Султан моей смерти

Я никому не расскажу о своем горе, Не поделюсь своей печалью, Спрячу муки глубоко в сердце, Откроюсь только морю

Луч восходного солнца проходил эшелоном света через незанавешенное окно, заливая желтизной дорогие персидские ковры с мягким, но коротким ворсом, и подножие кровати. Млечным путем стелились по его такой длинной в космическом пространстве, и такой короткой в покоях дороге, пылинки. Они ложились на солнечный гамак плотным слоем, хаотично меняя свое положение, перекрывая собой красоту настенных фресок. И только в такие моменты приходит осознание, насколько хороша может быть власть, данная родом. Ведь есть возможность созерцать произведение искусства — пускай оно всего лишь из пыли — столько, сколько посчитаешь нужным. Ведь ни один самый крохотный листочек не шелохнется без приказа из этих покоев. Пугающая сила власти сосредоточена в хриплом и мощном голосе, что просит подать утренний туалет немного позже обычного. Волнительная грубость власти хранится в тонких, жилистых руках, что не в силах оторваться от шелковых простыней. Он осматривает себя самого, пытается представить себя в контексте этих простыней и темно-синего спального костюма. Каждый день начинается с попытки рассмотреть себя со стороны, увидеть, каким он предстает в глазах наложниц, которым удается задерживаться в покоях до утра. Они тоже задавались вопросом — почему, если солнце имеет наглость дерзить и пробуждать его ранним утром, он не прикажет занавесить окно? Но он только ухмылялся и отправлял девиц обратно в общую комнату гарема. Ему не нужны советники в постели, ему нужны советники на собрании Дивана. Следом он задавался вопросом о том, каким видят его аги, которые подносят кувшины с ароматной розовой водой для умывания, одеяние на день, помогают одеться для выхода во дворцовые территории, укладывают волосы и оценивают великое множество украшений для его рук. Ведь ни один волосок на его голове не может лежать неровно, ни один камень не должен затмевать его самого. Ведь он — Султан великой Османской империи. И только поэтому каждая попытка осмотреть себя со стороны заканчивается провалом. Он никогда не удовлетворял себя внешне, хоть и был уверен в своей красоте, доставшейся ему от покойной матушки Айше-султан. Он и ее вспоминал каждое свое утро, сталкиваясь с ослепительным солнечным светом, зажмуривая глаза и по-детски кривляясь. Его матушка была еще ослепительнее, чем это такое любимое и одновременно ненавистное ему солнце. Она была самой красивой женщиной гарема. И пускай рисовать людей под строжайшим запретом в империи, он сам лично видел множество зарисовок с ее нежным и величественным лицом, сделанных подпольными художниками. Ведь о ее красоте слагают легенды по сей день. Но удовлетворял себя внутренне. Холод и безразличие, граничащее с жестокостью. Острый ум и не менее острый язык. О, он уверен, ни одна сабля неверных не сравнится с его языком и умением держать всех в страхе одним словом. За не завоеванными еще морями поговаривают, что повелитель одним своим шепотом может заставить замолчать всех людей на четырех континентах, подвластных ему, склоняющих колени перед ним, молящихся в ежедневном намазе о его здоровье. Он удовлетворенно осматривал каждого на местном рынке, когда выходил туда под плащом и без охраны, чтобы не привлекать к себе внимание. Он знал, что никто не узнает его, и потому, не стесняясь, спрашивал мнение о политике султана. Никто не осмеливался выказывать недовольства. О мощи султана здесь только поют песни и сочиняют длинные дифирамбы. В истории останутся сборники молитв о нем — он точно уверен в этом. Соврал бы, если бы сказал себе, что он не доволен этим. Султан все же оторвал свое обмякшее после еще одной бессонной ночи тело от излишне мягкой кровати. Отмечая про себя — нужно приказать убрать еще одну перину, ведь в нынешнем их количестве можно утонуть, и стражники еще неделю не смогут найти тебя. Повелитель обвел взглядом все свое скудное на первый взгляд убранство — в покоях его не было великого множества дорогих и первоклассных