неверием, и Яо тихо прошептал: — Мин-гэгэ?.. А тот только судорожно сглотнул, и осторожно обнял его, давясь слезами, и не видел, как Цзян Чэн торжествующе посмотрел на Хуайсана и тот отвернулся; Чэнмэй шепнул своему А-Линю на ухо что-то явно похабное, потому что тот залился краской и наподдал ему в бок; и лишь Вэнь Цин посмотрела со спокойной гордостью на Вэй Ина, ответившего ей таким же взглядом. Они понимали друг друга без слов — эксперимент удался, круг завершён, и то, что было, то было и кончилось. Прошлое отпустило, и пора было думать о будущем, а для этого надо было уничтожить курильницу Дракона из металла с включением кусочков Тигриной печати. И Вэй Ин, собрав все оставшиеся силы, здесь же и уничтожил её, поскольку она сослужила свою службу, и больше была не нужна. Они перенесли Цзинь Гуанъяо из подземных пещер наружу, помогая ему потихоньку адаптироваться к внешней среде, но прошло ещё около двух месяцев разных восстановительных процедур, чтобы все кураторы этого крайне необычного эксперимента смогли с чистой совестью объявить, что теперь Цзинь Гуанъяо вполне стал человеком, и даже с Золотым ядром. Правда, довольно слабеньким, но если сильно захотеть... И спросили, на какое имя делать документы. На это он с грустной улыбкой ответил, что он теперь просто Мэн Яо, и документы надо сделать на это же имя. Если нетрудно. И потребовалось ещё не меньше недели, чтобы Минцзюэ позволил соблазнить себя окончательно — уж слишком он боялся нанести вред своему любимому. ...Он вспомнил, как Яо тогда вошёл в их спальню, свежий, только-только после ванны, весь распаренный, тёплый, мягкий, и донельзя уютный, до странности похожий по ощущениям на меховой шарик в своей нелепой, подаренной Сюэ Яном в честь второго рождения, махровой алой в Микки-маусах пижаме, хотя ничего шарообразного в этом гибком худощавом теле не было, ну разве что... Яо подошёл к нему вплотную с какой-то странной решимостью в глазах, и прильнув к его телу, взял полковника за руки и положил его ладони себе на ягодицы. У Минцзюэ перехватило дух, когда он наконец дотронулся до идеальных полусфер на теле возлюбленного, о которых столько мечтал, вспоминал, перевидел кучу мокрых снов, не смея даже дотрагиваться, сдерживая себя, боясь навредить. Он с силой зажмурился, сжав зубы. Ткань пижамы под пальцами поразительно мягкая, приятна на ощупь, и ласкает ладони, но ему самому сейчас до дрожи хочется самому приласкать, погладить, содрать и разорвать нахрен эту грёбаную пижаму, больше подходящую девчонке-подростку, чем взрослому мужчине. А руки Яо уже в полковничьих спортивках, и гладят... всё, что и так напряжено, как струна. А в голове только бьётся пойманной птицей паника — да что ж ты делаешь-то, милый? Он же уже два битых месяца по грани ходит, у него же уже всё там звенит не хуже храмового колокола, он же сорваться может, он столько ждал!!! Он открыл глаза, перед ними всё плыло, в паху ныло до дрожи в ногах, а вишнёвые глаза смотрели так... голодно, что Не Минцзюэ почувствовал, что больше не может сопротивляться, и севшим голосом пробормотал сквозь зубы: — Я сейчас или сдохну, или сам тебя разорву, но точно что-нибудь сделаю!.. Сказал, и понял, насколько смешно и жалко это прозвучало. Захотелось опять зажмуриться от стыда, и никогда больше не открывать рот, и глаза тоже. Он не смог. Закрыть. Потемневший взгляд Мэн Яо заставил засмотреться и утонуть, увязнуть, застыть и забыть что хотел сделать. И только слушать еле-еле слышный колдовской шёпот: — Тогда делай, дагэ... И он сорвался, ныряя в поцелуй, как в самый глубокий омут. Они оба неистово пили друг друга, и не могли напиться, поглощали, и не могли насытиться друг другом, до конца дыхания, до белых звёзд в глазах, до умопомрачения. А когда звёзды погасли, полковник обнаружил себя неведомым