Султан моей смерти

Ласка одной львицы лучше, чем гарем дешёвых гиен

Сборы были завершены в кротчайшие сроки, солдаты были настолько рады возвращению в родные теплые края, к семьям и друзьям, родным и близким, к любимым кабакам и казармам корпуса, что совершенно забыли о своих ранениях и неудачах, о всколыхнувшемся восстании и тринадцати умерщвленных собратьях, оставленных в окопах на чужой земле, похороненных без почестей и молитв, позорно сброшенных в канаву — все лишь молча радовались, что собственные головы остались на плечах, что подобная участь обошла их стороной, а фортуна вновь улыбнулась и приветливо махнула крылом — остался жив в очередном османском походе. Атмосфера сладостного ожидания возвращения во дворец тянулась по всей длине османского лагеря. На лицах больше не было изнеможения или усталости, нельзя было увидеть человека с тоской или горечью в нависших на слезливые глаза веках. Солдаты балагурили, собирая палатки, рассказывали друг другу какие-то байки и шутки-прибаутки, услышанные на вражеской стороне. Паши, весело притопывая, складывали всю свою документацию, начищали до блеска доспехи и укладывали все в небольшие чемоданчики, закидывали их в повозки маленькими партиями и переглядывались заговорщицкими взглядами, предвкушая возвращение в свои дома и дворцовые покои. Счастливее всех был Чимин-ага, что с новостью о возвращении в Стамбул просветлел и стал гораздо шире улыбаться. Султан застал его ровно в тот момент радости, когда он кинулся на плечи Юнги-Паши и звонко ликовал: «Домой! Юнги-паша, я еду домой! В родной Стамбул!»; он неразборчиво рассказывал о том, как падет на колени, будет целовать землю родного края и обустроит свои дворцовые покои, а Юнги стоял в смятении, сжимая пальцами выступающие из-под рабочей рубашки ребра. Обхвата его больших и сильных рук почти хватало, чтобы сжать тонкую талию, и это явно удивляло пашу гораздо больше, чем спокойное выражение султанского лица, заставшего их за столь приятным занятием, как удушение друг друга в цепких хватках, именуемое кем-то «объятиями». Тэхён же, в свою очередь, был наконец-то умиротворен. Он не думал о предстоящих делах, не размышлял о том, как же вести атаку и перевозить раненных с места атаки к последующему месту ведения боевых действий. Не занимали его светлую голову и размышления о том, как подправить существующее положение его авторитета: именно за этим он и наведался в шатер Юнги-Паши, когда застал там Чимина-агу. Пока все вели радостные сборы, эти двое были погружены в закидывание удочек и зацепок, что позволят им дергать за верные рычажки в необходимый момент, и сохранят репутацию султана, как умелого воеводы, еще на долгие годы вперед, до следующего похода. Однако, спокойна и чиста была лишь его голова. Сердце же металось по грудной клетке и вынуждало его постоянно расстегивать верхние пуговицы одежды — не хватало воздуха или пространства, хотелось вдохнуть поглубже и успокоить бунтующего зверя внутри, но никак не удавалось. Ему хотелось найти угол в этом круглом шатре, приткнуть свое пульсирующее тело в какое-нибудь укромное место и больше не чувствовать жара и волнения, связанного с одним единственным человеком. Чон Чонгук, шестнадцатилетний венгр, с внешностью ангела и душою ребенка, наделенный способностью выглядеть привлекательно в любой потрепанной одеждой, способностью вызывать желание любым своим взглядом. Мальчонка, связанный тайной и грехом с человеком, который был ненавистен ему до хруста костей, до сухих истощенных криков, до покрасневших глаз. С человеком, что стал его последним пристанищем и светлым пятнышком в этом гнилом и потерянном мирке. У султана сжималось сердце от одной мысли о том, что когда-нибудь Чонгук оставит его одного, покинет во мраке и забудет, как мимолетное увлечение на чужбине. Ему хотелось, чтобы сладостный миг их близости никогда не кончался, чтобы видение его про Манису и Мустафу стали реальностью, но все закончилось и оборвалось. Чонгук в тот вечер сменил все оттенки настроения, и Тэхёну от этого даже стало не по себе. Сначала он был влюбленным подростком, которому глаза застила пелена любви и романтизма, он с воздыханием и восхищением наблюдал за каждым неловким движением султана, что пытался занять себя каким-нибудь продуктивным занятием: перекладыванием свитков с места на место, перебиранием бахромок на рубашке, рассматриванием купола шатра и собственных ботинок — да чем угодно, лишь бы не сталкиваться взглядами с Чонгуком. После же, мальчонка медленно перетек в состояние глубокой задумчивости и серьезной мыслительной деятельности, в шатре стояло напряжение, будто на уроке арифметики, создавалось четкое впечатление, что кто-то здесь думает на слишком высоких частотах, стены буквально гудели и дрожали. Тэхён пытался завести беседу, предлагал почитать или обсудить что-либо, чтобы снизить напряжение воздуха вокруг, но Чон лишь прерывал его маленькой ладошкой и просил дать «минуту тишины». Когда эта стадия закончилась, Тэхён уже готовился ко сну. Он читал священное писание и размышлял о необходимости поддержания лампады Аллаха в груди, ведь огонь