вещей, коими любили обставляться представители его династии. Он любил роскошь, но ненавидел, когда ее преподносили неправильно. В покоях его стояли только шкафы с интересными трофеями, которые он забирал себе после походов — чаши, кубки, медали, портреты и фамильные ценности, клинки, шпаги и сабли. Многие вещи, хранившиеся на полках из красного дорогого дерева, не представляли из себя ничего в материальном плане. Но ему доставляла удовольствие сама мысль о том, что чья-то судьба просто пылится у него на полке, что чья-то память и жизнь завоевана его руками и его мечом. Ему не нравился садизм этой стороны, но нравилась абсурдная сила его власти. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь османская империя взойдет на пьедестал этого мира, что когда-нибудь потомки великих османов станут более великими, чем их предки, завоевав почти весь мир. Он и сам никогда бы не поверил, что все это сосредоточится в глубине него. Помимо шкафов стояли письменный и рабочий столы. Кровать невообразимых размеров, твердый диван на всю стену и несколько маленьких серебряных подсвечников по всей комнате. Ничего более не требовалось для полноценной его жизни. Все остальные вещи, приносимые в его покои — массивные подсвечники, благовония, тумбочки и кресла, ступеньки, сундуки и прочее, он без сожаления отправлял в пустующую смежную комнату, которая предназначалась для хранителя его покоев. Она пустовала со времен смерти отца и разжалования большей части верховного совета. Не было, по его мнению, достойной кандидатуры на роль хранителя султанских покоев. Поэтому в ту комнату отправлялось в принципе все, что попадало под немилость султана. Почему? Ни один раз он сам задавал себе этот вопрос, копался в своих мыслях и, наверное, душе. Но не находил ответа. Только тянулся к верхней запонке кафтана и расстегивал ее. Стены покоев давили на него, душно было находиться здесь длительное время. Поездка в Санджак наследника Манису казалась ему раем, он благодарил за нее отца в каждом своем письме домой, а возвращение из него несколько лет назад далось великим трудом и усилием над самим собой. Особенным усилием стал переезд в покои отца. Он не мог представить, как сможет спать там, где раньше спал отец. Как станет трапезничать за тем же столом, сидя на той же тахте. Он не представлял тогда еще, будучи совсем юным, как будет править из тех же покоев, где правил когда-то отец. Как сохранит величие и преумножит его. Он слишком рано остался без родителей и наставника, но сумел сохранить достоинство династии, о котором так пеклись все его родственники. Наверное, тогда он и стал таким. Скрытным, загадочным, сдержанным и непредсказуемым. Смелым, жестоким и справедливым. Наверное, только тогда он смог понять, каким должен быть настоящий правитель, чтобы никто не осмелился замахнуться на переворот, чтобы не смел перечить, стоя на коленях перед ним. Власть состоит из подчиненных. Подчиненные состоят из страха. И это все, что он усвоил, когда формировался как правитель, вступая только во внутреннюю власть. Выйдя на мировую арену, продолжая великое дело отца и завоевывая все новые земли для их династии, для своего шлема, он лишь убедился: ты силен, пока тебя уважают. Тебя уважают, пока ты способен внушить страх одним своим появлением. Отец ни раз говорил ему об этом, но просил не переусердствовать и не становиться тираном, беречь свое имя. И он мог поклясться своему отцу сейчас, что сдержал обещание. Ведь народ хоть и боится, но любит своего повелителя, потому что не нуждается ни в чем. Теперь уже Он, будучи таким, какой он есть, в самом своем расцвете сил и возможностей. Султан Тэхён Хан Хазрет лери, двадцати двух лет от роду, величественно ступая босыми ступнями по уже горячему полу, покрытому коврами, вышел на свой балкон, осматривая дворцовые территории. Осматривая все то, что подчинялось одному ему. Все то, что было только в его власти. Пронзительным и тяжелым взглядом. Казалось, ветки кустов чайной розы гнутся под его темно-карими глазами, а пение птиц становится тише. Ветер меняет свое