образом распятым на кровати, уже без единой ниточки на теле, и точно такого же обнажённого Яо, осторожно насаживающегося на его член. Он удивлённо вытаращился на то, что видел. Как? Когда они успели?! Когда он успел разрисовать шею, грудь, живот Мэн Яо этими пламенеющими метками? Когда и куда подевалась одежда, как можно было так её снять, чтобы он даже не заметил? И главное, как и когда Яо успел себя настолько подготовить, что принимал его крупное в обхвате достоинство в себя без единого звука, да и входить было не очень трудно? Изящные кисти Яо, обманчиво-тонкие, как и весь он, крепко вцепившись в запястья полковника Не, придавили их к кровати так, что и не пошевелить. И откуда в нём столько силы? Минцзюэ всегда подозревал, что его Яо сильнее, чем кажется. Его Яо. Только его. Его личный Нефрит, его Драгоценная яшма, его сокровище. И он вполне согласен на роль Дракона-охранителя при этом сокровище, чтобы никто и никогда не мог навредить его хрупкой и прекрасной мечте, у которой после того, как она приняла в себя полковничий член полностью, на лице разлилось настолько глубокое умиротворение, словно это было единственным, чего этой мечте не хватало. Минцзюэ даже на секунду испугался, что Яо стало плохо, хотя давление на его запястья говорило об обратном. Как же он был красив в этой позе, с напряжённо выгнутой спиной, весь в цветах засосов, с румянцем на скулах, горящими киноварным огнём набухшими покусанными сосками и не менее истерзанными припухшими губами!.. Даже шрамы не портили это тело, его вообще ничем невозможно испортить! Он посмотрел, слегка приоткрыв губы, прямо в глаза Минцзюэ, у полковника плечи покрылись мурашками, когда он увидел, сколько жадного неприкрытого желания полыхало теперь в этих тёмных глазах, блестевших яростным вызовом. А мерзкий провокатор Яо нагло облизнул губы, и медленно стал приподниматься вверх, плавно скользя по стволу. Когда только намазать его успел? Ничего же вроде не делал, только целовался... Минцзюэ сглотнул, и двинул вверх бёдрами, но внезапно нахмуренное лицо Мэн Яо дало понять, что всё же следует сдержать своё нетерпение, и бёдра опали на простыню, дрожа от нетерпения, а движение вверх возобновилось. Когда внутри оставалась одна лишь головка, движение притормозилось, и повинуясь безмолвному приказу и собственному вожделению, Минцзюэ снова двинул бёдрами вверх, в то время, как Яо сделал то же, но вниз, соединившись с громким шлепком ягодиц о бёдра. Налитый кровью член Яо с тяжёлым шлепком хлопнул Минцзюэ по животу, и с него на смуглую кожу полковника соскочила белая капля. Какое-то время он молча поражённо смотрел на неё, словно эту жидкость впервые видел, а затем почувствовал, как опять в голове срывает стоп-кран. Эта капля для него была последней, и чаша его терпения окончательно переполнилась. Он вышел из тела Яо, одним рывком перевернул его на спину, оказавшись сверху, и вцепившись в узкие бёдра любовника, поднял их, одним движением вошёл, и немедленно сорвался в бешеный темп, так словно Яо мог опять умереть, убежать, развеяться, да что угодно, ну в общем, исчезнуть и уже больше не появиться, и было жизненно необходимо его возле себя удержать, и успеть сделать то, чего так давно хотел. Всегда хотел. И прошлая жизнь не была исключением в этом желании. Он вбивался в возлюбленного крупными резкими толчками, и не мог оторвать от него глаз, от вот такого — раскрасневшегося, с мелкими бисеринками пота на лбу и переносице, зацелованного и яростно подмахивающего ему, приоткрыв рот и тяжело выдыхая при каждом толчке, с вишнёвым туманом в глазах, руками, крепко схватившими его за плечи, и чувствуя ноги, скрещённые у себя на пояснице. Их взгляды словно прикипели друг к другу, и с губ у обоих срывались лишь рваные стоны, тогда как их тела были настолько