колыхнулся от совершенного сегодня греха, и, если он намеревался грешить всю оставшуюся жизнь, необходимо было хотя бы сейчас найти смысл в божественных словах и мыслях. Он силился осознать проведение божественное, чтобы оправдать чувства свои, ведь всегда в нем воспитывали родители и учителя: все, что случается с тобой, задумано господом и является судьбой твоей, от которой не убежать. Так зачем же ему ниспослан Чон Чонгук, который так удивительно хорош собой? Мальчик же, видимо, находился в подобных раздумьях, но его от них мелко потряхивало. — Можно ли мне прогуляться без охраны? — спросил он как-то слишком отрешенно, явно пытался скрыть свои эмоции. Тэхён почувствовал укол страха и боли: сбежит и не вернется больше никогда, возвратится в родные края, восстановит отеческий дом и будет счастлив, когда забудет все произошедшее, словно страшный сон. И если Чонгук справился бы с подобным на раз-два, то Султан точно потерпел бы поражение в этой неравной битве с болью и досадой, сломался бы где-то внутри его стальной стержень, и все выстраиваемое годами полетело бы крахом в тартарары, со звоном и треском проломив всю его жизнь. Потому что Чонгук стал для него единственным ярким и живым огоньком просветления среди всей лжи и горечи. Но не доверять после того, что случилось между ними, он не мог. — Можно, — коротко кивнул он и проводил взглядом до шторки шатра. Ничего в нем не встрепенулось, не было чувства, что это в последний раз, да и сам Чонгук не обернулся, чтобы символично попрощаться, и потому все тело султана расслабилось. И даже несмотря на то, что он доверился и отпустил, что предчувствие подсказывало ему, сон никак не шел в голову. Он лежал в постели и беспокойно ворочался, прислушивался к каждому шороху, и с каждым мгновением в нем оставалось все меньше веры в светлое будущее. Почти отчаявшись и не надеясь на лучшее, он ткнулся в подушку взмокшим носом и нахмурил брови: пот? Кровь? Какова субстанция жидкости, скатившейся по щекам на кончик заостренного носа? Приподнявшись с постели, он коснулся кончиками пальцев влаги, а после попробовал на язык: соль и горечь. Он действительно плакал и не осознавал этого, отчего в голове все перемешалось и помутилось. Он с удивлением растирал свои щеки и продолжал горько оплакивать утраченные возможности, о которых не задумывался осознанно, но всецело ощущал. Он так мечтал о Манисе, об ощущении мягкой земли под ногами и капелек росы на пальцах, что физически прочувствовал расстройство об утрате чего-то ментального и несуществующего. От этого все его состояние было еще более нестабильным. Именно в момент его уязвимости распахнулась шторка, а на пороге показался растрепанный и взъерошенный Чонгук. Он простоял в одном положении ровно пятнадцать секунд, только кулаки его ритмично сжимались от какого-то удушающего ощущения, а после метнулся к своему спальному месту, подумав, что султан давным-давно спит, позабыв о каком-то никчемном ребенке. Лицо его моментально перекосило злобой и обидой на Тэхёна, ведь детская душа его надеялась, что тут будут терзания и шаги от стены к стене в нетерпеливом ожидании возвращения. — Чонгук, — осипшим от слез голосом позвал его из своего лежбища султан и откинул одеяло, — Ты вернулся. И в голосе его было столько надежды и радости, столько вновь зародившегося света, что озлобленного и потерянного в темноте, но не комнаты, а сложившихся обстоятельств, Чонгука расплавило и снесло рекой какого-то в корне неправильного, но теплого чувства. Плечи его расслабились и опустились из строгой полосы, руки мелко дрогнули, а после успокоились и опали вдоль тела — он будто бы перекроил себя за мгновение, стал походить на мягкий и приторный мед в сотах. — А ты меня ждал? — спросил, как самое настоящее дитя, но с такой взрослой надеждой в голосе, что у султана случился еще один переворот под сердцем. — Больше, чем ты думаешь. Чонгук сделал несколько мучительно медленных шагов по направлению к кровати, остановился возле нее и окинул еще раз сверху вниз сидящего в ворохе простыней и подушек султана, что больше походил сейчас на попавшее в паучьи сети и отчаявшееся насекомое, уставшее барахтаться. Он опустился на корточки, сложил руки в ровную лодочку и опустил на нее голову, чтобы смотреть уже снизу вверх, заглядывая прямо в султанские заплаканные и покрасневшие глаза, нахмурил брови и приподнял одну бровь в немом вопросе. Весь выглядел подобно картинам дворцовых художников: волосы в творческом беспорядке, горящие глаза с отблеском полумесяца и капелек слез, плавные и мягкие черты лица с заостренными краешками — намеками на юношество, аккуратные, словно бы искусственные пальчики, сложенные на складки белоснежных простыней; и все это было до последней капли неидеально: и волосы разметавшиеся, и глаза припухшие от слез или криков, и содранные об собственную кожу ноготки, но в целом создавалось впечатление нереальности и волшебства. Он походил на древнегреческого бога или принца из сказаний, что мамы читают детям на ночь. Султан видел перед собой наяву то, что многим даже не снилось. — Я — причина? — спросил он с приятным