направление, а вода в дворцовом пруду покрывается мертвенно-спокойной гладью. Весь он холоден, несет в себе этот холод. Никто не видел его эмоций, высшей честью являлась улыбка. Но не лишен был он этих эмоций внутри, и потому глубоко переживал за каждое свое решение, за каждую мысль. Он оперся обеими руками о каменные перила и с силой сжал их, чтобы размять затекшие от неудобной позы мышцы. Он очередную ночь проводил в одиночестве, не допуская в свои покои никого уже почти месяц. Дядюшки и зятья династии уже беспокоились о мужской силе султана, в Совете шептались о нелюбви к женскому полу у правителя, в гареме с каждым днем тосковали все больше. Большинство девушек даже лица султана не видели. Тэхён нахмурился от этой мысли и вытряхнул ее из головы резким движением. Никто из этих придворных мушек не мог понять глубину отчаяния, терзающего его изнутри, сгрызающее живьем и отправляющее в жерло геенны огненной. Он не чувствовал себя хозяином этого участка своих ощущений, отчего каждый раз приходил в неистовую ярость. Потому что даже его власть не способна была обуздать обычное человеческое горе. Он написал уже не один стих об этом, но никогда сам не перечитывал — боялся признаться. Султан ощущал на себе тяжесть этого горя каждый раз, когда оставался наедине с собой. Он не любил оставаться со своей головой в закрытом пространстве, вел активную политическую и социальную жизнь, с утра до ночи просиживал с важными документами. Писал письма своей семье, беям своих административных единиц, самому себе. Писал даже стихи, мог собрать уже не один сборник из этих записок, хранящихся в его столе. Просто ему было одиноко. Всегда. Тэхён ощущал это промозглое одиночество каждым участком своего тела. Не было в его жизни родителей, способных поддержать. Не было друзей, ведь перед ним все склоняли головы и не смели их поднять, пока он сам не позволял. Никто еще не осмелился дерзнуть, никто не спросил — а почему именно ему вся эта власть? Никто не встал с ним на соседнюю ступень, чтобы хотя бы немного ощутить, каково это? И потому не могло быть в его жизни друзей. Не было даже хранителя покоев, к которому он мог бы обратиться бессонной ночью, а тот сыграл бы ему на арфе или рассказал бы одну из народных сказок или сказаний. Не было никого. — У Всевышнего прошу лишь одного этим утром, — сквозь зубы и на одном выдохе сказал он, глядя куда-то в небо, — Избавь меня от этого ада в моей груди, подари мне того, кто смог бы избавить. Наставь на путь истинный и позволь быть достойным тебя. Тэхён вернулся в свои покои, вдохнул полной грудью и медленно выдохнул через нос. Два раза хлопнул в ладони, склонив голову, чтобы наблюдать за всем происходящим сквозь тонкие пряди темных волос. Он живо представил себе, как сейчас в его комнату сбежится весь муравейник прислужников, которые оближут его до самых пяток и будут буквально целовать подол его одеяния. Со стороны они выглядели комично. Как персонажи театра теней — такие же пустые причитальщики, наигранно охающие с каждого шага предмета их обозрения — повелителя. А дальше все по сценарию его ежедневного быта — карусель, от которой уже даже не тошнило, просто возникало неприятное ощущение нестабильности положения в пространстве, прерывающееся на головокружение или головную боль. Высокая дверь с резным узором и несохнущим на ней лаком открылась двумя слугами, в комнату вбежали аги. В руках одного из них был медный таз с водой для умывания, что блестел в лучах солнца, так и льющимися в окна этих покоев. Он же и вляпался в лак, прилип рукавом кафтана, а когда начал отдирать себя от него, чуть не выронил свой таз и ароматическое масло из рук. — Биссмиляхи рахмани рахим, — тихо и нервно начал молиться он, наконец-то оправляя свой съехавший костюм и подбегая к своему напарнику, который стоял перед повелителем со склоненной головой. Первый слуга держал в руках полотенца и зубную щетку, мелко подрагивая плечами от неудачи второго. Еще ровно три секунды они подпихивали в бока друг друга локтями, пытаясь занять первенство перед султаном и заслужить его