— Мышонок, вставать пора.
Тэхён осторожно заправил непослушную кудряшку за ухо и улыбнулся, потому что по коже щеки побежала стая мурашек вслед за его прикосновением. Чонгук с утра всегда был тактильным, невероятно любил прижаться поближе, что-то неразборчивое пробормотать в ворох простыней, пощекотать носиком еще горячую после сна султанскую кожу, паясничать — да все, что угодно, лишь бы оттянуть момент, когда нужно будет вылезать из постели. Действительно будто бы ребенок, которого сначала невозможно уложить, а после — невозможно поднять. Тэхён постарался вытащить свою затекшую руку из-под бока мальчишки, но он вдруг всполошился, широко раскрыл глазенки и ухватился за его плечо обеими ручками. В глазах — пропасть, приправленная накатывающимися слезками.
— Ты же обещал… — испуганно прошептал Чонгук, а после хотел свернуться в клубочек ненависти к этому миру, но Тэхён вовремя перехватил его — выучил этот жест «кокона» за все время, проведенное с ним.
Султан осторожно, но быстро и ловко скользнул своей правой рукой на левое плечо парня и прижал его к подушкам, навис над ним так, чтобы смотреть ровно в глаза, а второй рукой ласково взял за запястье и переплел их пальцы. Тэхён еще никогда не смотрел на него в таком ракурсе: прижатого к постели руками и телом султанским, никогда еще не держал за руку так крепко, но в тоже время с такой любовью, и никогда еще не находился так долго на расстоянии нескольких сантиметров. Он ощущал кожей сбитое и слегка испуганное дыхание, слышал сопение простуженного носика, от чего сердце сжималось в сотню раз быстрее.
— Я не брошу тебя, мыша, — ласково прошептал Тэ и отпустил плечо, за которое удерживал Чонгука от позы ежика, из которой его потом будет не вытащить; иголки выставит и не подберешься с какой бы то ни стало стороны.
Чонгук покорно остался лежать на простынях, только смотреть стал более расслабленным и спокойным взглядом. Он задумчиво рассматривал каждый сантиметр лица мужчины, нависшего над ним — изучал. Тэхён и этот взгляд уже успел запомнить; обычно такой бывал у мальца, когда ему что-то вдруг становилось интересно, когда ему хотелось это что-то поближе рассмотреть и узнать. Поэтому он не двигался с места, давая такую возможность своему мальчику.
— Неужели ты настолько мне не веришь? — без толики осуждения и горести спросил Тэ, заранее зная ответ на этот вопрос. Конечно, он ему не верит. Он сейчас не верит даже собственным глазам и сердцу, чего уж говорить о каком-то там постороннем человеке.
— Верю, но боюсь оказаться прав в своих сомнениях, — философски заключил Чонгук и хотел отвернуться, дернул подбородком, но почему-то не стал этого делать.
Тэхён всегда считал себя эмпатичным, он мог догадаться о намерениях людей вокруг, когда те сами еще не догадывались о них. Он мог понять, что сейчас будут просить или требовать у него. Всегда знал, что нужно во дворце и потому предугадывал начало каких-либо волнений. Разве что провалился разок в этом походе со своими янычарами, но он над этим поработает. Потому и сейчас почти наверняка был уверен в том, чего именно хочет Чонгук, и о чем так боится попросить или хотя бы намекнуть.
— Можно? — спросил Тэхён и скользнул взглядом на губы парня, чтобы не ввести в заблуждение своим вопросом.
Но мог и не делать этого. Чонгук кивнул сразу же после вопроса, обрадовавшись тому, что его порывы были правильно распознаны, и ему не пришлось ничего объяснять и выпрашивать, как это обычно происходило в его жизни. Тэхён покачал головой с тонкой улыбкой на лице и склонился к мягким розоватым губам, накрывая их своими. Он боялся нарушить чужие границы, а потому хотел ограничиться лишь поцелуем-бабочкой, но Чонгук сам остановил его, чуть прикусив нижнюю губу падишаха.
У Тэхёна от подобного жеста комок жара стал по немеющим ногам подниматься к центру живота, куда-то чуть ниже пупка. Он выпустил руку мальца из своей, провел ее под лопатки и подушку, на которой лежал Чонгук, тем самым приподнимая его и прижимая к себе. Вторую же руку опустил на его скулу, мягко поглаживая большим пальцем по щеке. С этим парнем только нежно, потому что он заслуживает, с этим парнем только осторожно и медленно, потому что он по-другому еще не умеет, с этим парнем и не хотелось по-другому, потому что весь он был словно цветочный мед.
Тэхён не обращал внимания на тянущую боль внизу живота — признаться честно, как только парень стал жить в смежной комнате, султан перестал приглашать женщин на хальвет. Ему это и в лучшие годы было неинтересно, а тогда, когда жизнь висела на волоске, а за стенкой жил его личный убийца, который все это мог слышать и видеть, он и вовсе забыл об этом. По скромным расчетам выходит, что примерно 8 месяцев у него не было никаких плотских утех. И ни то, чтобы он страдал или скучал по ним, но какое-то животное желание было все равно выше. Он сдерживал зверя внутри, зная, что рано или поздно Чонгук сам спустит эту цепь. Без его разрешения — он этого не сделает.
Он обхватил верхнюю губу Чонгука своими и стал ласково причмокивать и обсасывать, то сильнее, то слабее сжимая ее поцелуем. Тэхён почувствовал горячее дыхание из приоткрытого рта и влагу неумелого языка на своей нижней губе, от чего голова кругом, руки не слушались, а сердце — долой из грудной клетки. Тэ выпустил губу парня и обвел ее кончиком языка напоследок, после чего осторожно пробежался по ровному рядку зубов и скользнул в приоткрытый для него рот. Чонгук от неожиданности схватился за запястье султанской руки, так удобно расположившейся на щеке, но султан его успокоил нежным поглаживанием большого пальца.