баритоном и какой-то шкодливостью в голосе, приправленной ради приличия чувством вины. — А тебе так этого хочется? Хочется быть причиной? — утирая слезы с щек, которым больше не было никакого обоснования и причины, коротко спросил султан, — Потому что мне хочется быть причиной только твоей радости, твоего восторга и счастья. Хочу дарить тебе удовольствие каждого момента, доставлять лучи солнца до твоей постели и звезды с неба до твоих ладоней. Хочу… — А справишься ли? Сдалось ли тебе спасение утопающего? Чонгук поднялся с корточек и осторожно присел на край постели падишаха, расправляя уже несуществующие складки простыней. Весь в черном одеянии с ног до головы, с пятнами запекшейся крови на рукавах и заплатках брюк и участками открытой для взора песочной кожи: ключицы, запястья и коленки, лодыжки, такие утонченные, выпирающие и желанные, но невинные и чистые, будоражащие ум, но успокаивающие кровь. Теплый и холодный, влюбленный и отчаянный. Переплет света и тьмы, и Тэхёну от этого невероятно хорошо. — Уверен, что все твои женщины были радостными и легкими на подъем, угождали тебе каждым движением и жестом, каждым словом и взглядом, ты ведь не привык к тому, что бывает сложно. Со мной не будет такого, Тэхён. Я никогда не назову тебя по этикету, не подарю тебе счастья, потому что несчастлив сам, не смогу стать твоим утешением, потому что я сам безутешен, пойми Тэхён, это все не так просто, как кажется тебе. Султан с налетом огорчения выслушал выплюнутую ему в лицо тираду, но прежде, чем принимать какие-то поспешные решения на коленках и обижаться, подобно ребенку, он поставил себя на чонгуково место, чтобы разобраться в мыслях и чувствах, бунтующих в чужом мышлении. Покопавшись в доводах под испытующим взглядом Чонгука, не обращая внимания на кромешно-мертвую тишину вокруг, он пришел к вполне понятному и правильному выводу. А действительно, как еще ощущать себя, когда тебя беспричинно тянет к человеку, которого ты намеревался убить, когда этот самый человек целует тебя так нагло и бесцеремонно, притом имея целый гарем женщин, принадлежащих только ему, когда тебя всю жизнь обманывают и подставляют, а после пытаются привязать каким-то чувством под названием… «Любовь»? А «любовь» ли вовсе? Не мудрено, что возникнет желание проверить истинность и правильность собственного пути. Да и не женщина была причиной всех терзаний и страданий Чонгука, отчего все было еще запутанней. Тэхён прищурился, перехватил парнишку за запястье и потянул на себя, совершая неровный и рваный кульбит в постели. Мгновение неразборчивого шипения и сопротивления, три секунды осознания, тонкий писк смущения и огорчения от своего проигрыша в этой неравной борьбе. Холодный и маленький нос Чонгука уткнулся в султанскую грудную клетку, лишь бы не встретиться взглядами и не умереть со стыда прямо сейчас. Тэхён обнял обеими руками так удобно примостившегося в его опочивальне мальчонку и устроил свой подбородок на его макушке. Запустил пальцы в мягкие и прохладные волосы, пахнущие костром и медом, как вся суть чонова, сладостно втягивая носом воздух. Он поймал за хвост ускользающую мысль о том, что ни с кем еще ему не было так хорошо… Ни роскошь дворцовых покоев, ни хрупкое женское тело под боком, ни тепло махровых и перьевых одеял не доставляли такого удовольствия, как получал он рядом с Чонгуком в забытом богом окопе, в грязном и промозглом шатре. — Настроен сейчас слушать всё повествование о моей жизни? Султан спросил это с тонким смехом, уже заранее зная ответ. Не нужно было быть провидцем, чтобы читать венгра подобно открытой книге, когда весь его эмоциональный фон устраивал дикие юношеские танцы напоказ, чтобы каждый видел и знал. Чонгук в подтверждение чужих мыслей помотал головой и еще сильнее вжался в предоставленную ему грудную клетку — не хотел казаться уязвимым и столкнуться с чем-то разрушительным в чужих глазах.  — Ну тогда я хочу, чтобы ты понял одно. Я — Султан великой Османской империи, в моих руках сосредоточена огромная власть… — Тэхёну с силой сжал плечо, намеревавшееся вырваться из хватки, — Да послушай же ты! Только рядом с тобой я становлюсь обычным Тэхёном, у которого ни власти, ни дворцов, ни гарема. И мне не нужно, чтобы ты звал меня по этикету, потому что между нами его не может быть, между нами нет титулов и званий. Мне не нужно, чтобы ты был легким и солнечным, чтобы «угождал мне», ведь я… полюбил тебя? Да, наверняка, полюбил, когда ты пытался убить меня. Думаешь, я буду требовать от тебя что-то большее? Чонгук еще раз помотал головой и наконец-то нашел в себе силы поднять взгляд. Он долго смотрел в горящие даже в темноте черные глаза Тэхёна, пытался отыскать, наверняка, хотя бы каплю лжи и обмана, хотел разочароваться и разбиться прямо сейчас, пока все не зашло слишком далеко, пока еще не слишком больно. Но в глазах было кристально чисто, в груди было спокойно, а в голове — пусто, будто именно здесь его место. Они оба ощущали это странное и почти волшебное удобство в скрещенных конечностях и душах. — И что же дальше? Поедем во дворец, будем жить в твоих покоях, встречать рассветы, закаты… Что