уважение. Тэхёна забавляла эта взаимная ненависть слуг к друг другу, и только потому он, наверное, велел им работать вместе. Сейчас его ослепляли солнечные зайчики, отскакивающие от чана, от чего он жмурился, закрывал глаза и казался еще более сонным, чем на самом деле. — Ну все. Ахмет-ага, хватит. Подавай кувшин, — вдоволь насладившись маленькой перепалкой, протянул Тэхён и склонился над тазом для умывания. Сегодня его вода пахла как-то по-особенному, что заставило его принюхаться, — Что добавлено в воду? — Позвольте мне, повелитель, — встрял первый слуга и подал полотенце повелителю, — Сегодня к розовой воде велено было добавить масло эвкалипта и мяты. — Кем же велено? — он стряхнул свою мокрую челку на бок и вновь втянул воздух вокруг себя носом. Действительно, пахло успокаивающее и блаженно, но немного резковато. Уместнее был бы тысячелистник. — Вашей тетушкой, Хафсой-султан, — произнес второй слуга. Тэхён рефлекторно напрягся. Это была та самая тетушка, которая пыталась всеми силами сосватать молодого султана за самую выгодную партию в нынешних условиях — Черкешенку или Крымчанку, чтобы наследник смог продолжить великое завоевание с большими полномочиями. Она не упускала возможности упомянуть при каждой встрече, что настало время заводить семью, ведь династия нуждается в шехзаде. Без наследного принца действующий султан не должен даже из дворца выходить, не то что в походы. Ведь это ставит под угрозу всю династию великих османов. Следовательно, ее приказ не предвещал ничего хорошего, сегодня снова будет вечер в его честь, где будут танцевать самые лучшие и обученные наложницы, одной из которых он должен будет бросить фиолетовый платок. Адский фиолетовый платок, который открывает дверь к золотому пути. Не каждой суждено по нему пройти, а уж тем более родить после наследника. Тэхёну этого сейчас хотелось меньше всего. Он не уверен, что способен подарить своему наследнику нечто большее, чем владения, завоеванные им. Не уверен, что справится с воспитанием. Потому что важно воспитать не только образованного и воспитанного наследного принца, но и вложить в него какие-то моральные качества. А у Тэхёна самого их нет. В конце концов… султан он или нет? — Джин-ага, — громогласно произнес он после умывания, отчего оба слуги вытянулись по струнке и склонили головы. По рукам прошлась приятная дрожь, он чувствовал, как силы постепенно наполняют его, а сам он пробуждается от этого утра. Двери тут же открылись. В дверях показался высокий слуга с широким разворотом плеч. Это был один из его прислужников, однако же, несмотря на титул аги, он стоял на более высокой ступени. Он был его писарем и гонцом, передавал все важные послания в походах, сообщал ему все, что хотели передать с других концов дворца в мирное время. Джин был для него сродни другу. Разница между ними всего три года, но тот был не по годам умен. Часто давал какие-то дельные советы, касаемые его личных взаимоотношений с людьми. Ведь он, будучи шехзаде, обучался только военному и политическому искусству, а вот с окружающими общаться так и не научился толком. Джин часто разделял с ним вечернюю трапезу, когда хотелось оттянуть миг своего одиночества, шутил какие-то до одури глупые шутки и ругал местного повара за слишком сладкий щербет или пресных перепелов. Но он все равно не мог быть для него другом, потому что был слишком осторожен в отношениях с Тэхёном. Боялся даже ложку брать первым. Это опротивело. — Передайте тетушке мое высочайшее почтение. Сообщите ей, что я зайду к ней после собрания Дивана. И сообщите пашам, что собрание состоится сегодня, — уверенно произнес он, стрельнул взглядом прямо в глаза своего гонца, растягивая губы в улыбке, — Да, я так решил. Сегодня не тот случай, когда он позволит насесть на себя сверху и разрешит делать с его жизнью то, что захочется. Он согласен с тем, что он принадлежит к династии, но никогда не согласится с тем, что он — собственность своего рода. И потому только он не обязан делать каждой наложнице по ребенку, не обязан принимать решение исходя из уважения к каждому