Он обвел языком верхнее небо и в конце своего пути столкнулся с напряженным языком Чонгука. Слегка подтолкнул его своим и стал короткими мазками облизывать, ожидания ответного действия. Парнишка расслабился окончательно и стал сплетать свой язык с тэхёновым, пробуя на вкус этот новый опыт. Поцелуй получился горячим, влажным и вязким, но переполненным нежностью. У Тэхёна кончики пальцев поджались от желания. Он запрещал себе даже думать об этом, но рука сама стала опускаться ниже короткими поползновениями. Сначала перешла на шею, после — на тонкие и выпирающие ключицы. Тэхён применил немного силы, надавливая на них, и не ошибся в своих предположениях. Чонгук сжался под ним и проскулил от желания, но тут же распахнул большим глазенки, испугавшись собственного стона, и разорвал поцелуй.
Тэхён не шелохнулся. Он не хотел показывать своего смущения или страха. Он хотел, чтобы Чонгук видел в нем уверенность в своих действиях и чувствовал себя действительно правильно. Хотя бы капля сомнения в султанских глазах могла оттолкнуть его на тысячи километров, и тогда уже ничего бы не помогло ему подобраться снова.
— А теперь? — спокойно и ровно спросил Тэхён
— Что, теперь?.. — абсолютно неспокойно спросил Чонгук, чуть запыхавшись от долго поцелуя и волнения.
— Ну, веришь мне чуточку больше теперь?
Тэхён воспользовался моментом смятения и выбрался из постели, тут же оттягивая сорочку чуть ниже, чтобы ничего не было видно. Он не хотел пугать Чонгука еще больше этим утром, но и деть свою природу тоже никуда не мог. Чон же в свою очередь шкодливо укрылся простынкой и стал рассматривать распаленного поцелуем султана. Наверное, надо признаться, никто не видел Тэхёна таким живым, потому что с самого дня, когда он официально сменил отца-султана и перестал быть шехзаде, он перестал улыбаться. Вывести его на эмоции было отвратительно сложной и подчас непосильной задачей. Только за это Паши выказывали мальцу некое почтение, потому что уже много лет улыбка Султана не предвещала дворцу ничего хорошего, а тут — мог просто так улыбнуться утром какому-то янычару или прислуге. И после этого не приказать казнить. Поразительный дар.
Тэхён и сам часто думал, почему же так? Что заставляло его улыбаться и что возвращало ему настоящие, не натянутые эмоции? И приходил лишь к одному заключению. Чонгук чем-то напоминал ему о матери. Тэхён плохо помнил матушку, но в голове его отчетливо остались образы света и добра, что излучала она своими прикосновениями, ласки и любви, что крылись в каждом ее слове, приятный запах запеченных яблок и щербета, что исходил от ее длинных черных, словно смоль, шелковистых волос, в которые малыш Тэ так любил зарываться ладошками по утрам. Но самым приятным было воспоминание о ее объятиях, где она прижимала к себе свое крохотное и дорогое сердцу дитя, целовала украдкой в висок, чтобы отец не уличил в «телячьих нежностях» с будущим Султаном Великой Османской империи, а после улыбалась тонкими бледными губами. Тэхён и не вспоминал бы ее — слишком больно, если бы не расплавленный и податливый мальчишка в его постели, который любил менять роли со всепонимающего и прощающего родителя на хрупкого и обидчивого ребенка, которого хотелось до всхлипов и криков, до синяков и ссадин, до медовых объятий и лавандовых ласк. У Тэхёна голова кругом от этого мальчишки, а тому и нравилось чувствовать себя отличным от всего остального мира. Он тот, перед кем без лишних слов сам Султан склонит голову и приклонит колени.
И султан готов поклясться и на том проклясть весь мир, что он продаст эту империю первому встречному за этот скользкий и манящий взгляд из-под одеяла, прикрытый струящимися вниз кудряшками, чуть колыхающимися из-за сопения простуженного носика. Чонгук каждый раз пыхтел и прятал лицо в ручки, когда Тэхёну удавалось оставить невесомый поцелуй на кончике «пятачка», около той самой любимой родинки, такой же, как у него самого — и если это не знак родственных душ или хотя бы единения из прошлой жизни, то падишах просто не понимал своей привязанности и любви к мальцу. Сейчас этот самый малец смотрел на Тэхёна, как на любимое лакомство: глазенки блестели в свете утреннего солнца, а на щеках алел слабовато-розовый румянец, весь он походил на маленького ребенка перед долгожданной поездкой на море.
Тэхён ощутил кожей своей все коварство и злорадство осеннего ветра, так бесстыдно заползающего под тонкое ночное одеяние, облизывающего каждый сантиметр на своем пути и не оставляющего даже шанса на сохранение тепла. Султан постарался натянуть на себя камзол как можно быстрее, скрестил руки на груди и трижды проклял весь этот чертов мир за невозможность остаться в постели, откуда на него все еще шкодливо поглядывало два чуть суженных из-за усмешки глаза.
У падишаха, казалось, останавливалось все в организме: дыхание, сердце, мысль и мельчайшие импульсы, так и не достигнувшие цели — в тот момент, когда он смотрел на Чонгука. Он, встретившись с ним взглядом, перестал ощущать холод кончиками пальцев, перестал мелко подрагивать и сжиматься до размеров маленькой точки, перестал даже стискивать челюсти в попытках сохранить ускользающее тепло. В мыслях его застрял только влюбленный, но такой по-детски хитрый и интригующий взгляд, от которого невозможно было оторваться, да и не хотелось, если быть до конца честным с самим собой. Султан готов был простоять вот так до конца дней, если бы не выжидающее шуршание за стенами шатра и неугомонный ветер.
— Что развеселило тебя так в это утро? — спросил он, продолжая застегивать пуговицы камзола, потому что знал, что именно веселит Чонгука, и побыстрее запрыгивая в походные сапоги, — Что смешного?
Султан сморщился от того, что даже стоящие у самого кострища сапоги пропитались сыростью очередной ночи, проведенной на отшибе какой-то забытой богом деревушки. И он уже не сомневался, что она забыта и оставлена Аллахом, христианским богом и всеми остальными, потому что ничего не могло испортить их поход еще больше, чем половодье и недоброжелательность деревенских жителей, что враждебно были настроены к солдатам в сей раз. Но подобное поведение неудивительно и не мудрено, ведь в прошлый переход один из янычар отличился, украв курицу — изголодался. По всем законам мусульманского мира вору отрубили левую руку и отправили с сим недостатком из рядов османской армии. Вопиющее происшествие, за которое приносил извинения лично Султан, как главнокомандующий.