делать будем? — с недоверием, но такой надеждой, спросил мальчишка, — Мы ведь никогда не сможем быть открыто вмес… просто открыто. Это же грех, Тэхён! Да и никогда мы не сможем стать семьей? На глаза его навернулись слезинки, и Тэхён понял, насколько тяжко каждый раз давалось ему это слово. Насколько больно и невыносимо было на душе от слова «семья». Эти буквы не были для него мягкими и теплыми, они лезвием клинка скользили по коже и органам, снимая скальп с каждого миллиметра. Он прижал своего солнечного и израненного мальчика к груди, прикоснулся губами к открытому лбу и улыбнулся в этот маленький, но значимый жест, чтобы Чонгук целиком ощутил поддержку и любовь, которой ему, наверняка, не доставало все года испытующего одиночества. — Будем жить, Чонгук. Когда-нибудь пробовал просто жить и не задумываться? — он выдержал зрительный контакт, мелко и медленно скача взглядом с кончика носа на глаза, с глаз на губы и обратно, — Я тоже нет, но мы попробуем. — Я все равно ненавижу тебя, Тэхён, ты точно меня околдовал, — он смутился от изучающего взгляда и облизнул нижнюю губу почти рефлекторно, — Ты точно понимаешь, что совершаешь большой грех? Даже на нашей земле эта связь порочна… — Да хоть бы и околдовал. Все равно не отпущу. Только для тебя я безвластный Тэхён, падший ниц пред твоими ногами, потерявший свет и обретший его в твоих больших и добрых глазах, похожих больше на темный янтарь с золотым вкраплением. Для остальных я Султан и повелитель, и никто не посмеет указать мне на неправильность моего решения, потому что решение мое — закон. Пусть говорят все, что захотят, тебе должно быть все равно, потому что отныне ты со мной. Хорошо? Чонгук только кивнул, выскользнул из объятий султанского взгляда, впечатался со всего размаха в его грудь носом и устало прикрыл глаза — слишком много навалилось на него за последнее время, невозможно было справиться одним разом за один день. А Тэхён решил не наседать больше, чтобы не спугнуть его, такого маленького и беззащитного. Он поглаживал его по волосам и прижимал к себе сильнее, целовал и нашептывал что-то теплое — говорил совершенную бессмыслицу, ведь не умел никогда подбирать правильных слов, но именно эти шли от самого сердца, из глубины его души, потому не сопротивлялся речевому потоку. Дыхание мальчонки участилось, он расслабился и обмяк в объятиях. Султан еще раз окинул его взглядом, улыбнулся и прижался щекой к горячему лбу. — Не сможем стать семьей, говорит… Все мы сможем. Тэхён провалился в забытье, ему снились яркие и радостные сны, от которых душа его медленно расцветала, подобно бутону лилии в дворцовом пруду. А на утро он обнаружил себя в одиночестве. Чонгук мирно посапывал на своем лежбище из соломы и выглядел, в принципе, здоровым и счастливым. И сколько бы он не пытался выяснить причину этого ночного побега, у него ничего не получалось, Чонгук держал оборону подобно непреступной крепости Линц, и всем видом выражал неготовность говорить об их нынешнем состоянии. Тэхён после нескольких попыток решил остановиться и попридержать коней своих в узде, не давить на мальчонку подобно прессу, и задержать свой успех на уровне достигнутого результата: Чонгук не стеснялся его, находился не на птичьих правах в шатре и медленно собирал свои совсем скудные пожитки к отступлению. Они не разговаривали об этом, Султан не хотел задавать темп необходимости возвращения Чона в Стамбул и дал этим самым понять, что не будет настаивать — если венгру хотелось, он мог бы остаться на родной земле, но тот все решил сам еще первым утром после того рокового вечера. И с тех самых пор все осталось на своих местах. Они прошли уже половину пути к Стамбулу, преодолели немало неприятностей в пути, встретили не один живописный рассвет только вдвоем, но все это в относительной тишине. Они читали на немецком и турецком по вечерам, учились чужестранной грамматике и подшучивали друг над другом за труднообучаемость, много говорили об истории и великих личностях, строили невероятные теории о том, что же ждет в будущем людей: немыслимые приборы, которые позволят поддерживать связь на большом расстоянии без гонцов, повозки без лошадей и еще много-много странностей, которые казались неисполнимыми, но о которых интересно было рассуждать. Они засыпали всегда вдвоем и всегда при свечах, потому что увлекались чтением или диалогом, работой над какими-то документами или перебиранием книг, походных вещей и многим другим. Чаще всего первым засыпал Чонгук: он мягко прикладывался щекой на султанское плечо, одной своей рукой приобнимал за руку и говорил свое потешное: «Можно я послушаю тебя с закрытыми глазами, можно?» И Султан уже знал, что парень уснет ровно через шесть минут, а потому начинал говорить тише и протяжнее, чуть снижая тембр голоса до приятного дребезжания связок. Султан прислонялся виском к макушке, когда убеждался, что Чонгук спит, мягко переплетал их пальцы и проваливался в сон следом. Никогда не тушил свечи и не менял позы, потому что боялся потревожить и разбудить. Но просыпались неизменно порознь и с затушенными свечами, и султану не удавалось