Там, где за слёзы платят смехом

Джексон Ван уже два года как учился скалолазанию, преодолевая себя раз за разом и радуясь каждой победе как бесценному призу. Он сумел остаться в группе, но начальство повелело всегда носить перчатку, маскирующую недостаток, что очень злило всех его друзей и его самого, но разделившиеся мнения людей в интернете злили еще больше: кто-то активно его жалел, говоря, что он всё равно остался лапочкой и не должен переживать по этому поводу, кто-то, напротив, заявлял, что айдолы должны быть идеальны, а потому ему не место в группе, нормальных же, не раздражающих комментариев было крайне мало, и Джексон решил, что больше никогда не будет читать комментарии о себе самом и о группе вообще. После этого дышать стало легче, и он с головой отдался двум захлестнувшим его занятиям — сочинению музыки и скалолазанию. Первое рождало чувство ностальгии и душевный покой, и за год Джексон сумел написать самый настоящий мюзикл — поначалу его отказывались ставить, но затем один театр разглядел потенциал, заложенный в трагичной и очень глубокой истории о войне, а потому мюзикл всё же был поставлен. Спорт же приносил адреналин: спарринги на ножах заставляли выкладываться по полной, а скалолазание рождало эйфорию, сравнимую с тем, что испытываешь, идя по канату над пропастью, и это бодрило, заставляло двигаться вперед, не оглядываясь, рождало острое желание жить. Джексон даже планировал как-нибудь съездить в Грузию, на родину Нины, чтобы покорить Казбек, но пока не был уверен в датах: ритм жизни оставался бешенным, вот только теперь приносил лишь радость, а не выматывал, ведь половину времени он уделял любимым занятиям, а не выжимающим досуха продвижениям. БэмБэм активно писал песни, причем настолько сильные и глубокие, что с ним начали сотрудничать как с композитором многие агентства, а песни разлетались не только по айдолам, но и по другим исполнителям, поскольку его девизом стала фраза: «Творчество не может быть заперто в рамках». Он создавал необычные произведения, ломающие стереотипы, и это подкупало слушателей: его мелодии не ограничивались рэпом — они скрещивали жанры, направления и стили, ведь он писал, экспериментируя, постоянно пробуя что-то новое, словно смешивая реактивы. Впрочем, реактивы и впрямь смешивались: увлечение химией не вышло за рамки простого хобби, на которое было крайне немного времени, но Бэм с огромным удовольствием ставил зрелищные опыты, особенно когда они собирались с друзьями. Королем рэпа он быть уже не хотел, решив стать королем музыкантов и активно добиваясь поставленной цели, а еще часто навещал родителей, что сделало его семью куда счастливее. Джинён с головой ушел в изучение магии, на посиделках с группой показывая невероятные, хоть и короткие представления: маны, к сожалению, хватало ненадолго. Больше правду друзья никому не открыли, отказываясь отвечать на расспросы близких, ведь реакция парней из группы сильно задевала — они явно жалели товарищей, стараясь быть максимально мягкими, и это раздражало, вызывая острое нежелание делиться с другими людьми, а еще ранить их этой тяжелой историей. Потому и своим новым искусством делиться Джи мог лишь с крошечным зрительным залом, но тот всегда был настолько благодарным и внимательным, что расширять аудиторию совершенно не хотелось. Он всё так же пел в группе, веселился с друзьями, но чувствовал даже бо́льшую отдаленность от них, чем Бэм с Джексоном, ведь его слишком часто не понимали, а порой и вовсе бросали сочувственные взгляды. Впрочем, это не мешало ему выкладываться по полной на выступлениях, равно как не мешало и сбегать с записи шоу сразу же, как только те заканчивались — подобные мероприятия теперь раздражали всех троих, но у него вызывали просто дикие приступы злости и ярости. Агрессия отказывалась исчезать, даже несмотря на лечение: после обследования всех парней в стационаре, Джинёну поставили диагноз «психоз» и даже сумели избавить его от слишком резких перепадов настроения — плакал он теперь куда реже, вот только от чего-то куда более глубокого и сильного врачи его избавить не смогли, а впрочем, они не сумели даже понять, что это было, ведь пациент ловко избегал ловушек врачей, не рассказывая о произошедшем в те пять месяцев и не давая четких ответов о собственном самочувствии. Данное Шеогорату слово он собирался сдержать и отказывался лечить нечто куда более сложное и важное, нежели психоз — то, что невозможно было вылечить, да ему и не хотелось. Дар ведь не нужно лечить, его надо принимать с благодарностью, даже если порой он портит жизнь, ведь в остальное время он ее улучшает… В конце концов, также всем троим диагностировали пост-травматическое расстройство, но излечить от него врачи друзей так и не сумели, а потому те продолжали носить оружие и вытаскивать его в ответ на каждый резкий неожиданный звук, а по ночам мучиться от кошмаров, но было и что-то иное, до чего врачи не смогли добраться, а может, их не подпустили к этому так же, как Джинён не подпускал к чему-то сокровенному, тлевшему в душе, не осмеливаясь разгореться, но грозя сжечь всё вокруг, если придет время. За эти два года Джи прослыл даже более вспыльчивым, нежели Марк, вот только если Марк прежде легко вступал в драку с противниками в споре, Джинён никогда не совершал подобного, но стоило лишь кому-то задеть его друзей или принципы, которым он поклялся следовать, как незамедлительная реакция обрушивалась на зубоскала в виде сильнейшей боли — тренировки рукопашного боя парень не прекращал, как и его друзья, и даже сумел втянуть в это всю группу, заразив друзей идеей стать сильнее. Впрочем, ни он, ни Джексон с Бэмом не признавали вслух, что тренируются отнюдь не ради поддержания себя в тонусе, а из страха. Им снились кошмары, в которых оживали самые жуткие воспоминания, а в толпах народу они чувствовали себя настолько неуютно, что попросту не могли пройти по улице без верного ножа. Бэм и вовсе купил сюрикены и научился так ловко бросать их, что носил с собой не только охотничий нож, но и запас острозаточенных металлических дисков, считая, что лучше в любой наряд добавить поясную сумку, чем остаться безоружным. Вот только Джинёну всё время казалось, что чего-то не хватает, что-то неправильно… а может, он сам был неправильным? И это пугало, но думать об этом совершенно не хотелось. Каждый день был наполнен радостью, печалями, разочарованиями и победами, но главной победой стала Мин. Девочка вышла из комы, перенесла множество операций по восстановлению мышц, сухожилий и связок, а группа «Got7» стала постоянным посетителем больницы, порой приходя в полном составе, но чаще отправляя по несколько делегатов, не говоря уж о том, что каждый забегал к девочке, когда выдавалась свободная минута. Она шла на поправку, и в скором времени ее должны были отправить в детский дом, но самым удивительным было то, что ребенок начал ходить. Переломанный позвоночник однозначно поставил клеймо на всю жизнь: инвалид! Но девочка передвигала ногами, словно ходила, и только семеро знали секрет: леветировать собственное тело оказалось куда проще, чем исцелить его. К Мин приходили многие пациенты, и все уходили, позабыв о боли, вот только собственное тело спасти она отчего-то не могла. Джинён говорил, что это плата — плата за великий дар, способный спасти миллионы, и сначала Мин отвечала, что