— Ты смешной, — коротко пояснил свое поведение Чонгук, прыснул в кулачок и больше не вымолвил ни слова, посчитав этого объяснения достаточно полным. Ведь оба они понимали, что Чонгука веселит то самое, что Тэхён так отчаянно пытался скрыть камзолом.
Султан медленно закрыл глаза, а затем широко раскрыл, ловя в свои цепи зрительного контакта парня, собиравшегося натягивать на себя свою черную рубашку, и удивленно уставился. В голове его одна за другой проносились мысли, подобно табуну взбунтовавшихся лошадей. Невозможно было уловить и оседлать хотя бы одну, но он отчаянно старался: «Точеное тело, над которым действительно работали долгое время», «Я мог погибнуть от этих рук, но я бы и не пожалел ни о чем», «Рубашка слишком тонкая для осени», «Почему он все еще без доспехов?», «Поймут ли меня Паши, если прикажу дать ему доспехи?», «А есть ли мне дело до понимания?», «Смотрит, словно в душу» и так далее, так далее, так далее… Голова кругом, а перед глазами пелена, но Тэхён и не сопротивлялся, ему нравилось, что собственное тело не повинуется. Точно также, как и Чонгук.
— Ну чего ты так смотришь, — уже менее пылко, смущенно произнес мальчонка и перехватил локоть ладонью, тем самым закрывая себя от чужого взора, — Я тебе зверушка что ли… И тебя там ждут уже давно.
— Конечно зверушка, — в ту же секунду отходя от легкого забвения и транса, вымолвил Тэхён, наконец заканчивая с пуговицами, — Мышонок дворцовый.
В глазах у парня мелькнуло что-то не очень хорошее. В последний раз Тэхён видел такой взгляд, когда пришел в комнату с очередного собрания дивана, увидел Чонгука, стоящего в дверном проходе между их комнатами и знающего, что под потолком подвешена тяжеленая мебель, способна придавить падишаха насмерть. Это смесь детской шкодливости с настоящим взрослым взглядом маньяка. Тэхён знал, что жизни его напрямую сейчас ничего не угрожало, но на всякий случай взгляд к потолку шатра поднял, чтобы удостовериться.
Чонгук ухмыльнулся и снова вернулся к кровати. Он не отводил своего взгляда ни на минуту от султана, цепко хватался за зрительный контакт и не давал разорвать его, потому что, казалось, прикрой глаза на доли секунды, и окажешься прижатым к центральному бруску лопатками с приставленным к горлу ножом. И это в лучшем случае. Чонгук потянулся к только что перевязанным шнурочкам на рукавах рубашки, осторожно распустил их на одной руке, затем на другой. Теперь все предплечье его до самого локтя было лишь слегка прикрыто черной полупрозрачной тканью. Он стал медленно расстегивать пуговицы, все так же наблюдая за тем, как Султан пытается удерживать свои глаза на уровне чонгуковых глаз, что с каждой пуговицей становилось все труднее.
А у Султана коленки дрожали от подобного. Он только успел немного утихомирить свой пыл, как вдруг Чонгук вот так открыто стал раздеваться, демонстрировать свое тело без ужимок и страха, без стеснения, а как раз-таки наоборот — свободно, с желанием и страстью. Все как в лучших снах и мечтах. Султану хотелось ущипнуть себя, чтобы окончательно поверить в происходящее, но он боялся даже шевельнуться, лишь бы не спугнуть это прекраснейшее видение.
Чонгук первый разорвал зрительный контакт, когда томно прикрыл глаза и провел кончиками пальцев от шеи до ключиц, а после стал спускаться на грудь. Тэхён завороженно наблюдал за движением его ладони, представлял, как сам касается этой нежной песочной кожи, как слегка царапает ухоженными ногтями, а после плотно и крепко прижимает к себе. Еще бы чуть-чуть и он подавился бы собственными слюнями, но мальчонка отвернулся от него, представляя взору красивый размах плеч, с которых легким движением сползла темная ткань. Тэхён уловил краем глаза спадающую пластырную повязку, с края которой виднелось выжженное клеймо убийцы. Тэхён сжал кулаки от бушующей в груди ярости и приказал себе разобраться с теми, кто приказал это сделать. Рубашка тотчас оказалась на полу, и это был словно бы фиолетовый платок, что он на вечерах кидал той или иной женщине. Теперь Тэхён понимал, что испытывали избранные, когда у их ног оказывался никчемный кусочек ткани.
Он беззвучно подошел сзади. Преодолев свое желание вцепиться руками в бедра, а зубами в хрупкое плечико, он лишь мягко скользнул руками по тазовым костям, на которых только с божьей помощью держались укороченные походные брюки с большими тяжелыми карманами, прижал тело к себе, позволяя понять, какой ураган эмоций натворил своими действиями малец в штанах падишаха. Тэхён молился про себя, чтобы парень не испугался, не счел его извращенцем и не сбежал на свою родину, пока еще не поздно, потому что он тут же рассек бы себе глотку собственным мечом, если бы что-то пошло не по плану.
Но Чонгук превзошел все его ожидания. Он ловко развернулся прямо в султанских руках, развернул их дуэт полукругом и толкнул своего подчиненного на кровать. Тэхён даже не спорил с ролью раба в данной ситуации, потому что не способен был оспаривать подобное, вся кровь от конечностей и головы оттекла прямиком к мужскому достоинству, мешая соображать более четко и ясно. Он лишь наслаждался тем, как парень ловко закинул на него ножки и уселся прямиком на распаленный пах, вжимаясь ягодицами.
Тэхён зажмурился от стреляющих ощущений и прикусил нижнюю губу, превращая ее в тонкую полосочку. Ему все это казалось сном, потому что подобное просто не могло происходить в реальности, и он готов был наслаждаться этим сном вопреки всем невзгодами. Никто и ничто не могло помешать ему в данную секунду.
— Что ж ты делаешь, дьявол, — почти прошипел Тэхён, когда мальчонка смазано проехался по его члену вверх и вновь опустился на прежнее положение, явно дразнясь.
— Делаю то, что хочу, — продолжая играть и вновь совершая ритмичное движение бедрами, прошептал Чонгук, ухмыляясь собственной безнаказанности, — Ты же не можешь мне приказывать, я тебе не подчиняюсь.