красноречивы, что никакие слова были не нужны. Минцзюэ уже чувствовал приближение разрядки, и видел, что Яо тоже на грани, расфокусированный томный взгляд и напряжённый истекающий смазкой член откровенно давали понять это. И когда момент пришёл, Яо судорожно всхлипнул, его тело подбросило и выгнуло дугой над простынёй, впечатывая в торс Минцзюэ, и он излился, бурно, долго, мелко содрогаясь и блестя выступившими в уголках глаз слезинками, всё время всхлипывая, так что Минцзюэ почти испугался, как бы Яо не упал в обморок. Но испуг, не успев разрастись, проскользнул и пропал, теряясь в накатившей волне собственного оргазма. Ногти тонких пальцев резко и сильно впились ему в плечи, раздирая в кровь, но полковнику было плевать. Эта боль не была настолько сильной, чтобы пересилить удовольствие, скорее добавляла в него новые, пряные ноты, делая его ещё острее, ещё прекраснее, но от этого только хотелось причинить ответную боль. И поскольку лицо прильнувшего к нему Яо оказалось совсем близко, первым порывом Минцзюэ было впиться в его губы, что он и сделал, прикусив Яо нижнюю, чуть более пухлую и соблазнительную, чем вырезная верхняя, и тут же оторвавшись от неё, слизнуть выступившую кровь. Они оба тяжело дышали, глядя друг на друга шалыми потемневшими глазами, счастливые от того, что наконец-то вместе, и лишь потом Минцзюэ потянулся и осторожно сцеловал непросохшие капельки слёз. В воспоминании чётко нарисовались прекрасные губы, низко и тягуче произносившие: — Я так скучал по тебе, Мин-гэгэ... Минцзюэ смотрел на них теперь, спустя два года совместной жизни, и с удовольствием думал, что за это время у него так и не прошло то самое восхищённое изумление обликом любимого, подступавшее каждый раз, когда он его видел. Что бы ни происходило, оно было неизменным, непроходящим, как хроническая болезнь, но Чифэн-цзюнь был абсолютно не против страдать таким прекрасным заболеванием, никогда не выздоравливая. Вспомнилось также, как тогда, захотев одеть любимого, заботливо обтёртого влажными салфетками, Минцзюэ никак не мог понять, куда подевалась пижама Яо. Она, конечно, была дурацкая, но другой купить полковник тогда не догадался, и с недоумением оглядывал всю спальню при верхнем свете, не понимая, куда она подевалась, пока нагой, со следами пальцев на бёдрах, Яо трясся на кровати в мелком безостановочном истерическом смехе, никак не в состоянии просмеяться. А затем, кое-как вытерев слёзы, выступившие уже от смеха, Яо протянул ему алый лоскут с мордой Микки-мауса и Минцзюэ, наконец, заметил, что по всей кровати и на полу то здесь, то там валяются куски разодранной несчастной шмотки, разделившей судьбу всех нелюбимых вещей, попадающих хозяевам под горячую руку. Искажение ци после очищения сабли сильно проявляться перестало, а Золотое ядро пришлось укреплять в тандеме с любимым, которому это было жизненно необходимо, и за два года они оба добились довольно неплохих успехов в этом. Остались ото всего этого только ночные кошмары, да и те ему снились уже всё реже. — Глава ордена Не... — страстно выдохнуло в шею, прижимаясь губами, и проводя по ней острым кончиком языка мокрый узкий след, и Минцзюэ выплыл из жаркого марева воспоминаний, чтобы погрузиться в не менее жаркую реальность. Жаркую и нежную, страстно любящую, и желавшую опять сойтись в любовной схватке. Полковник довольно усмехнулся и запустив руки под простую серую футболку, в которой Яо спал, провёл ладонями вниз по его по бокам, оглаживая и спускаясь ими ниже, по бедрам, на округлые аккуратные ягодицы, не без основания считая их форму, величину и степень упругости верхом совершенства. Его Яо после перерождения обладал немалым аппетитом в постели, словно желая наверстать упущенные годы, проведённые не в своём теле, и спустя два года семейной жизни он почему-то