это несправедливая цена, но постепенно, всё больше проникаясь его словами, начала верить в них. О юной целительнице говорили в газетах, она стала знаменитостью Сеула, но дети продолжали насмехаться над слишком уж необычной девочкой, в ответ получая такую порцию ядовитого сарказма, что просто сбегали. БэмБэм при поддержке Югёма выполнил обещание, слегка переборщив и сделав прежде мирного ребенка той еще язвой. Однако не всё было так радужно: Острова не отпускали, а может, не отпускала память и цепи, приковавшие души к прошлому. И когда на встрече с фанатами те попросили исполнить песню, прозвучавшую на Чаепитии, а Ёндже запел, у БэмБэма случился дичайший приступ. Он что-то кричал, размахивал руками, будто отбиваясь, искал Звёзды Смерти в несуществующей больше поясной сумке, а затем сделал пасс рукой и мгновенно упал на пол — молниеносное движение Джексона вырубило парня, даже в таком состоянии подпустившего друга слишком близко. Устроители хотели было вызвать «скорую», но парни лишь отмахнулись и дождались в гримерке пробуждения друга, а затем увезли его домой, где долго сидели в тишине, прямо на полу, прижавшись к стене и держась за руки. Остальную же группу они оставили разбираться с произошедшим, и те не выказали ни тени раздражения, просто успокоили фанатов, как могли, вот только им хотелось успокаивать Бэма, но они знали: в таком состоянии он их к себе не подпустит. Ведь то была лишь вершина айсберга: более мелкие вспышки «странностей» случались у каждого из «Избранных Шеогоратом» регулярно, и в такие моменты помочь справиться с собой им могли только лучшие друзья. Братья. Несмотря ни на что, эти трое всё же были отделены от остальных невидимой стеной, пусть не слишком толстой, но неспособной пока рассыпаться в прах. Да и не знал никто, сумеет ли эта стена рухнуть — все надеялись, но с каждым месяцем верили в это всё меньше… Мир менялся, менялись люди, только верность оставалась прежней и лишь крепла с каждым днем. Время бежало вперед, не останавливаясь, и жизнь захватила всех троих, но воспоминания об Островах не потускнели, напротив, ярким огнем пылали в сердцах, и это казалось на удивление правильным. Не платой и не проклятием, вовсе нет — единственно возможным продолжением, ведь Острова никогда не отпускают тех, кто на них попал. Прямо как война… Джинён вернулся домой поздно, в отличие от друзей решив не ходить в ресторан, и сразу же повалился на кровать, не в силах даже раздеться — сегодняшнее шоу было не просто мерзким и выматывающим, но и невероятно глупым, отчего хотелось разбить сценаристу нос, и удержаться от соблазна оказалось куда труднее, чем хмуро выполнять глупые задания. Начальство давно ругало его за подобное поведение, но фанаткам, кажется, понравился новый образ «царевича-несмеяна», и потому босс в конце концов оставил парня в покое, ведь деньги тот продолжал приносить неплохие. Покосившись на открытую дверь в коридор, Джинён невольно усмехнулся. Раньше ему приходилось закрывать перед сном все двери в спальне, чтобы спрятаться от мира, который только и делал, что оценивал его, и эти пристальные взгляды, казалось, преследовали повсюду, но теперь они казались лишь ничего незначащей глупостью, от которой прятаться было бы попросту стыдно, и потому двери теперь всегда были нараспашку. Прямо как в сарае с мягкими, уютными стогами сена… Внезапно что-то пошло не так. Неправильно. Странно… Или понятно? Камень. На рабочем столе, рядом с компьютером, стоял на изящной серебряной подставке прозрачный крупный камень с неровными гранями, вот только сейчас он отчего-то мерцал, будто в любую секунду готов был засветиться — прямо так, как во время сеанса