Тэхён приоткрыл глаза, на которых стояла пелена от желания. В голове его крутилось лишь то, как он переворачивает пацана лицом в простыни, заводит руки за спину и делает то, что уже хочет он сам. Он представлял себе миллион продолжений этой сцены, но пока что давал проиграть ребенку — пусть почувствует себя главным сейчас, пусть почувствует то самое, что чувствует ребенок, которому отец-полководец дает поносить военную шапку — гордость и самостоятельность. Но он все же опустил свою властную ладонь на бедро Чонгука и крепко сжал, обозначая его хозяйское место. Чон и сам все понимал, он чувствовал стать и власть султана даже в таком положении, но совершал шалости, пока ему позволяли.
— А если я начну делать то, что хочу? — из тривиальной учтивости поинтересовался Тэхён. Он знал, что ему разрешат, он знал, что у Чонгука точно такое же желание, потому что природу никуда не деть, он почувствовал член мальчонки еще в момент, когда валялся с ним в постели.
— А что ты хочешь?
Тэхён уловил в этом развязном и смазанном ответе разрешение. Он, придерживая парня за спину, ловко перевернулся и подмял его под себя. Теперь Тэхён был в очень выгодном положении: расстегнутая специально для него рубашка открывала песочную бархатную кожу без изъянов. Был только один — ровный и почти стянувшийся рубец у самого сердца, который был получен в акте милосердия и великодушия, когда Парень заслонил собой падишаха от нападающего. Султан задержал на нем взгляд, а после ласково коснулся губами около него.
Чонгука всколыхнуло от подобного прикосновения, но Тэхён крепко прижал его своим телом к хлипкой походной кровати. Он врезался бедрами в чужой пах несколько раз, вырывая все-таки из груди первый и тихий стон. О, эта музыка для ушей; о, это пение ангелов в лучах солнца; о, этот голос подобен бальзаму на его истерзанную годами душу. Ему впервые действительно хотелось этого всего: хотелось крепкого и в то же время хрупкого тела, хотелось целовать каждую клеточку, хотелось шептать глупые слова в порыве страсти и стонать от удовольствия. Ему впервые по-настоящему хотелось заняться любовью.
Тэхён помог трясущимся пальчикам своего мальчика расстегнуть пуговицы камзола, которые он несколькими мгновениями ранее так нервно застегивал, откинул его на землю. Следом же ушла и вся остальная одежда, формируя груду материала разной стоимости где-то около постели — абсолютно неинтересная информация для падишаха, потому что перед ним открылось прекрасное творение искусства: раскиданные по простыне кудряшки, подрагивающие от волнения и холода скулы, красивейшие изгибы плеч и ключиц, мелко дрожащая яремная ямочка между них. Точеная талия, коей он не видел ни у одной девицы, прошедшей через султанские покои, красивейшие подтянутые бедра, сжимающие и обнимающие султана поперек.
Уверен сейчас падишах, что ни один великий художник не смог бы нарисовать подобного, даже если бы разрешили в империи рисовать людей. Его тело было будто бы соткано из света и тьмы. Казалось, это не живая плоть, а лишь переплетение теней, создающих впечатление мягкости и невесомости. Весь он был сказочно красив, и Тэхён впервые ощутил, что ему приятно смотреть на чужое обнаженное тело. Ему впервые хотелось смотреть на чужое обнаженное тело, и от того он задержался на какие-то секунды, оставляя Чонгука в недоумении.
— Тэхён, мне холодно… — все же вымолвил малец, чуть постукивая зубами.
И Тэхён тут же обвинил себя во всех смертных грехах. В шатре его и в одежде под одеялом было прохладно, а обнаженным и неприкрытым от прямого дуновения ветра — и вовсе обледенеть можно было. Он попросил мальца подтянуться и лечь посередине, чему тот и противиться не стал — Тэхён об этом ему еще долго-долго будет напоминать, мол, ага, не подчиняется он тут.
Султан вновь навис над ним, опираясь на локоть, расположенный рядом с его лицом, и накинул на свои плечи одеяло, тем самым укрывая их обоих от промозглого осеннего ветра. Согреть Чонгука в лучах любви — было сейчас его основной целью. Он потянулся за еще одним жадным поцелуем, который практически ничем не отличался от утреннего, лишь языки их сплелись уже как два старых знакомых в более жарком танце, лишь губы их теперь более дрожали от желания, лишь тела их были куда ближе друг к другу. Тэхён вернул свою руку на ключицу, чуть надавил, а после продолжил опускаться ниже.
Он крепко сжал тонкую талию, попавшуюся ему на пути, а после еще мягче заскользил по тазовой кости, выпирающей на исхудавшем тельце. «Откормить» — будет следующим шагом после «отлюбить». Он остановился на бедре, разорвал поцелуй влажным шлепком языка и посмотрел прямо в глаза мальчонки, что горели в полумраке шатра и одеяла. В них смешивалось смущение, смятение и удовольствие в одно мгновение, от чего голова Султана как будто укатывалась от него все дальше.
Чонгук вдруг испугался, когда понял, что рука падишаха поползла по внутренней части бедра. Он напрягся и перестал дышать, от чего Султан тут же остановился и постарался как можно ласковее произнести через хрипотцу севшего голоса.
— Расслабься, маленький. Я не сделаю тебе больно.
У Чонгука слезки на глаза навернулись от подобного обращения. Казалось, он много лет только и мечтал, чтобы кто-то назвал его маленьким, чтобы кто-то отнесся к нему, как к маленькому, чтобы его пожалели, приголубили и полюбили, как маленького. Казалось, он уже много-много лет был взрослым человеком не по своему желанию. У него не было такого периода, как детство. Он родился уже взрослым, потому что времена были тяжелые. И от того, конечно же, так рано завел ребенка, чтобы продлить свое юношество в нем. Султан углядел это лишь в одном взоре, от чего сердце сжалось и перестало биться на какую-то секунду. Теперь его долг — не сделать ему больно ни одним движением.
Он смочил пальцы в собственной слюне, примостил их ко входу, но лишь массировал вокруг, чтобы максимально расслабить. Он понял, что максимально расслабить получиться только лишь доставив удовольствие, а потом подтянулся, уселся на колени меж разведенных ног и стал одной рукой поглаживать колечко мышц, а второй обхватил стоящий и подрагивающий член. Чонгук шумно втянул воздух и закатил глаза от удовольствия, прикусил губу, но тут же понял, что султану нравится, когда он не молчит.