члену своей семьи, не обязан даже прислуживать им. — Будет сделано, повелитель. Еще какие-то указания будут? — чуть надменно произнес Джин. В голосе читался интерес, потому что повелитель не улыбается никогда, а тут вдруг награждает всех и каждого. А надменность была вечной, от нее не избавить этого самую малость влюбленного в себя парня. Но Тэхёну и так хорошо. — Да, поприсутствуй сегодня на заседании. Но не в качестве писаря, мне нужен будет еще один советник. — Это честь для меня, повелитель. Могу я идти? — тихо просипел Джин. Он в этой комнате был удивлен сильнее всех подобному заявлению. Потому что в Диван входили только паши. Кажется, сейчас дрогнуло его самолюбие, но это ненадолго, ведь после совета оно вырастет на еще одну ступень. — Можешь. Джин-ага сделал три шага спиной и только после этого развернулся и вышел из покоев. Одного взгляда на слуг хватило, чтобы те повторили тот же алгоритм действий, отправляя в комнату прислугу с двумя костюмами на выбор. Сегодня ему хотелось показать всем, что он не только вечно спокойный и непоколебимый. Он и османский лев, способный одним рыком заглушить весь свой дворец. Поэтому он выбрал алый плащ и расшитую золотом накидку к нему. Ну руках более трех колец с рубинами ручной работы. Одно из них, с крупным камнем-каплей, он доделал только вчера, подточив последнюю грань и поместив в мощную золотую оправу. Оно отличалось от других колец тем, что основа была не из турецкого золота, а из русского. Потому что оно было гораздо дороже и роскошнее. Он снова оглядел себя в зеркале. Скулы сами неудовлетворенно сжались. Что-то в нем все равно было неприятно-отталкивающим. Тэхён не любил проходить в своем пути до комнаты собрания мимо гарема. Девушки, обделенные вниманием его и заботой, готовы были падать на колени и облизывать его ступни, лишь бы он одарил их своим взглядом. Слепое подчинение, слепая привязанность, основанная на желании стать выше других, переехать в давно пустующую комнату фавориток, а после надеть на себя корону и усесться в кресло будущей Валиде-султан. Поэтому он каждый раз собирался с духом и петлял по коридорам, водя за собой всю свою свиту. — Дорогу! — вопреки его желанию оттянуть этот момент, крикнул главный служитель гарема, — Султан Тэхён Хан Хазрет лери! А после взволнованные междометия, срывающиеся с уст юных девиц. Сердитые шиканье евнухов, которые оповещают, что: «Если вы не закроете свои рты, отправим всех на работы в кухню и хамамы». Калфы старательно опускают головы непослушных девушек, чтобы те не смели даже смотреть в сторону султана. Ункяр-калфа же шепотом обещает оставить всех без ужина, если хоть кто-то посмеет поднять голову. Тэхён в этот момент попытался припомнить, сколько раз ему удавалось пройти мимо гарема спокойно. Но, к собственному удивлению, насчитал всего лишь два таких случая! Постоянно кто-то падал в обморок, начинал плакать, кричать вслед, что он очень красив, бежать за ним и падать ему в ноги. Самым запоминающимся случаем было, когда одна из девушек, побывавшая в его покоях единожды, купила где-то бутылёчек с сильнейшим ядом и клялась выпить его прямо на глазах султана, если тот не позовет ее на хальвет хотя бы еще раз. Тогда всё смешалось в его голове, а в руках ощущалась неистовая слабость. Как будто он, и только он, нес ответственность за смерть невинного человека. Но это лишь в голове. На лице не отразилось ни одной эмоции. Он стоял, глупо вперившись взглядом в наложницу, и не шевелился. Она была даже красива: светлые волосы и зеленые глаза, маленького роста, купленное на последнее акче украшение в волосах — все это для него одного. По воспоминаниям, она была самой покорной и спокойной из всех, кто проходил по золотому пути. Возможно, она могла бы стать прекрасной и достойной матерью для шехзаде. Но, увы, Тэхён не заинтересован. Поэтому он спокойно сказал одно лишь слово: «Пей». Гарем в тот момент застыл от ужаса. Рука девушки предательски дрогнула, бутылёк упал и разбился. Тэхён только ухмыльнулся и «почтительно» склонил голову. Еще один недостойный поступок, ведь