связи… Джинён подскочил, забыв об усталости, и направил ману прямо в камень, не преобразовывая. Тот загорелся белым светом, вспыхнул, а в следующую секунду в воздухе зависло знакомое изображение — бледный юноша, похожий на куклу, со спутанными светлыми волосами, в сером сюртуке, расшитом драгоценными камнями, и с тоской в пронзительно-синих, сияющих глазах. Однако выглядел он еще более изможденным чем прежде, и огромные синяки под глазами были лишь малой частью того, что заставило сердце Джинёна бешено забиться от волнения. «Что случилось? Что он с собой сделал? Почему?..» — Наконец-то получилось! — высокий голос донесся словно сквозь вату, а изображение постоянно мигало, норовя исчезнуть, но всё же держалось. — Лорд знатно повеселился, наблюдая за моими изысканиями, ведь ему прорвать ткань бытия ничего не стоит. — Сирэль! — крикнул Джинён, попытавшись поймать изображение за руку. Так глупо… — Что случилось, почему ты так измотан?! И как тебе удалось связаться? Это же невозможно, ты сам говорил! — Я слукавил. Иначе для чего было давать тебе камень? Но, право слово, я не знал, получится ли, потому решил не говорить о своих планах. Два года ушло на поиски решения — немало по меркам смертных. Но и не много, если учесть проделанный объем работы. «Так вот почему он так измотан», — раздражение и боль захлестнули с головой, и Джинён проворчал: — Поберег бы себя! Ничего страшного не случилось бы, свяжись ты со мной еще через год… — Еще через год?! — взвился маг. — Еще через год?! Конечно, ты сидишь там в кругу друзей, тебе весело и хорошо, почему бы не подождать еще годик, а может, десятилетие, да? Привычный жест — летящий скальпель, врезавшийся в стену где-то в ином измерении. Сирэль фыркнул, сложил руки на груди, а Джи невольно улыбнулся. — Спасибо. Не думал, что ты пойдешь на такое, чтобы просто увидеться… — Увидеться? — возмутился маг, упирая руки в бока. — Я, знаешь ли, собираюсь продолжить твое обучение! Или ты считаешь, что сможешь постичь всё, что нужно сам? Вот уж нет! Так что готовься. Отныне твои занятия магией будут проходить под моим руководством, график как-нибудь состыкуем. Джинён опешил. Он и подумать не мог, что когда-нибудь сможет вновь заниматься магией не просто по книгам и пытаясь придумать собственные заклятия, а как прежде, с наставником, максимально результативно! Эйфория накрыла с головой, широкая улыбка сама собой расцвела на губах, но сознание вдруг вспыхнуло алым светом. Сигналом опасности. «Или ты считаешь, что сможешь постичь всё, что нужно сам?» — Нужно для чего? — пробормотал Джи настороженно, и Сирэль замер. В синих глазах разгоралось пламя, от которого мурашки бежали по коже, а затем маг вдруг резко придвинулся, словно желая поймать изображение ученика, и буквально прошипел: — Я тебя не отпущу. Ты сам согласился, сам поклялся, так что даже не надейся, что я отступлю. У меня уйдет минимум двадцать лет на то, чтобы найти способ перенести тебя на Острова своими силами, но поверь, я найду его. Обязательно найду. И когда твоя жизнь подойдет к концу, Лорд сообщит мне об этом. За год до финала я перенесу тебя к нам, увеличу твой запас маны и сделаю своим учеником. Вот что я решил. Мы договорились: Лорд помогает мне в изысканиях в обмен на то, что я делаю тебя своим учеником до тех пор, пока сам не умру. Кажется, это показалось ему забавным, ты вообще кажешься ему занятным, и поэтому мне предоставят запретные книги Хермеуса Моры. Но без стараний с твоей стороны вряд ли что-то выйдет. Так что? Скажешь, что это больше тебе неинтересно? Сердце рухнуло в пятки и забилось так бешено, словно доживало последние секунды, дыхание перехватило острым спазмом. Перед