— Мгм, — тихо простонал он. Соблюдать приличия было необходимо, на входе стояли янычары, охраняющие шатер. Нельзя было, чтобы они услышали болезненные стоны и ворвались спасать султана от… девственника.
Тэхёну же с корнем вырвало голову и мозги, когда он услышал сладостный стон удовольствия. Он понял, что делал все правильно. Все-таки, в подобном деле он сам первый раз участвует, раньше только с девушками доводилось. Он повторял все то, что успел увидеть у наложниц и лишь по приглушенным стонам понимал, что ритмичные движения руки, поднимающиеся вверх-вниз делают все правильно. Когда Чонгук прикрыл глаза от удовольствия, Тэхён вошел на одну фалангу указательного пальца на проверку — точно ли тот готов и не хочет прекратить все, пока еще не совсем поздно.
Чонгук сначала сжался вокруг пальца лишь на мгновение, а после расслабился, потому что Тэхён обнажил головку его члена и коснулся зазора посерединке кончиком языка. Он не планировал сегодня повторять то, что вытворяли наложницы, но, если это помогало расслабиться — готов был хотя бы постараться. Тэхён поднял глаза вверх, когда обхватил губами головку члена, и встретился с восхищением и ужасом в глазах напротив. Чонгуку явно нравилось все происходящее, но он не ожидал, наверное, что когда-нибудь его член окажется во рту у самого Султана Османской Империи.
Тэхёна рассмешила эта мысль. Интересно, думал ли о таком развитии событий Чонгук, когда направлялся в Стамбул, чтобы отомстить. Он прикрыл глаза, чтобы не рассмеяться и не испортить момент, продолжая входить по одной фаланге и облизывая по одному сантиметру вниз. Когда указательный палец полностью погрузился в Чонгука, он попробовал им подвигать, ощущая сухость и жгучий жар. Он собрал всю скопившуюся от его действий во рту слюну, вышел из Чонгука и осторожно смочил палец и вход. Стоит отметить, что теперь палец погрузился гораздо легче и приятнее, он по Чонгуку это понял — тот даже не дернулся.
Султан был доволен собой. Он действительно не причинил еще боли. И был горд этим до момента, пока не пришло время погружать два пальца. Он стал волноваться, но Чонгук был расслаблен и распален от размашистых движений на его члене. Падишах вошел на одну фалангу двумя пальцами и почувствовал, как колечко мышц медленно растягивается и привыкает к нынешнему объему.
— Тэхён, — лишь протянул шепотом Чонгук и чуть выгнулся.
— Не больно? — уточнил Тэхён, все еще волнуясь за состояние своего мальчика и понимая, что близится тот самый момент. Его собственный член горел от желания и пульсировал, чуть поддергивался на каждый стон, но он сдерживал себя.
— Не больно, — успокоил его Чонгук и чуть дернулся на движение внутри себя, тут же виновато расслабляясь, — Мне с тобой хорошо.
Тэхён ощутил, как тепло разливается в его груди и сердце. Ему стало так легко. Он почувствовал себя сейчас по-настоящему уверенным в каждом своем действии, потому что невозможно причинить боль, когда испытываешь такие светлые чувства к человеку. Он даже не мог точно определить размер испытываемой любви, сколько бы не пытался. Хотя, на данный момент — любые расчеты абсолютно бесполезны.
Он растянул Чонгука двумя пальцами, и когда понял, что мышцы смягчились и поддавались безболезненно каждому его действию, он вывел руку, пристроил член ко входу, пока колечко не успело сомкнуться и навис над мальцом, прижимая его плотно к кровати. Он расставил локти по обе стороны от его личика и стал медленно стараться войти. Только половина головки была внутри, когда парень вдруг сжался весь и зажмурился. Больно, конечно, это было больно, но он знал, что так всегда с самого начала. Скорее, даже не больно, а просто неизвестно и непонятно, отчего страшно и волнительно.
— Стой, — остановив свой ход, прошептал Султан, обращая на себя внимания, — Смотри на меня. И только на меня…
Чонгук кивнул и расслабился, позволяя продолжить входить. Тэхён сделал еще одно аккуратное движение бедрами и оказался внутри на головку. Она буквально провалилась, растянув анальное отверстие, которое после с щелчком сомкнулось. Чонгук с силой сжал его внутри, от чего у султана кончики пальцев поджались, он подумал, что вот прямо сейчас все и закончится, но сдержался — не ради этого он все это затеял. Наслаждение отпустило его, и он распахнул влажные глаза, поняв, что справился с собственным телом.
— Моя умничка, ты справился, — спокойно похвалил его Тэ шепотом и ласково поцеловал в губы, отчетливо теперь ощущая солоноватый привкус чужой смазки на собственных губах, — Расслабься только, дальше будет не так больно.
Тэхён стал медленно входить и выходить. Его член давал несколько капель смазки, чуть смягчая движение. Чонгук попеременно сжимался и расслаблялся вокруг его члена, отчего становилось невероятно хорошо где-то на уровне груди и низа живота. Он весь будто бы заживо сгорал, ему было невероятно хорошо. Казалось, еще немного и он вживую встретится с Аллахом, который, конечно же, осудит его за это действо, но Тэхён все равно никогда не пожалеет. Ему по-дьявольски приятно. Приятно так, как не было еще никогда. И эти совершенно новые ощущения давали ему уверенности и сил.
Он стал входить чуточку быстрее, когда Чонгук полноценно расслабился и смущенно потянулся ручкой к своему пульсирующему члену. Он все не решался обхватить собственное достоинство в кольцо — стеснялся, чему Тэ улыбнулся от уха до уха. Такой горячий, распаленный, красивый и невероятно желанный, и такой маленький, несмышленый и глупый одновременно. Его хотелось покрепче вжать в постель и в то же время ласково поцеловать в носик, что Тэхён и сделал.