понять: почему? То Чонгук сбегал раньше времени, чтобы подготовить своего коня, которого удалось ему раздобыть на венгерском рынке, куда он попал, рискуя собственной жизнью. То у Султана случались непредвиденные обстоятельства: не хватало продуктов, не хватало повозок и поводьев, лошадь поранила стопу, или отвалилась подкова, протерлась обувь и еще миллион и одна мелкая проблема, которая почему-то сваливалась на голову Тэхёна, заставляя рычать его на каждого подошедшего. Состояние с каждым днем его становилось все хуже: Чонгук не поддавался на уговоры и не вступал в продуктивный разговор, скрывал свое мнение об их отношениях в складках султанского камзола, когда обнимал его или одергивал вместо диалога. Да и половина пути была пройдена, они раскинули лагерь на скорую руку для небольшой остановки, чтобы доставить продовольствие из стоящей над рекой деревни и переправы тяжелой техники через реку, следовательно, нужно было раскинуть более прочный мост, так как прошлое их укрепление растащили ремесленники из поселений для собственных нужд. Однако, их остановка затянулась по непредвиденным обстоятельствам, возникла, как казалось, нерешаемая проблема: из-за непогоды и большого количества осадков, случился паводок, и река стала гораздо шире и глубже, солдатом не удавалось справиться с течением, чтобы установить балки. Их сносило и сбивало с ног, уносило из рук все материалы. Тэхён влетел в шатер ураганом, остановился посередине и раскидисто махнул плечом, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов по инерции, полы его камзола взметнулись, приоткрывая вид на его подтянутое и раскрасневшееся от осеннего морозца тело — решил выйти на пару минут без особого обмундирования, а задержался на целых полтора часа, выслушивая оправдания янычар о непогоде. Ему просто не верилось, что в этом походе все настолько против него и его армии: нехватка продовольствия, холод и невероятное количество осадков даже для здешних мест, настырные и упертые венгры, один из которых стоял около подставки для свечи и вчитывался в какую-то книгу. В этот раз, в руках его был переплет с турецкими символами, что уже само по себе расплавило Султана, а взволнованный взгляд, направленный на него, оказался куда более действенным лекарством. — Что-то…? — Да ты провидец, Чонгук, — съязвил все-таки Тэхён, не удержав язык в пределах своего ротового аппарата, за что чуть не сгноил себя в одно мгновение, ведь взгляд напротив стал еще и испуганным, — Извини, не хотел. День не задался. — Вижу, что не задался. Предлагаешь начало сей истории додумать мне самому? Чонгук умел включаться в ситуацию и становиться невероятно эмпатичным, когда это было необходимо для общего блага. Он буквально нутром чувствовал все малейшие изменения в настроении султана, а потому знал, когда нужно помолчать, когда поговорить, а когда просто уткнуться вечно-холодным носом в плечо и устроить сеанс поддержки без всяких слов, только тихих-тихих вздохов. Сейчас была выбрана именно она, одна из самых любимых. Он глянул в книгу — запомнил страницу — и осторожно закрыл ее, отложил на прикроватную тумбочку и медленно подошел, чтобы не стать очередным раздражителем для и без того нервного Тэхёна. Тэхён глубоко дышал от напрягающей злости и наблюдал за мягкой поступью: парня пружинило от пола, отчего мелкие кудряшки челки его покачивались из стороны в сторону, спадали на глаза и мешались — слишком сильно отросли за год, теперь нужно было закалывать или заплетать, и Чонгук делал какое-то подобие пучков иногда, но без резиночек и заколочек долго не держалось, он рычал и ворчал на это, злился и пыжился, подобно ежику. Парень остановился в трех шагах, потянулся, чтобы заправить прядку, но Тэхён осторожно перехватил за запястье с такой мольбой в глазах, что отказать было просто невозможно — сравнить разве что с котятами, которых ожидало утопление в ближайшем ведре, и Чонгук ему сдался с тихим смущением. Султан заправил прядку самостоятельно, провел от виска по линии скул указательным и средним пальцем, все время смотря только в глаза. Надежда и любовь, влюбленность и страсть, страх и отчаяние — все вперемешку и в неясную кашицу, которую не разобрать и не отделить, а от того и на губах полуулыбка-полуужимка: сам не понимал, что чувствовать, не мог разобраться в себе и это надо было решать. Это было куда важнее, чем какой-то мост. Чонгук потянулся за прикосновением, подобно брошенному котенку и зажмурился, но неизвестно от чего — желанности прикосновения или страха. — Ты боишься меня? — вот так вот в лоб, без предварительной подготовки и прелюдий, просто не было смысла тянуть именно с этим человеком, они об эмоциях друг друга знали как-то априори, — Скажи честно, я же ничего не сделаю тебе. — Боюсь, — точно также в лоб, только ядром потяжелее, взрывным, — Но не тебя, а того, что со мной случится из-за тебя. Пойми, я жил пару лет с чистой ненавистью к тебе, считал, что все беды в моей жизни из-за тебя, а теперь еще одной бедой стала моя любовь к тебе. Мне так хорошо с тобой, что я не представляю, как мне будет плохо без тебя. Понимаешь? И он глянул с такой