глазами всё поплыло, и в накатившей вмиг темноте вспыхнули яркие, уродливые образы, что не отпускали ночами. «Куклы ломаются, если в них больше некому играть». Сваренная голова садовника в заливающей покрытую волдырями кожу коричневой жиже. «Спасибо, парни. За всё». Падение в пропасть с магмой камня, на котором лежал без сознания брат, отдавший свою жизнь за друзей, и нестерпимый жар, выжимающий слезы из глаз. «Ненавижу лицемеров». Ребенок, насаженный на меч, будто очередная бабочка на булавку. Так просто, так понятно, так естественно… Невероятно. Абсолютно истинно. «Теперь только вместе». Искалеченный брат, едва стоящий на ногах, но горящим от решимости взглядом смотрящий в никуда, словно видя всё на свете, и месиво на месте пальцев, с которых так размеренно, будто нехотя падала кровь. Кап… Кап. Кап!!! «Врагов надо уничтожать без сожалений, а за друзей биться до последней капли крови». Кровавый закат, сияющий из-за невозможно черных туч, беспечно смотрящих на человека, что в одиночку встал против невероятного чудовища, не жалея себя. Не рассчитывая на подмогу… «Есть вещи, которые не стоит понимать». Крики, стоны, ненависть, ощетинившийся оскал зубов, лишившихся ширмы в виде губ. Какофония смеха и экстаза, льющаяся через край, мелодичное пение, перемешивающееся с хрипами агонии. «А теперь несите младенца!» Он рухнул на колени, не в силах сдержать стон, и боль во всем теле отозвалась сладкой негой — такая правильная, такая понятная, такая привычная… Да, это кара, кара! За всё что он совершил! А перед глазами вспыхивали и гасли факелы из тел, человеческих тел, что не могли сопротивляться багряным языкам, нежно обращавшим их плоть в уголь. «Горите!» Пронзительный крик сорвался с губ, разрушая застывшую в нерешительности тишину. Мысли путались, в ушах звенело, кровь стучала в висках набатом, а голову буквально разрывало от чудовищных картин, что уже никогда не отпустят. А может, даже станут нормой?.. Он раскачивался вперед-назад, вцепившись в волосы и роняя на пол ненужные никому слезы, с нижней губы стекала тонкая струйка слюны, глаза закатились. Боль разрывала тело, душу, память, рвала на части само существо и заново сшивала клочки, шепча, что так просто ничего не закончится. И всё же сквозь пелену ужаса начал постепенно проникать свет — голос, дрожащий, резкий, хрустальный, казавшийся одновременно и прекрасным, и мерзким. «Джинён. Джинён, слушай мой голос». Зачем? Зачем он должен слушать это?! Зачем его хотят вновь заставить убивать?! Но он всё же слышал. Не мог не слышать слишком важный, слишком дорогой голос. И мысли начали выстраиваться в несвязные шеренги, кружа вокруг главного вопроса. Вернуться туда? В этот ад? Снова убивать, сражаться, выживать, терять и мучиться от невыносимой боли? Зажигать радугу, дышать чистым воздухом, колдовать в свое удовольствие, изучать магию, гулять по невероятно прекрасным лесам Мании… Его не просят вернуться сейчас, вовсе нет, у него вся жизнь впереди, и он должен вернуться лишь по ее окончании. Но жить вечно? Это же… это… настоящий ад. Преисподняя, из которой не выбраться. Вечные муки… — Я стану палачом, — прошептал Сирэль, когда ученик наконец поднял голову и мутным взглядом посмотрел в глаза, разгоравшиеся мощным, неудержимым пламенем. — Знаешь, одна из неприятных черт моего характера — одержимость. Если я загораюсь идеей, она поглощает меня, как поглотили магические поиски. А теперь я хочу получить тебя. Навсегда. Так глупо, так глупо… Я знаю, желать многого — значит, обречь всех на муки, знаю! Но… Я живу для Лорда, и, наверное, это правильно, хоть и ужасно, но я хочу пожить для себя, хотя бы попробовать, попробовать, как