Он коснулся губами носика и стал входить глубже и быстрее. У Обоих дрожали ноги, у обоих пот скатывался по вискам, оба были уже около пика, потому что у обоих подобное в первый раз. Тэхён понял по покалывающим ощущениям где-то в тазу, что близится конец, а потому обхватил ручку Чонгука своей и положил ее на член его, заставляя сжать. Он, придерживая член через руку чонгукову, стал крепко сжимать и водить вверх-вниз, чтобы тот не смущался, но управлял процессом и довел себя до бурного наслаждения.
Чонгук замолчал на долю секунды и перестал дышать, а после сжался весь вокруг пульсирующего внутри члена Тэхёна и излился прямо на их ладони. Султан же, в свою очередь, ощутив, как плотно сжались мышцы вокруг члена, больше не мог сдерживаться, быстро вышел из Чонгука и закончил прямо на его живот с утробным рыком.
На животе Чонгука и ладонях их смешалось два секрета, что сначала растекались из-за подрагивания мышц и сбитого глубокого дыхания, а после почти моментально густели и охладевали. Тэхён расслабился и зажмурился от удовольствия, накрывшего с головой, но лишь на долю секунды. Тут все еще было холодно, только теперь на животе у парня была еще и сперма. Он потянулся к ветоши, лежащей на прикроватной тумбе для каких-то там целей, осторожно собрал неподатливую и скатывающуюся комками сперму, а после, когда все было чисто, откинулся на постель рядом, разглядывая потолок.
Дыхание смешалось в одно, оба они не могли отойти от произошедшего, но в воздухе не было никакого сожаления. Никто из них не был в отчаянии и раздосадован, а как раз наоборот. Казалось, что теперь все будет совсем по-другому. Чонгук, в подтверждение этой мысли, подбился к нему под бок и осторожно прилег на плечико, касаясь ладонью взмокшей от удовольствия груди Султана. Он игривыми пальчиками пробежался по уже густой щетине падишаха и зажмурился от удовольствия.
— Колючка, — почти как ребенок обозвался Чонгук, но тут же влюбленно улыбнулся, когда встретился глазами с Тэхёном, — Но любимый.
И теперь Тэхён точно был уверен, что все будет по-другому. Ему впервые по-настоящему признались в любви.
***
Спустя 2 года
Тэхён восседал на своем диване после собрания и задумчиво смотрел в стену. Он напряженно думал о том, что необходимо как-то решить сложившуюся ситуацию. Уже два года они существовали вместе и боялись называть друг друга «семья», хотя являлись таковой. Тэхён обычно употреблял это слово, когда они проводили время на террасе, за что получал несколько оплеух от смущенного Чонгука. Они засыпали вместе и просыпались; завтракали, обедали, ужинали; выходили вместе на прогулки, считали звезды на небе и рассматривали корабли, идущие по течению Босфора. Чонгук иногда присутствовал на собраниях Дивана по просьбе Тэхёна, потому что тот оказался потрясающим арифметиком, мог просчитать все в уме: сколько необходимо дней для подготовки такого-то плана, сколько нужно овса, чтобы прокормить всех овец и ягнят в загонах, сколько необходимо материала для новых костюмов янычар и тому подобное. И это невероятно помогало в подготовке к определенным моментам, к мелким походам, казначей империи благодарил Чонгука, готов был в ноги ему падать каждый раз, как видел. Но все-таки Паши не принимали его, фыркали каждый раз, когда юноша заходил в комнату для собраний, закатывали глаза, но не смели ослушиваться и возмущаться, потому что приглашал его сам Султан.
Ему не нравилось отношение Пашей к этому. Особенно Намджун-Паша, бывший Великий Визирь государства, не мог смириться с тем, что его убрали с такой высокой должности и переместили на должность обычного Паши, заведующего охраной дворца и покоев тетушки султана за то, что он отдал приказ выжечь клеймо убийцы на плече у Чонгука. Тэхён, вернувшись с похода, не стал кричать, не стал устраивать резню и отрезать головы. Он спокойно объяснил всем, что Чонгук — новый член династии османов, и это не обсуждается. Задавать лишних вопросов не разрешалось. Намджуну-Паше приказано было сдать печатку Визиря, потому что он осмелился взять на себя слишком много, пока Султан был не в состоянии одобрять эти решения. И недовольство его было слишком велико. На фоне недовольства всегда возникают бунты, это прекрасная питательная среда для какого-нибудь лазутчика, который только и выжидает момента, чтобы разрушить все то, что он строил годами своего правления. И с каждым днем недовольство в воздухе все нарастало, Тэхён почти физически ощущал его, когда оказывался в зале Дивана.
Он в такие моменты мог положиться только на Юнги-Пашу, коего и вызвал к себе, как старого доброго друга. Юнги-Паша во многом изменил свое отношение к Чонгуку и не смотрел на него как на врага, после того самого утра. Того утра, которое перевернуло их жизнь с ног на голову и связало их руки меж собой невидимой нитью. Того утра, в которое они легли в постель совершенно разными людьми, а встали с нее одним целым. Тогда они согрешили перед богами собственных религий, но решили гордо нести это через всю оставшуюся жизнь, потому что едино решили: лучше прожить и без того короткую жизнь в грешном удовольствии, нежели быть мучимыми этой запретной любовью каждое мгновение разлуки на разных частях земли, разделенными тысячами километров.
Они вышли из шатра вместе, соприкасаясь костяшками мизинцев, но держа некоторую дистанцию. По лицам их все всё поняли, но никто не осмелился дрогнуть и мускулом на лице, потому что Султан имел определенный авторитет, который был нерушим по определенным принципам. Он держал своих подчиненных в стадии некоторого страха, как и учил его отец, и это было лучшей почвой для его поведения. Юнги старался не обращать внимания на произошедшие изменения, просто радовался тому, что на лице Тэхёна впервые за много лет правления появилось беззаботное и беспечное выражение, несмотря на стоящую перед ними проблему: половодная река, выходящая из берегов и не дающая поставить мост для войска.
Тэхён тогда думал о своем, пока Чонгук веткой на песке проводил сложные вычисления под выразительные взгляды Пашей. Он выдавал действительно умные мысли, как только открывал рот. Они буквально вываливались, как только губы размыкались. И каждая умная мысль становилась галькой, строящей дорожку к их дому, к Стамбулу. Только благодаря мудрым советам Чонгука, подкрепленным очередной арифметической формулой, они смогли расширить устье реки, снизить скорость течения и поставить все-таки мост. Юнги-Паша в тот вечер пришел в их шатер к ужину вместе с Чимином-агой, они принесли сладчайший рахат лукум и начали налаживать отношения с новым членом их империи. Они на каком-то нефизическом уровне понимали, что Чонгук теперь никуда не денется, потому что до моста все надеялись, что мальчонка уличит момент и сбежит на свою родину.
