embrace yourself

У любой боли есть предел, граница, ровно проведённая красным линия. Если перешагнёшь её, боль не заканчивается, нет. Просто человек (не-человек) либо ломается, опускается на дно, захлёбывается и перестаёт дышать, либо больше не чувствует. Никаких эмоций, как отрезало заветной алой линией. Только апатия, пустота и отдалённая усталость и скука – когда же это всё закончится, прекратится, когда весь мир погрузится в пустоту, такую же, как в его метафорической душе, которой у него на деле нет, пропала, продана, растоптана вместе с сердцем, порвана в клочья. Люди (не-люди) за этой гранью все такие невыразимо скучные, предсказуемее даже обычных, тех, на кого Ями оглядывается через плечо, кто ещё что-то там ощущает, что-то чистое, простое, понятное. Сам Ями принадлежит к вторым. Хотя нельзя, конечно, сказать, что он совсем уж цельный – он переломан аккуратно, вместо точёных изгибов локтей теперь расчерченные полоски шарниров, пролаченные и аккуратной рукой покрашенные, чтобы изъянов никто не заметил. Просто пустота внутри занимает в его бессмысленной жизни больше места, пробирается в одеревеневшее сердце и становится всем, что ему известно, единственно важно. Последняя пуля полупьяного отца-офицера, предназначавшаяся ему, Ями, Канеки Кену, кому-то, разрезая воздух, прочерчивает эту самую линию. Сбивается чуть-чуть, когда Ями ладонью отбивает пистолет в одну сторону, а сам уходит в другую, рикошетит раз, два, два с половиной – дарит почти-удачный исход Ями, не Канеки-старшему. Боль после внезапной смерти отца даже странно-неожиданно заканчивается, и Ями смотрит себе под ноги не-удивлённо, на прошедшую чуть позади линию, чувствуя впервые ту самую пустоту, которая никогда так и не проходит, медленно, с годами только глубже врастая колким плющом в отшлифованные деревянные внутренности. Боль только шепчет вкрадчиво напоследок, что обещает вернуться. Как ожидается, сдерживает обещание. Поднимает голову сначала со смертью матери, бросает в лицо первые семена кровавого ликориса, которые прорастают потом по всем его следам, алеют на месте ровных отпечатков ступней. Боль вьётся хитрой лисой вокруг ног при каждом слове тёти – та повторяется, её брань не режет, даже не колет, Ями к такой слишком давно привык. Только о матери напоминает ярко, опять болезненно, показывает, что не она одна была о нём такого мнения, слишком низкого. Взрывается в лицо после операции щепками и зарубками, вторит диктору сломанным телефоном – ты с рождения монстр, теперь даже по-настоящему, убийца, будешь убийцей, у тебя просто нет другого выбора. Прячется в блестящих от слёз глазах Куро (из-за него они попали под нож, он виноват, но ему это в вину никто не ставит), скрывается в безумном смехе галлюцинаций Ризе (у Ями их не должно быть и нет, но он далеко не всегда один населяет собственную полупустую голову). Боль не уходит и даже когда-то почти заполняет череп, не до конца (но попытка засчитана) вытесняя оттуда привычную пустоту, пробивая её ядовитый плющ ростками того самого смертоносного ликориса, заполняя ими пробоины и выемки в несовершенном теле куклы-марионетки, которое Ями уже столько лет делит с тремя другими сознаниями и ни капли не считает своим. Боль достигает пика в один момент, когда Ями даже чувствует – лёгкую растерянность. Ему всегда казалось, что красной краски линия позади, и он давно упал, недо-сломался, ушёл в апатию. Но он кричит даже, обливается алой кровью (своей), чувствует себя болезненно-живым, когда ему разрывает глаза, первый, потом второй, лезвие чей-то куинке, расчерчивает на части мозг и отрывает всех Канеки друг от друга. В тот миг в их разуме происходит что-то невероятно ужасно-прекрасное и Ями не понимает до конца, свои ли чувства испытывает, чьи – чьи, где находится он, а где – все остальные. Анестезия предательски не