слов, выброшенных на ветер, он не любил никогда. Конечно, он не хотел бы, чтобы эта девушка погибла из-за такой глупости, но и оценить ее слабости он не мог. Вот и сейчас девушки вели себя непослушно. Никто не склонил головы, когда он проходил мимо. Все продолжали сверлить его взглядом, как будто он не повелитель, не правитель на четырех континентах этой земли. Как будто он все еще только наследник, не вступивший в свои права. Тэхён же сегодня утром дал себе залог показать, что он не будет покорно принимать все то, что приносит судьба. Он остановился. Слишком резко. Кто-то из его свиты почти врезался ему в спину. Пространство вокруг него становилось физически ощутимым, кинжалом можно было пронзить — и то, с большим трудом. Все с благословенным страхом склонили головы и почтительно присели, сложив руки в молящем жесте, а он всё стоял с опущенной головой и прикрытыми глазами. Резко бросив на одну из девушек взгляд, он выудил из нее задушенный всхлип, и только после этого двинулся дальше. Теперь он дал понять, что не потерпит подобного в своем дворце. Остальной его путь не предвещал никаких бед. Он спокойно добрался до комнаты собраний Дивана. Слуга коридора выкрикнул: «Дорогу! Султан Тэхён Хан Хазрет лери», и Тэхён тут же сбавил скорость своего хода, потому что до этого он буквально летел, отчеканивая каждый свой шаг по каменному полу дворца. Около дверей уже стояли Паши, Джин-ага и остальные слуги. На каждом по титулу был специальный для собраний темно-серого цвета кафтан с золотой расшивкой по рукавам, у некоторых — еще и белый высокий тюрбан с золотой полосой. Все они стояли, склонив головы и дожидались повелителя. Он прошел в комнату. Все здесь оставалось как всегда, у дальней стены в центре стояло резное невысокое кресло, обивка которого была вышита лучшими турецкими тканями белого и красного цвета. Белый цвет символизировал чистоту и благородие повелителя, красный же — силу и страсть османского льва. Резьба на спинке была сделана из чистого золота, ручки были украшены рубинами и топазами. Тэхён прошел к своей тахте, дождался, пока другие займут свое место, а после расставил руки ладонями к потолку. Слуга начал читать молитву вслух, он же — читал про себя и мысленно просил о чем-то своем. Только за молитвой он забывал, где он находится, и что ему предстоит делать. Наверное, это было не от того, что он глубоко религиозен, а от того, что по большей части молитва — разговор с собой. И суть ежедневного намаза состоит скорее не в том, чтобы тебя услышали, а чтобы ты задал себе вопрос и постарался честно дать на него ответ. Тогда ты и сможешь найти единственно верный вариант своего пути. Он провел ладонями по лицу под конец своей молитвы, лишь на мгновение погружаясь куда-то очень глубоко внутрь себя, а после взглянул на всех свежим и спокойным взглядом. Свои эмоции на собрании следует оставлять за дверью. — Именем Аллаха всемилостивого и милосердного я открываю собрание Дивана, — гордо проговорил султан и опустился на свою тахту, расправляя полы камзола так, чтобы те легли ровно на тахту. Остальные сели следом. Он видел себя в отражении витража на стене. На голове его красовалась известная всем художникам и портным Юсуфи — высокая и плотная белая шапка с драгоценными камнями, которая надевалась им только для собраний или приемов важных гостей. Ни у кого в истории ранее не встречалось подобных вещиц, но Тэхён был тем еще любителем выделиться. И уже это он называл роскошью. — Итак, Намджун-Паша, прошу, — начал собрание Тэхён. Намджун-Паша был Великим визирем османского государства. Он являлся вторым по важности человеком Стамбула и всего мусульманского мира после повелителя, был его правой рукой во всех важных вопросах. Ему доверялось вести дела от лица повелителя, так как Тэхён никогда не сомневался в мудрости своего верного слуги. Он прошел вместе с этим молодым человеком через года обучения, бок о бок сражался с ним во всех своих походах. Еще отец Тэхёна выделял Намджуна среди всех, говоря о безусловном потенциале парня. Он был на редкость умен, знал