ты… Ты ведь говорил, что в жизни есть и хорошие моменты, неправда ли? Так покажи мне их! Покажи, покажи, покажи! Я не вижу, не вижу, не вижу их, не вижу! Он вцепился ногтями в щеки, запрокинув голову, и, завыв на одной ноте, начал раскачиваться. Пальцы заскользили вниз, ногти впились в кожу, и глубокие царапины расчертили впалые щеки, острый подбородок, тонкую шею… В голове Джинёна словно что-то щелкнуло: паника отступила, осталось лишь острое, жгучее, нестерпимое желание защитить друга. — Сирэль, перестань! Не царапай себя! — раздался полный паники крик, но его словно не слышали, раз за разом впиваясь в щеки и всё сильнее терзая искаженное агонией лицо. — Я не вижу, не вижу радости, но тогда, обучая тебя магии, я почувствовал… что мне стало немного легче. Немного, но всё же! Это было лучше, чем обычно, лучше… Не так пусто. Не так пусто… И ты исчез! — резкий крик и хлопок ладонями по столу, а затем маг вдруг рассмеялся и, закружившись по залу, нараспев проговорил: — Ты ис-чез. Но я тебя верну. Я верну своего ученика на родину, туда, где ему место, в наш мир. Ты ведь уже понял, да? Острова — это твой мир, он куда лучше понимает тебя… Клык тоже ждет, я подкармливаю его, но он знает: ты вернешься, и ждет, как верный пес, мечтая укусить хозяина за то, что его так надолго оставили… А что же ты? Что же ты скажешь? Он замер, полы сюртука обернулись вокруг ног, опали и застыли. Кровь стекала по подбородку, багряным дождем падая на серую ткань, и Джинён вдруг понял, что именно этого ему недоставало. Хаоса. Этого неодолимого, бесконечного, яркого, безудержного, безумного, по-настоящему живого хаоса! Цеплять на себя глупые наряды и выполнять дурацкие задания на шоу? Не-ет, это не то, чего он хочет. Не то, чем живет. Он живет музыкой и магией, а еще друзьями, но этот мир, серый, тусклый, не способный ни разорвать врага в клочья, ни залечить смертельную рану друга, неправилен. Искажен. А может, искажен сам Джинён, ставший неправильным для этого мира? Пусть так! И почему он всё еще сомневается? Вечность, говорите? Но это будет не одинокая вечность, а бесконечность с дорогим человеком, наставником, другом, и наверняка он сумеет найти еще друзей, пусть они будут вспыхивать и гаснуть, как спички! Боль? Он привык к ней. Без нее даже странно жить, нелепо. Потери? Он привыкнет и к ним, ведь жизнь всегда забирает самое дорогое. Но его мир наконец-то станет ярким. Дышащим, а не задыхающимся. Безумным. Шипов бесконечный край… шипов, окрашенных кровью и омытых слезами, но дарящих покой душе. Пак Джинён не знал, что подписал себе приговор уже очень давно — в миг, когда решил понять суть Дрожащих Островов и впустил их в себя, пробуждая дремавшую истину. И сейчас он попросту улыбнулся. Смазано, едва различимо, но это была настоящая улыбка, честная. — Знаешь, Сирэль, верность не может быть навязана. Моя верность искренняя. И я вернусь, обязательно вернусь на Острова… чтобы сделать тебя палачом. Чтобы научить тебя по-настоящему, от всей души, радостно смеяться. Что такое какие-то восемьдесят лет? Подождешь меня? — Пфф, так долго ты не протянешь, — тихий смех и опустившиеся плечи, с которых будто упал огромный груз. Но лицо вдруг застыло, как посмертная маска, и кровавые полосы, глубокие, страшные, показались удивительно уместны на ней, полной безысходности, отчаяния и муки. А тихий голос прошелестел: — Я это сделаю. Я уничтожу тебя, как Лорд уничтожил меня. Уничтожу, потому что я так решил. Устал… я так устал от одиночества, что решил стать палачом. Всегда хотел спасать и убивал ради этого, но что такое смерть? Лишь прекращение страданий… Я уничтожу самое дорогое, что у меня есть, ради безнадежной