работает, когда он открывает глаза в приветственную пустоту и боль и чувствует ремни на руках и прокалывающие руки и ноги шприцы и скальпели. Широ и Сколопендра играют в королей и лидеров – и проигрывают, прячась по желанию и насильно по уголкам разума и оставляя ему пожинать плоды. Хорошо ещё хоть апатия на место возвращается – остро-живым Ями быть так не нравится, а с ней обратно есть шанс встать хотя бы на ноги, в лабораториях, в тюрьме, в расплате, всё равно. Безразличие Ями считает своим оружием, и только им живёт, только так выживает. В какой-то миг из этих переполненных и болью, и одиночеством, Ями замечает, что среди химии и белизной сверкающих халатов оказывается не один (врачи CCG не в счёт, они его не берут за равного и он с ними полностью соглашается). Видя ещё одну, незнакомую личность в не-своей голове, Ями ожидает, что та будет или апатичной, или сломанной, рождённая в насилии, непонятным образом отслоенная-оторванная от мешанины мозгов всех Канеки. Она странным образом не совпадает ни с какими его догадками. 240 (тогда ещё безымянный, и только потом попросивший называть его по номеру его камеры) состоит весь из заживших шрамов и бинтов по тёплому телу, не-деревянному, не-сделанному под копирку, такому ощутимому и материальному даже в их пустом, чёрно-белом разуме. 240 сквозь самую тяжёлую боль и пустоту, которая насильственно проникает внутрь и его пытается заморозить, улыбается даже почти-своему-убийце, Ариме. (Воспоминания о жгущей боли в глазах, которые потом так долго монструозным чудом отрастают заново, никуда не уходят. 240 просто принимает их, как данное, кусая губы и давая полоскам давящих, насильственных слёз стекать по щекам.) 240 никто не приказывает быть сильным, но он таким по-своему становится, не поддаваясь апатии и не утопая каким-то образом в водовороте чувств. Ями понять не может, как он справляется – ещё один пальцем равнодушной судьбы выбранный хранить самые тяжёлые, кровавые воспоминания. 240 в ответ на вопросы только чуть по-детски, застенчиво улыбается (А что, можно жить как-то по-другому?). Он рождается уже с пустотой внутри, в холод без единой капли тепла, не ожидает от жизни ничего другого и только пытается согреть ладони и душу, найти где-то несуществующие-никогда у него не бывшие эмоции (не может и пытается создавать, имитировать). 240 эти несуществующие чувства ищет яростно-отчаянно, а Ями свои, из ниоткуда голову поднявшие, точно так же задавить пытается. Теряется – как что-то вообще может ещё их вызвать, заставить учащённо биться его безжизненное деревянное сердце (хотя если оно на деле не деревянное-кукольное, а сшитое из потрёпанных заплаток и кусочков алого фетра, то 240 может его теребить-протыкать иглами шприцов, в руках и в рукавах прячущихся). 240 Ями напоминает выдутую из стекла фигурку с воздухом внутри, с искусственной пустотой, показно хрупкую, обмотанную бинтами, чтобы скрыть, что ломать её уже пытались, но разбить так и не смогли. (Ями всё равно отрешённо-оторвано опасается, что кто-то сможет эту статуэтку смахнуть с полки, сам того не замечая, и разбить на перезвоном заходящиеся осколки.) (Так что прикрывает ему руками в алых перчатках полуслепые глаза, когда Арима перед ними умирает, давясь полу-человеческой вязкой кровью.) (Неестественно-потерянно заботится, поправляет-меняет неизменные бесконечные повязки, едва касаясь, проводит по идеально седым волосам пальцами.) 240 блаженно улыбается и учится, шаг за шагом, (как младенец – ходить), ощущать и принимать новые ему эмоции. У Ями на шее впервые за двадцать четыре года чуть ослабляется петля. (Он решает, что, как бы ему ни хотелось увидеть последнюю сцену в его жизни-пьесе марионеток, он может подождать ещё немного. Есть в этом акте, в этой стеклянной новой фигурке что-то такое… особенное, что ему никак не хотелось бы упустить.)