всевопрошающей надеждой, что у султана сердце совершило кульбит, а рука чуть дрогнула, но Чонгук осторожно обхватил большую ладонь своими двумя ручками и сам прижал к своему личику, боясь открыть глаза и наткнуться на подтверждение собственных слов, увидеть у Тэхёна желание разбить, разломать и уничтожить, увидеть чувство мести и желание оставить одного, после того, как дал почувствовать любовь впервые за долгое время одиночества и ненависти ко всему миру. — Мой, — Тэхён переместил руку на затылок и с мягким нажимом притянул к своей груди, обнял крепко-крепко, чтобы дать прочувствовать каждой клеточкой и косточкой, что у него абсолютно такое же состояние, — Мой Господин, повелитель моего сердца и души, Султан моей смерти и жизни. Мой солнцеликий мальчик, подаривший мне надежду и свет, тепло и счастье. Я чувствую тоже самое. Когда я смотрел на то, как ты умираешь в моих руках, я думал о том, что люблю тебя за каждый вздох, и так сильно ненавижу за то, как тяжело даются эти вздохи, как больно тебе их совершать из-за меня, люблю тебя за каждый твой взгляд, и ненавидел за то, какой же ты сильный и волевой, меня разрывало внутри от этого противоречия, и разрывает до сих пор. Султан обеими руками прижал к себе Чонгука, и только сейчас понял, что тот ниже его на полголовы, но по ощущениям — на целый фут, такой маленький и неприметный, что можно было потерять прямо в объятиях, если не зафиксировать крепко-крепко, и от того каждое их объятие было чересчур крепким, но действительно приятным. Он уткнулся в плечо венгра и втянул сладковатый привкус меда, а после заговорил, приглушенный тканью рубашки. — Мне было так страшно, когда ты ушел прогуляться без охраны в первый раз. Я уже начал понимать, что ты больше никогда не вернешься, что ты сбежал с намерением вернуться к себе на родину. — И ты поэтому плакал тогда? — с удивлением спросил Чонгук, отпрянув и выпучив свои и без того большие глазенки. Он походил в такие моменты на маленькую рыбку, и от этого невозможно было сдержать улыбку. — Да, поэтому. Чонгук шепнул свое излюбленное «Чатлак», и, дабы не получить по губам, он обычно убегал, а в этот раз совсем немного привстал на носочки и накрыл чужие губы поцелуем. У Тэхёна случился разрыв мысли, он потерялся в этом мягком и нежном Чонгуке, что сам потянулся к нему за лаской. Три секунды промедления и односторонности, а после — чуткий и настолько нежный ответ, что обоих тепло укутало в шаль, словно бы маминой рукой. Они друг с другом ощущали то, чего так не хватало в жизни — маминых прикосновений, ласки и заботы. Оба были всего лишь недолюбленными детьми, которым хотелось ее дополучить в осознанном возрасте, только теперь все становилось гораздо сложнее. Султан обхватил личико одной рукой, а второй развернул от света и входа, закрывая парнишку своими плечами, потому что чутким слухом уловил приближающиеся к шатру шаги. Выпустил из эмоциональной связи ровно в тот момент, когда распахнулась шторка — Юнги-Паша, если без всякого спросу и предупреждения. Тэхён развернулся полукругом, все еще прикрывая запыхавшегося от поцелуя венгра, давая ему время прийти в себя и чуть придерживая его за ладошку за спиной. — Чем обязан в столь поздний час, Паша? — с напрягом спросил султан и сделал несколько шагов вперед, чтобы выразить и недовольство, и почтение, чтобы запутать мужчину в эмоциональном фоне и припугнуть, — Придумал, как бы нам перейти эту реку? — Н-нет, — Юнги-Паша запнулся от направленного на него напора, а после перевел недовольный, но достаточно ленивый взгляд на вышедшего из тени султанских плеч Чонгука, понимая, что гнев на него выплеснут по вине уединения с мальчишкой, — Хотел сообщить вам, что мы можем отправить письмо с гонцом в ближайшую деревню, там живет архитектор, который может придумать, как быть нам с этой проблемой. — И тебе нужно разрешение? На отправление письма? — еще строже спросил Тэхён, потому что отчаяние действительно накрыло его с головой. Он только нашел лазейку и подобрался к Чонгуку, только ухватился за его доверие, а его прервали в самый ответственный момент. — Простите, повелитель. Я сейчас же займусь этими делами сам. Паша не любил, когда повелитель срывал на нем свое плохое настроение, и, вероятно, в этот момент еще больше возненавидел венгерского мальца, что вписался в их дружный государственный строй своим милым личиком и заполонил все султанское пространство. — Подождите, — вмешался в разговор Чонгук, чего никто из присутствующих никак не ожидал. Даже Тэхён оторопело обернулся и уставился на парня, что тут же почтительно склонил голову, вложив в это действо всю ненависть к существующему этикету, — Простите, Повелитель, простите, Паша. Просто я подумал, что мой совет может быть полезен. Насколько я понял, паводок и слишком сильное наводнение реки, из-за чего рабочих сносит течением, верно? Паша скосил взгляд на повелителя, как бы говоря, что вступать в этот диалог он не намерен. С самого начала он проявил уважение к этому мальчику тем, что не убил его в покоях вечером первой встречи, а после не сгноил в темницах, хоть и совершил что-то неприятнее — Чонгук