попытки обрести что-то еще более ценное навечно. Я стану тем, кого ненавижу. Мучителем, настоящим. И… ты не простишь меня. Никогда. Я знаю. Но… это разумная плата. Я готов заплатить… — Не знаю, прощу или нет, но пока не виню. Может, начну, когда вечность опостылеет, — прошептал Джинён, но его услышали. — Вот только пока я не буду тебя винить, ведь понимаю, почему ты это делаешь, хоть и злюсь, очень злюсь. Пока я буду просто ждать. Давай проверим, как далеко мы зайдем, прежде чем сломаться окончательно, Сирэль? Синие глаза смотрели в карие, не находя поддержки, но обретая понимание, и боль в двух сердцах смешивалась с решимостью, надеждой на лучшее и обреченностью. Приговор был подписан, и оба знали: его исполнение принесет невообразимые муки. Но никто не хотел поворачивать назад. Или просто не мог… — Я буду ждать, Джинён… — А я буду верен, Сирэль. Маг слабо улыбнулся, а затем встрепенулся и, роняя на пол кровавый дождь, засуетился, перебирая бумаги. — Я всё подготовлю! Ты должен многое освоить для перехода, и нам придется поставить немало опытов, ведь это будет крайне опасно, но я найду оптимальный способ. Знаешь ли, если взять функцию Азаргота и добавить… — Сирэль, — перебил его Джинён. Тот поднял сияющие синие глаза и замолчал. — Залечи, пожалуйста, раны. Непонимание в глазах, а затем тонкие, похожие на паучьи лапки пальцы скользнули по подбородку, и маг пробормотал что-то невнятное. Секунда, взмах руки, и раны затянулись, а Джинён слабо улыбнулся. — Кажется, в мои обязанности в первую очередь будет входить спасение тебя от тебя самого. — Не радуйся, сражаться тоже придется. Я часто путешествую по Нирну. — И не сомневался. — Что ж, тогда я пока займусь подготовкой учебных материалов, завтра вечером выйду на связь. Готовься. — Всенепременно. И, Сирэль… — он поднял глаза и тихо, будто боясь собственных слов, прошептал: — Спасибо. Я тебе благодарен и одновременно ненавижу тебя — это нормально? — Более чем, — улыбнулся маг тоскливо. — Привыкай, испытывать разные эмоции за один раз — это норма для тех, кто не ограничен рамками. — Меня это злит. — Но это же тебе и нравится. — Наверное… Эй, Сирэль. — Да? — Я делаю это не только из-за обещания. Просто… мне кажется, это правильно. Маг улыбнулся. Тепло, но как-то печально и удивительно понимающе, впрочем, как и всегда. — Я тебя окончательно сломаю, но уже не могу иначе. Потому что я хочу узнать, что значит «не быть одному». И, пожалуй, моя одержимость — самое страшное во мне. Она не жалеет никого. — Я уже сломан. Но быть сломанным и сломленным — разные вещи, а сдаваться я не собираюсь. — Будешь бороться до конца, это на тебя похоже. Но за что на этот раз? — Не знаю. Наверное, за собственное «я». Тишина. Гулкая, вязкая, пронзительная, полная понимания и боли. — За это всегда стоит бороться. Даже если ради этого приходится рушить мир. Изображение мигнуло и погасло, а пронзительные синие глаза, полные чувства вины и решимости, еще долго горели перед мысленным взглядом человека, на этот раз добровольно подписавшего себе приговор. Но у каждого ведь свое понимание того, что правильно, что хорошо, и как ему лучше жить. А впрочем, лучше или хуже — понятия, здесь неприменимые. Просто «иначе». Ведь Пак Джинён точно знал, что ему нравятся обе жизни и обе он ненавидит, но, вкусив одну, почему бы не погрузиться в другую? Ту, что приносит больше страданий, но куда более понятна и близка… Он усмехнулся, сжал в руке камень и, посмотрев в никуда пустым взглядом, в котором постепенно разгоралась яростная решимость, спросил: — «Это только начало», правда, мой Лорд? Боги могли бы рассмеяться в ответ, но предпочли в который раз промолчать.