несколько языков — в том числе испанский и немецкий, потому Тэхёну даже не пришлось искать переводчика для встреч заграничных гостей. Стратегией своей превосходил даже великих русских полководцев, а потому все завоевания с ним до сего момента были успешными. Никогда еще султан не делал более правильного решения, по его мнению, как в тот момент, когда наградил Намджуна-Пашу печатью Великого визиря. — Янош Запольи, оставленный высочайшим повелителем в качестве вассала венгерского государства, не справился с нападками австрийского эрцгерцога Фердинанда и был вынужден бежать в Польшу. Он успел только написать письмо, в котором излагает нынешнее положение дел на австрийской и венгерской территориях, а также просит помощи у османской армии в возвращении ему титула и захваченных границ. Руки повелителя непроизвольно сжались в кулаки, стягивая ткань ярко-красного шелкового камзола, отчего оставались неприятные вмятины. Султан приподнял брови и осмотрел себя еще раз в цветном отражении. В глазах его читалась праведная злоба и неудовольствие собой. — Джин-ага, могу ли я полагаться на твою феноменальную память? Припомни мне текст нашего собрания после оглушительной победы при Мохаче. Каковы были потери неверных. Джин-ага встрепенулся. Несмотря на то, что прошло уже два года после этого собрания, Тэхён был уверен, что текст отпечатался в памяти. Потому что такой невероятной победы в истории завоеваний еще не было. Все Паши смотрели с удивлением на писаря, что сейчас стоял в рядах советников. — Конечно, повелитель: «По предварительным сведениям, погиб король, погибли двое главнокомандующих, шестеро епископов, три сотни венгерских дворян, четыре тысячи кавалеристов и более двадцати тысяч пехотинцев, десять тысяч взято нами в плен. И мы понесли жертвы. Общее число не превышает тысячи. Такой блестящей победы со столь малым количеством жертв даже великий Александр Македонский не одерживал в своих славных походах». Джин-ага проскандировал этот текст как будто читал написанное им только что на бумаге. Тэхён был удовлетворен этим ответом, и потому он коротко кивнул, прихлопывая ладонью по колену. — Благодарю. Я никогда не сомневался в тебе, Джин-ага. Ты всегда был моим верным советником, и потому хочу даровать тебе свою милость, принять тебя в совет Дивана и вручить тебе титул Паши и назначение визирем, ответственным за образование и обучение янычарского корпуса, так как Джелайзаде-Паша, ранее занимавший эту должность, покинул этот мир, да простит Аллах все его прегрешения, — он обвел взглядом всех присутствующих, — Есть ли у визирей аргументы против принятого решения? Конечно же нет. Никто не в праве оспаривать решения, принимаемыми султаном. И потому Джину-Паше вынесли такой же кафтан, как у всех присутствующих и тюрбан-треугольник с золотой полосой. Кажется, сам Джин-Паша пребывал теперь в жутком смятении. Он словно в бреду подошел к повелителю и опустился перед ним на колени. Поцеловав подол камзола, тихо проговорил: «Это великая честь для меня» и вернулся на свое место. Повелитель же махнул рукой, слуги удалились и собрание могло быть продолжено. — В связи с изложенным выше Джином-Пашой, у меня возникает ряд вопросов. Неужели Фердинанду и Карлу недостаточно страданий, что понес их народ? Всему виной лишь упрямство и высокомерие, караемое нашей верой и допускаемой их верой. Мы не можем оставить это так, и потому я приказываю готовиться к новому походу, мы выступим на Венгрию, когда будем готовы. Голову поднял второй визирь, что слушал до этого с излишним вниманием. Хосок-Паша, ответственный за внешнюю и внутреннюю торговлю, известный своим балагурством и в то же время мастерством. Паша этот никогда не унывал, всегда предоставлял повелителю отчеты о проделанной им работе только в положительном ключе, даже если торговые пути были нарушены чьими-то происками или казна османская была урезана главным казначеем. Он с большой точностью выполнял все возложенные на него поручения, а также мастерски справлялся со всеми своими задачами. Такие люди в государстве на вес золота. — Повелитель, позвольте