меньше не становился. Ведь тело, в котором он появлялся, проводя ночи с Сичэнем, было иллюзорным, и в нём он мог жить только чужими чувствами, не чувствуя собственных, а лишь только их изображая. Согласитесь, но за восемь сотен лет такое может порядком поднадоесть. Когда ему стало известно о перерождении Минцзюэ, он впервые почувствовал себя странно, не так как было прежде. И лишь когда он увиделся со старшим Не, то понял, что теперь тоже ощущает собственное чувство, но главная подлость была в том, что он не мог быть человеком вместе с тем, кого любил. Хуже всего было то, что он был гуем, а значит, существом не имеющим возможности помолиться Яньвану, чтобы он прекратил эту пытку любым способом, но видимо, терпение Верховного божества и без того истощилось, а может за него кто другой помолился, но боги решили снова выпустить в этот мир практически всех действующих лиц той давней истории, поэтому всё вышло так, как вышло. От прикосновений кончиков пальцев к коже по телу разлился жар, и полковник скрипнул зубами. О Яо, как же хорошо ты умеешь заставить старого солдата быть в твоих руках мягкой податливой глиной! Прикосновения обжигали своей ломкой нежностью, угрожая прекратиться в любой момент, в то время когда хотелось, чтобы они не прекращались никогда. Тонкие ловкие пальцы легко прошлись от соска по торсу вниз, забираясь под резинку штанов, и вызвав несдержанное рычание, когда дотронулись до головки уже вставшего члена, и обхватили напряжённый ствол. В глазах Яо вспыхнуло и разлетелось во все стороны осколками сумасшедшее желание. Они были вместе два года, и уже около полугода официально в браке, но обоюдное обожание и желание друг друга в постели, кажется, становилось ещё больше. Партийным начальникам полковника Не Минцзюэ пришлось пойти на уступку, и разрешить съездить за границу для того, чтобы они могли пожениться, после того, как им недвусмысленно дали понять, что это надо сделать, если не хотят чтобы он превратился в ничто. С зубовным скрежетом и Ланьской поддержкой в правительстве эти начальники дали это сделать, но намекнули, что следующего звания полковнику не видать, как своих ушей. Но он и на это был согласен. — Сюэ Ян с супругом зовут нас завтра на ночную охоту, — мурлыкнул Яо, не сводя с Минцзюэ взгляда, начинающего затуманиваться томной дымкой, а его рука по-прежнему заласкивала член мужа, который от этих движений едва не задохнулся, — что им ответить? — П... послать к... — Минцзюэ запнулся. Ругаться словом «гуй» при муже уже два года было запретным, и все остальные старались следовать этому же, и не напоминать Мэн Яо кем и благодаря чьей глупой ревности он стал таким, и был много лет. Только бесстыдник Чэнмэй позволил себе однажды ехидно обозвать Яо древним женским придворным титулом Гуйфэй, намекая на то, что для главы дома Не его Яо — первая красавица. Но после того, как получил клятвенное заверение от мужа, что месяц не даст... ни единой конфетки, он скривился и заткнулся, а спустя неделю сопротивления, извинился. Всё же этот сладкоежка не был в состоянии терпеть ни отсутствие сладостей, ни сладких ласк супруга. — Куда?... — выдохнуло ему прямо в уретру, лизнув головку через всю её немалую ширину, затем вбирая её губами и остренько ткнув кончиком языка в самую расщелинку, от чего Минцзюэ всего выгнуло, словно лук, и он закусив губу сквозь зубы пробормотал: — Не останавливайся!.. Яо выпустил член мужа изо рта, и его язык пустился в свободное исследование ствола по всей длине и вокруг, с лёгким прихватом губами то тут, то там, и переходом ниже, на мошонку, и ещё ниже, заставляя его раздвигать ноги. Минцзюэ зажмурился, и сглотнул. Его спутника отличала особенность заниматься его ласками так умопомрачительно, что полковник абсолютно терялся в ощущениях, и каждый раз выпускал из