до сих пор не давал прикасаться к плечу и максимально скрывал его под одеждой, когда вынужден был переодеваться при султане в покоях. — Верно, проблема состоит именно в том, что течение не дает установить крепления для более прочного моста, поэтому мы не можем перевезти технику и основную часть конницы, — ответил за Пашу падишах и с интересом уставился на задумавшегося Чонгука, сложив руки на груди. — Нужно попробовать расширить русло реки. Расширив русло, течение станет менее сногсшибательным, и тогда вы сможете установить крепления и переправиться через реку. — На какую длину стоит расширить русло? — включился в разговор Паша, заинтересовавшись не меньше самого султана предложенной идеей. — Я не могу сказать точно сейчас, тут нужно рассчитывать. Но если мы проведем замеры реки завтра… С первого взгляда на реку, хватит четырехсот метров. Если вы задействуете в этом всех янычар, то управитесь за сутки, на следующие сутки перекинете мост и перейдете. Тэхён обернулся к Паше, чтобы уточнить, все ли из сказанного Чонгуком понятно и приказал приступать к исполнению завтра же с утра, чтобы успеть управиться за сутки, потому что сидеть на месте было просто непозволительно, необходимо было вернуться во дворец, так как больше нельзя было оставлять государство на регента, вызванного в столицу тетушкой из какой-то провинции. Регентом на время отсутствия султана всегда оставался его двоюродный племянник по матушкиной линии — Богом, приятный в общении малец, но невероятно завистливый и желающий занять место повелителя, с неописуемым рвением мчащийся в столицу каждый поход, обосновывающийся в его покоях, перетаскивающий в них весь хлам из комнаты хранителя покоев. Да с таким усердием, что Султану приходилось еще месяц расчищать свою обитель от гостившего в них парня. Хотелось побыстрее вернуться, чтобы тот успел поменьше натворить. Паша удалился, а Чонгук поклонился ему, как требует того этикет, хоть тот и не видел. А вот Тэхён с удивлением посмотрел на парнишку, что разогнулся из своего компактного положения и смахнул челку с глаз одним махом головы. — Чего ты так смотришь? Нравится тебе такое? Нравится, когда Султаном тебя называю? — с вызовом прошипел Чонгук и нагло-нагло посмотрел прямо в султанские глаза. Два совершенно разных человека: один не так давно называл его «повелитель», а второй сейчас нарывался на настоящие проблемы. Султан подошел поближе и перехватил взметнувшуюся оттолкнуть его руку за запястье, притянул к себе и крепко прижал за талию. Прошлые их объятия были наполнены нежностью и чем-то невероятно высоким, таким невесомым, что невозможно было дотянуться и прикоснуться — эфемерным и теплым. Нынешние же пропитаны жестокой любовью, страстью и желанием. У Султана кровь от головы оттекла в нижние конечности, и от того его чуть повело в сторону. Прижатые к его груди ладошки, что медленно поползли вверх к плечам, лишь подлили масло в кипящее жерло султанского желания, но он сдерживался до скрипа зубов — не время сейчас, он только добился доверия, не мог растерять неосторожным жестом и слишком сильным напором и давлением на мальчишку. — Не нравится. Не люблю покорных, — прошипел Султан и чуть прищурился. — Я учту это замечание, Султан Тэхён Хан Хазретлери, — специально бесил и раздражал, специально вызывал тонну яда на себя, чтобы получить эмоциональный выброс, который был им так желанен, но так неосознанно пугал его, что он начал мелко дрожать в чужих руках. — О, нет, увольте, — Тэхён скатил все в шутку и выпустил парня из объятий, поднимая руки вверх в жесте «сдаюсь», — Вы, молодой человек, после этого прозвища кидаетесь на меня с клинком или еще чем похуже, не горю желанием валяться сейчас с проткнутой горловиной. — Ах, как жаль, что проткнуть нечем. Мой максимум — перекусить тебе глотку. Султан свернулся в дугу от удушающего смеха, потому что в голове его за одно мгновение сформировалась удивительно мерзкая шутка, которую ему так хотелось пошутить. Он смеялся своей квадратной улыбкой, как когда-то давно в детстве, и держался за мышцы живота, беспокоясь за их целостность от этого смеха «в себя». Чонгука же прорвало от вида падишаха, и он начал смеяться уже вслух, напоминая небольшую чайку. — И зачем ты, — переводя дыхание, уточнил Тэхён, — Смеешься? — Я с тебя смеюсь, а ты? — сквозь смех и слезы спросил мальчишка и стер невидимые слезинки с уголков. — Да я все думал, какое прозвище тебе придумать. Думал ежиком назвать, ты смешно пыжишься, когда у тебя что-то не получается. Но нет, теперь будешь мышонком! Чонгук развернулся и хорошенько приложил кулаком плечо султана, за что тот наградил его стоном, не совсем похожим на болезненный, чтобы засмущать еще больше. Тэхён, кажется, хотел не сильно наседать? Отменяется данное правило, Султан он или нет? Слово себе дал, слово у себя забрал — абсолютно нормальная процедура. Чонгук покрылся на это красными пятнами и уткнулся в свои ладошки. — А что! Смотри: ты в замке сидел и пакостил, как мышь? Сидел и пакостил. Ты исподтишка нападал? Нападал. Ты мне сейчас глотку перегрызть обещал? Обещал. И чем не мышонок! — сквозь смех