мне? — он дождался кивка и сложил руки в замок, — Мы сейчас же объявим сбор войск по высочайшему приказу, но в связи с тем, что наступает конец года, казна государства не потянет такие расходы. Для полноценных сборов придется ждать наступления середины зимы, а сборы займут не менее двух месяцев. Мы сможем выступить только к середине мая. — До Венгрии более тысячи километров, — подключился к разговору Намджун-Паша, выказывая в голосе своем сомнение о принятом повелителем решении, — Наши пешие войска доберутся к Вене только к июлю при благоприятных погодных условиях. На завоевания останется у нас не больше трех месяцев, сможем ли мы за такой короткий срок осадить непокорную Вену? Тэхён сегодня готов был на все, и потому поднял ладонь, призывая всех замолчать. Что-то внутри него проедало дыру. Скорее всего — горечь от поражения и неверно принятого решения. Следовало еще в 1526 году полностью подчинить себе Венгрию, а не оставлять на вассальном правлении. — С помощью Господа нашего всемогущего и милосердного, что окажет нам поддержку в этом великом деле наставления неверных на путь истинный, мы сможем одержать победу, какой не видел свет. Намджун-Паша, объявляйте о походе. Хосок-Паша, приказываю снизить импорт товара и увеличить экспорт, также приказываю снизить содержание гарема, но не значительно — девушки не должны ни в чем нуждаться. Подготовьте казну для похода. Выступим весной. На этом заседание совета объявляю закрытым. Паши поклонились и начали удаляться, делая первые шаги спиной. Один только Юнги-Паша стоял молчаливо на месте. Он не шелохнулся на протяжении всего собрания, будто что-то отягощало его плечи. На лице застыла безразличная гримаса. Сколько Тэхён знал этого мужчину, он всегда был таким. Отстраненным и молчаливым, говорящим только по делу. В нем не было никакой таинственности, он говорил всегда прямо, но выудить из него слова было под силу только повелителю. Тэхён уверен, что даже самые искусные садисты не справились бы с этим. Поэтому Юнги-Паша посвящен в самые секретные дела государства. Он ведет все тайные переписки и занимается разведкой. Он главенствует над партизанским отделением янычарского корпуса. Чтобы понять, насколько он хорош, достаточно знать, что даже Великий Визирь не знает, кто занимает эту должность. Он везде пробирается, словно тень. Тэхён уже ни раз пугался до дрожи по всему телу, когда Юнги-Паша вырастал словно из-под земли у него за спиной. — Что-то случилось, Паша? Что ты хочешь сообщить? Паша дождался, пока двери комнаты для собраний плотно закроются за всеми членами Дивана. Он подошел поближе своей ленивой, но уверенной походкой, а на лице теперь отобразилось что-то похожее на… страх? — В битве при Мохаче было действительно убито много людей, — начал тихо он. Это еще одна отличительная черта Паши. По песочной коже повелителя прошелся целый табун мурашек. Невозможно было устоять перед хрипотцой и твердостью этого голоса, но он старался, — Еще больше взято нами в плен. До меня дошли известия, что появился «народный мститель». Тэхён заинтересованно посмотрел на Пашу, что говорил сосредоточенно. Никаких лишних эмоций, только сухие факты, от которых мурашки пробирались под самое одеяние, подкрадываясь к груди. Он опустил голову на большой палец и начал оглаживать подбородок указательным, на котором красовался самый мощный перстень с рубином-каплей. Никогда еще не было людей, которым он был неугоден своей политикой. И вот уже у такого молодого султана появился… враг? — Народ за морем и даже у нас уже шумит. Молодой парень, который намеревается убить султана. Все называют его безумцем, но отмечают его твердые намерения. Говорят, он с самого 1526 года вынашивал план мести, а чуть меньше полугода назад двинулся к Стамбулу. Я не верю в то, что какой-то юнец способен преодолеть расстояние от Венгрии до столицы, преодолеть все посты янычар, проникнуть через сильнейшую охрану дворца Топкапы, а после попасть в ваши покои. Но у меня нехорошее предчувствие. Будьте на стороже. А охрану города и ваших покоев я уже усилил.