вида, чем в это время занят его муж, кроме того, что ласкает его. И поэтому, как всегда, пропустил момент, когда ласки его члена прекратились, и муж начал принимать его в себя, но с иной стороны. Минцзюэ открыл глаза, когда немного пришёл в себя, застав мужа оседлавшим его член, и начавшим двигаться на нём. В этот раз Яо не дразнил его. Он сразу вошёл в ритм, и двигался, слегка откинувшись назад, и держась за бёдра мужа. Он всегда находил как его самого, так и его мужской корень идеальными для себя и занятий любовью с ним, но терпеть не мог позиций сзади — только глаза в глаза, и не снимая верха одежды. Он слишком стеснялся шрамов на животе и правой руке, хоть Минцзюэ и пытался разубедить его этого не делать, но успеха в этом не имел. К своему члену Яо даже не тянулся, зная, что супруг ему поможет сделать так, чтобы его чувствительный орган не ударялся во время акта их любви о каменный пресс полковника. И тот с удовольствием и готовностью стал водить по нему рукой, время от времени скрывая головку аккуратного члена мужа в пудовом кулаке. Как ему удавалось быть таким осторожным и не травмировать своими сильными пальцами Яо — это был его секрет, но Яо сверху на нём, выгибал спину и прижмуривал глаза от удовольствия, доставить которое Минцзюэ умел и любил, наслаждаясь при этом выражением лица возлюбленного. Яо было так хорошо, что он тоже потерялся в ощущениях, отдавшись на волю супруга, и тот, почувствовав свою и его скорую разрядку, сделал так, что к завершению они пришли вместе. Когда бережно вытертый и абсолютно расслабленный, Яо свернулся на мощной груди супруга, Минцзюэ, до сих пор молчавший, вдруг спросил: — А ты сам как, на эту охоту хочешь? И Яо, помолчав, вздохнул, обдавая своим дыханием немедленно затвердевший сосок полковника, произнёс: — Там ещё будут Вэй Усянь и Цзян Чэн. Минцзюэ вскинулся: — Что ж ты сразу не сказал? А брат? Диди будет, или как всегда? Под «как всегда» подразумевалось, что Хуайсан останется дома дожидаться мужа (он таки добился братнего благословения) и не будет путаться под ногами. Ночные охоты второй господин Не никогда не любил, но мужа на них отпускал, хотя и со вздохами и причитаниями, что не мешало Цзян Ваньиню каждый раз охотиться благополучно. — Я не спрашивал, — зевнул Яо, изящно прикрыв рот ладошкой так, что Минцзюэ засмотрелся. Какой же его спутник всё-таки утончённый и изящный! Он прижал тонкое тело ближе к себе, защищая спину ладонями, и натягивая одеяло. В обеих жизнях его муж был теплолюбив, словно кот, и так же ласков, и Минцзюэ нравилось ощущать себя опорой для него, хотя и знал, что его уму может позавидовать много кто в Поднебесной, но при этом ощущения беззащитности этого хрупкого тела это не отменяло. Он погладил мужа по спине и сказал: — Ладно, давай так — если ты боишься встречаться с моим братом, то никто не заставляет. Я позвоню, узнаю насчёт него на этой охоте, не беспокойся. Яо зашевелился, выбираясь из объятий мужа, и укладываясь под одеялом всем телом на него. Он улёгся на мужа ничком, на живот, и положив подбородок на свои сложенные руки, посмотрел на Минцзюэ, слегка подняв брови. — Если ты думаешь, что я боюсь, то это не то. Теперь я всегда смогу отстоять своё право на тебя, глава Не, просто ни к чему пытаться собирать воду, разлитую на песке*. Слишком много обнажилось подводных камней*, так что давай не заставлять себя ходить по битому стеклу* и пить уксус* твоего брата. Минцзюэ усмехнулся. Опять его муж говорил иносказаниями. Впрочем, он понимал их значение, и наполнился гордостью от того, как просто и красиво он произнёс эти слова — право на тебя. И Яо тоже усмехнулся в ответ, прочитав точно такие же слова в его красноречивом молчании. И в углу, на гарде Бася, соглашаясь с ними, вспыхнули на мгновение, помигали и потухли алые камни.