спросил Тэ, подумывая, куда бы можно было забиться, если вдруг Чонгук захочет придушить его за это, но тот лишь улыбнулся, раскусив намерение Тэхёна вывести его на смех и улыбку. — Еще раз назовешь меня так, и я откушу тебя нос. — Все правильно. Мыши как раз хрящи обгладывают! — войдя в раж, продолжил издеваться Тэхён, почти уже упав на пол от смеха. — Беги, Тэхён, до самого Стамбула беги. Чонгук сорвался с места и ринулся в сторону Тэхёна, а тот увернулся от протянутой к нему ручки и побежал по шатру, радуясь, что не успел разложить свои вещи. Он обогнул сундуки и остановился за ними, дергаясь то в одну, то в другую сторону, пока Чонгук зеркалил его движения с обратной стороны крепости из султанских вещей. — Тебе не остаться живым в этой схватке! — вскомандовал мальчишка, окунувшись в эту игру с головой, как и подобает детишкам. Он мог казаться бесконечно взрослым, но в душе был тем еще ребенком, когда позволял себе. Султан все же вырвался из своего «окопа» и побежал в сторону кровати, но Чонгук оказался быстрее и успел ухватить его за рубашку кончиками пальцев, из-за чего Султан свалился в свою постель лишь наполовину, а парень упал на него всем телом и придавил сверху, выдавив последний воздух из легких падишаха. — Задавишь, Гук-а, — жалобно просипел Тэхён, пытаясь отползти. — А чтоб не повадно было! — победно проговорил мальчишка и перекатился поближе к своей уже подушке, на которой он привык засыпать, освобождая Султана. А тот, потирая грудину и стараясь надышаться, поднялся с места. Делал так обычно, когда они заползали в постель и собирались провести еще один уютный вечер, чтобы взять очередную книгу или тетрадку с правописанием, но сегодня был вечер не-как-всегда, сегодня между ними было нечто особенное и неподдельно-чувственное, и потому он решил продолжить в том же духе, чтобы растопить сердце парнишки. Тэхён обошел свой стол практически за километр, взял шапочку для свечей и затушил почти все, когда Чонгук в постели встрепенулся. — А мы не будем читать сегодня? — самый настоящий ребенок, который боялся каждого нового действия. Тэхён затушил последнюю свечу, стянул с себя тяжелый камзол, оставаясь в одной рубашке, потому что устал уже засыпать и просыпаться в нем, весил он не мало килограмм, да и терял свой первоначальный вид, когда в нем проводилась целая ночь. Перекраивать и вновь украшать золотыми нитями любимую одежду не было никакого желания. Он заполз в постель только одной ногой, когда Чонгук рефлекторно отполз на несколько сантиметров в сторону. Повисло неловкое молчание: Тэхёну было стыдно и неприятно и за себя, и за Чонгука, а Чонгук чувствовал себя виноватым за подобное проявление своих эмоций. Но первым, как всегда, взял ситуацию в узду падишах. — Я же сказал, — падая на свою подушку прямо, укладываясь на спину, и смотря в потолок, чтобы не видеть сидящего в позе кокона Чонгука, как можно тише и ласковей произнес Тэ, — Я ничего тебе не сделаю. Я не хочу, чтобы тебе было больно или неприятно, поэтому я не притронусь к тебе как-то неправильно, пока ты сам к этому не будешь готов, пока сам этого не захочешь. Чонгук кивнул и улегся на свою подушку, только повернулся боком, лицом к султану, чтобы повнимательнее изучить то, что было доступно его взору в приятном полумраке: чуть приоткрытую грудную клетку, вздымающуюся размеренно и медленно: никаких следов волнения, лишь умиротворение и чарующий покой, частичкой которого так хотелось стать. — Можно мне задать вопрос? — все еще смотря в потолок, решил уточнить Тэ. — Да, конечно, — удивленно ответил ему ни в одном глазу не сонный голосок с подушки. — Почему ты уходишь каждую ночь? Чонгук жалобно проскулил, выдернул из-под себя подушку и накрыл ею свое лицо, чтобы не так громко пищать. Чтобы никто этого не услышал, желательно, даже сам Чонгук! Он стеснялся проявления своих эмоций и каждый раз старался скрыть их, но теперь удавалось слабо. — Я боюсь, — очень тихо прошептал он. — Что? — действительно не услышал султан. Но Чонгук вскочил, убрал подушку от лица и взглянул прямо в глаза. — Я боюсь, что буду мешать тебе, что проснусь рядом, а ты меня прогонишь, что… — Господи, какой же ты маленький, — перебил его Тэхён и тоже посмотрел прямо в глаза, — Маленький и несмышлёный. Чонгук, если я засыпаю с тобой каждую ночь, я хочу проснуться рядом. Хочу видеть, как ты морщишь носик не на своей соломе, а в этой постели, как ты потягиваешься на удобной кровати, а не на твердом лежбище. Со мной. Правда хочу. Чонгук ничего не ответил, только поджал губы и слишком сильно склонил голову, чтобы смущенно улыбнуться самому себе. Он оперся на локоть, намереваясь лечь на свою подушку, задержался на долю секунды, а потом уложил свою голову на султанское плечо, накрывая наконец-то общим одеялом, впервые за все проведенные вместе ночи. Он уложил маленькую свою ручку на грудь Тэхёна, испугался своего же действия и хотел отнять, но Тэ накрыл своей и покрепче прижал, поглаживая пальчики для успокоения. — Только не уходи, пожалуйста, — с мольбой обратился к Чонгуку падишах и сжал его ладошку в своей крепкой руке. — Не уйду. Правда не уйду.