А тот и сам не захотел. Тэхён спросил его, когда мост был достроен, точно ли он хочет возвращаться в Стамбул. Потому что будет сложно, их отношения все равно не будут восхвалены и одобрены обществом, им придется налаживать отношения со всем дворцом, но в свою очередь он пообещал защиту и полноправное положение в Топкапы. Чонгук тогда лишь прижался к его груди, как котенок, прося ласки, и шмыгнул носиком, выражая праведный страх перед расставанием. Он лишь обнял крепко-крепко за талию и попросил не оставлять его одного больше. Никогда. Ему хорошо рядом с Султаном, и он ни на что не променяет эти отношения, пусть они греховны и порицаемы.
Юнги тогда подсуетился, вписал его в ряды янычар и поставил на довольствие. О жизни в корпусе и речи не шло, сразу обговаривался ремонт в смежных покоях — еще раз оговоримся, что Юнги сразу все понял и не задавал лишних вопросов — но документально он имел свое полноправное место на территории дворца и обитал там дальше не на птичьих правах. Он и занимался с ним турецким по вечерам, когда Султан не мог уделить этому должного времени, чтобы Чонгуку было легче жить во дворце, чтобы он мог полноценно понимать всех его обитателей. Юнги даже с теплотой стал относится к юнцу, потому что всегда питал слабость к умным и способным, дальновидным и продуманным, а Чонгук тянулся к Юнги, потому что тот стал для него примером для подражания. Солидный, вечно спокойный и терпеливый, непробиваемый и статный.
Вот и сейчас Тэхён не нашел лучше решения, чем обратиться к Юнги-Паше, потому что он всепонимающий и всеобъемлющий. Он, по своему обыкновению, совершенно спокойно зашел в комнату для собраний вместе с Чонгуком, которого явно пришлось тащить всю дорогу по дворцу. Они оба с Султаном удивились, когда увидели друг друга, потому что он лично его не звал сюда. В груди на долю секунды поднялся гнев, потому что он настрого запретил Чону идти с кем-то куда-то, если не было личного приглашения от падишаха.
Такое правило они ввели после случая нападения на юношу со стороны янычарского корпуса, когда один из солдат позвал Чонгука в главную казарму якобы по приказу повелителя. Без задней мысли тот навеселе, присвистывая, направился на встречу с любовью всей своей жизни, который «наконец-то уделит мне минуточку внимания! Он, наверное, так сильно меня любит! Раз нашел время, хотя говорил, что не получится!» Там же он и получил 3 касательных ранения и еле выбрался живым. Повезло, что Чимин-ага пришел с проверкой в свое отделение. Тогда полетели головы, Султан за своего мальчика готов был перегрызть глотки голыми зубами. С янычарами был проведен жесткий разговор, Джин-Паша по приказу сверху расформировал половину корпуса и набрал новых ребят, которые знать не знали о Чонгуке, а старым солдатам запретили говорить, пригрозив отрезанным языком.
Султан тогда отчитал Чонгука, лежавшего у него на груди и возмущающегося, что «Я же уже не ребенок!» И он отчитывал его не потому, что считал виноватым, а потому что сам был виноват в этой ситуации, он обещал ему полноценную защиту и не смог сдержать свое общение, за что готов был самостоятельно отсечь себе голову.
Тэхён смотрел на него сейчас, виновато опустившего голову, знающего, что он повинен в том, что пошел за Юнги-Пашой без личного султанского разрешения. В глазах, иногда скользящих на султана, читалось: «Но это же Юнги-Паша! Ему же можно доверять!» И ругать его уже не хотелось. Смотря на него сейчас, такого возмужавшего и повзрослевшего, чуть загоревшего от османского солнца, вытянувшегося от местного военного дела и окрепшего. Скулы его обрели точеный острый вид, руки стали более крепкими и именно мужскими. Он вспоминал того мальчишку, каким увидел его в первый день: ослабшего, кожа просто обтягивала голые кости, плечо сочилось кровью, он был при смерти. Потом вспоминал его, когда тот уже поправился. Ребенок, который хотел казаться взрослым. А теперь уже — взрослый, который иногда хотел казаться ребенком.
— Юнги-Паша, почему Чонгук тут? — грозно прогремел Султан и встал со своей софы, сконцентрировав взгляд на мужчине, держащего Чона под локоть.
— Потому что Эфсун-хатун приехала. С Мустафой. А Чонгук имел неосторожность заиграться с ребенком у пруда. Она узнала его и приказала мне привести его к ва-
Он не успел договорить, как открылась дверь зала. В него буквально влетела Эфсун, гнев ее ощущался физически: ноздри раздувались от каждого вздоха, на щеках алел бархатный румянец, в глазах, широко расширенных, горел огонь, длинный темно-красный платок еще не успел опуститься к ее спине от того, как она бежала по дворцу, а полы платья, украшенные драгоценными камнями, спутались и замарались. Тэхён и не узнал бы ее с первого взгляда, потому что тоже повзрослела: стала более женственной, ухоженной и опрятной, остепенившейся — материнство ей к лицу. Следом забежала служанка с ребенком на руках. Он молчаливо и задумчиво осматривал зал огромными черными глазами, в который его принесли, а после задержал взгляд на Султане.
— Папа, — коротко произнес он и слабо улыбнулся.
У Тэхёна чувства перемешались. Его накрыло с головой. Он с недоумением смотрел на двухгодовалого малыша, который узнал его из всех мужчин в этом зале. Он не видел сына с момента рождения, когда он приехал в Манису и дал ему имя, вспомнив имя из того замечательного сна. Больше не получалось приезжать и навещать ребенка, он лишь получал письма от Эфсун, получал рисунки своего сынули и мечтал хотя бы глазком на него посмотреть, но все не находил времени. А теперь вот он — сидит на руках какой-то служанки, смотрит на него своими умными глазами, в потешном, как будто бы игрушечном, зеленом камзоле, расшитом серебром.
В комнате наступило молчание. Звенящее, но такое приятное. Он подошел поближе, протянул руки к малышу, а тот с удовольствием перебрался к нему на ладошки, приложил щечку к отцовской груди и обнял его своими маленькими ручками. У Тэхёна на глаза накатились слезы, но он придержал их, уткнувшись в кудрявую макушку ребенка, все еще пахнущего молоком. Он провел ладонью по мягким волосам, прижимая мальчонку к себе и осторожно убаюкивая.
— Привет, Мустафа, — тихо вымолвил Тэхён со свербящим чувством в горле.
В нем был целый фуршет чувств: гордость — это его сын, первенец! Спокойствие — он рядом со своим ребенком! Волнение — вдруг что-то может случиться с этим комочком счастья? Радость — он впервые увидел своего сына за два года, впервые за столько лет разлуки!
— Папа, я так рад вас видеть. Я скучал, — очень умно изрек малыш и посмотрел прямо в его глаза. Султан увидел в них свое отражение и понял, что вот оно — самое дорогое в его жизни. Вот она — его семья.
Но идиллию прервала возмущенная Эфсун, которая попыталась выхватить у него ребенка из рук. Тэхён остановил ее одним своим тяжелым взглядом, придерживая малыша под спинку у себя на руках. Он смотрел на девушку, с которой была эта связь. Он помнил ту ночь, в деталях. Никаких чувств и эмоций, просто действие. И сейчас его одолевали смутные ощущения: он не любил эту женщину, он не испытывал к ней никаких теплых чувств, как к женщине, но был ей благодарен за чудо, которое она ему подарила, любил ее как мать своего ребенка.
— Что этот убийца делает во дворце? Почему он играет с моим шехзаде? Или ты забыл, что он сделал с тобой? Да он же чуть не убил тебя — кричала Эфсун, от чего лицо ее приобрело багровый оттенок.
Малыш прижался к отцу сильнее, его явно пугал крик матери, он зажмурился и уткнулся носиком в грудь. Султан почувствовал необходимость тут же отрубить голову этой женщине, потому что никто не смеет пугать его сына, никто не смеет кричать в присутствии его сына, никто не смеет оскорблять Чонгука. Это — его семья, это — люди, которых ни при каких обстоятельствах нельзя трогать.
— И чем он отличался от тебя в тот день? Наличием ножа? — спокойно, но очень жестко произнес Султан, прерывая все возможные слова осуждения и крики. Никто не смел прекословить, когда он высказывался подобным тоном. Одно предупреждение, дальше — казнь за предательство. Страх все еще держал в узде всех, кто находился в этой комнате, — Извинись перед Чонгуком-Пашой. Он — новый хранитель моих покоев.
В комнате стало еще тише, хотя он и не догадывался, что такое вообще возможно. Эфсун чуть не задохнулась от возмущения и стыда, потому что в чем-то Султан был прав, она ведь тоже пыталась убить и навести суету во дворце. Юнги-Паша округлил глаза, что было действительно в новшество — он впервые видел столь широкий разрез глаз у мужчины. Больше всех был удивлен Чонгук.
— Хён, я, — оговорился Чонгук, и тут же прикусил нижнюю губу, потому что он позволял себе такое обращение только наедине, — Повелитель, это слишком высокая честь, оказанная вашему благородному рабу, я не…
— Это — приказ, — коротко прервал неразборчивое щебетание Чонгука султан тоном, который всегда применял к одному ему. Он был строг, но в тоже время полон любви и нежности, — Приказы Султана Великой Османской империи не обсуждаются и не осуждаются. Мне почему-то кажется, что все присутствующие забыли об этом?
Он рявкнул, но достаточно тихо, чтобы не испугать ребенка на руках. Он опустился с ним на корточки, поставил его на миниатюрные ножки в зелененьких бархатных сапожках. Мальчик сложил руки за спиной, повторяя все жесты за отцом, будто бы уже восхищаясь им и его характером, хотя до понимания еще года три — минимум.
— Юнги-Паша, завтра на собрание Дивана, объяви. Завтра печать Великого Визиря империи вернется к Намджуну-Паше, печать хранителя покоев будет вручена Чонгуку-Паше, Чимин-ага будет переведен в звание Паши, подбери ему место, я думаю, ты справишься, — он перевел взгляд на мать своего ребенка и чутка смягчился в тоне, но продолжил соблюдать дистанцию, — Эфсун-хатун, вам с шехзаде подготовят покои, которые вы выберете. За подготовкой проследит тетушка, сообщите ей о вашем приезде, но впредь не смейте приезжать без моего приказа. Также скажите тетушке, чтобы она приказала подготовить покои для хранителя. И все ждут извинений.
Эфсун поджала губы. Она поняла, что титула «Султан» ей не видать в ближайшее время, потому что провинность всегда наказуема в этом дворце. Она гневно зыркнула на султана, склонила голову и повернулась к Чонгуку, прикрыв лицо платком.
— Прошу прощения, Паша. Я была не права. Вы можете играть с моим сыном и обучать его, почту за честь.
Чонгук машинально склонил голову в качестве того, что принял извинения. А после испуганно взглянул на Султана, иногда скользя взглядом на сына. У Тэ сердце сжалось от того, как Чонгук смотрел на кроху, потому что невероятное количество боли крылось в его взгляде: его собственного ребенка отняли у него в таком возрасте. Падишах живо представил себе маленькую могилку, представил, что больше никогда не сможет обнять это крохотное существо, и чуть не захлебнулся подкатывающими к горлу слезами.
— Чонгук-Паша, составите нам компанию? Я хочу показать шехзаде его дворец, — Чонгук тут же пристроился к ним и осторожно коснулся костяшкой мизинца руки Султана в качестве благодарности. Все остальные склонили головы, когда они двинулись к выходу в темпе малыша.
— Папа, но это же ваш дворец!
— В будущем — это твой дворец, — ласково проговорил Тэхён. И он отличил в себе новый тон, новые эмоции, нового себя, — А я поеду жить в Манису.
— С хранителем покоев?
— Конечно, должен же меня кто-то охранять.
Он подмигнул смущенному парнишке и двинулся по коридору, чтобы показать сыну его будущие владения. И теперь он действительно ощущал себя в своей тарелке.
Он был со своей семьей. 
