Великолепный век: Мустафа

      6 октября 1553. Эрегли. Лагерь.       Если бы у Яхьи были крылья, он полетел бы куда дальше кровавого поля, оставляя за перьями все, что держало сейчас: Мустафу, долг, империю, верность. Все. Но Ташлыджалы стоял на ногах, до боли сжимая поводья лошади.       — Неужели ты собираешься уехать? — голос Атмаджи заставил Яхью вздрогнуть.       Поэт ничего не ответил.       Когда друг подошел очень близко, Яхья заговорил шепотом.       — Я думал, что буду счастлив, Атмаджа, думал, что почувствую покой. Но это невозможно.       Атмаджа проследил за отчаянным взглядом Яхьи, брошенным на палатку шехзаде Селима, где лежало его тело.       — Я понимаю тебя. Но сейчас мы нужны Мустафе.       — Понимаешь? — усмехнулся Ташлыджалы, — да что ты можешь понимать? Ты не был там! Ты не видел, ты не слышал! Нашего ли шехзаде Мустафу мы спасли от казни, Атмаджа?       Вместе они направились в палатку Мустафы. Каждый шаг казался пыткой — тяжелым, невыносимым испытанием. Подавляя бешеный страх, Яхья искал в груди строки. Эти строки вечером, сжигая себя изнутри, поэт запишет на бумагу. Дрожа и плача. Но первый раз за долгие годы.       В Эрегли он больше не вернется никогда.       Рядом с Мустафой стоял Хюсейн Чавуш, главнокомандующий янычарским корпусом. Яхья замер, смотря в полные боли и ужаса глаза друга. Мустафу трясло.       — Я пошел против отца, — каждое слово Мустафы сопровождалось огромными усилиями, — Селим… как мне смотреть в глаза моего народа, Яхья? Как мне смотреть в глаза сына, матери?       Яхье нечего было ответить. Он лишь подал знак рукой, приказывая Атмадже и Хусейну выйти. Оставшись с еще шехзаде, Яхья сел перед ним на колени.       — Мой шехзаде… мой султан, вы сделали правильный выбор, иногда правителям приходиться его совершать. Вы избраны Аллахом, у вас другой путь, который нам, простым рабам, не понять.       Что же делать, когда понимаешь, что отец решил убить тебя? Когда полуживой Мустафа смог выбраться из палатки, янычар было уже нельзя удержать.       Мустафа так же сел на колени перед Яхьей. В голове султана постепенно что-то ломалось, с бесшумным хрустом обрываясь у самого сердца. В его глазах Ад стремился занять место Рая.       Ташлыджалы видел в этих глазах их общую погибель.       — Обещай мне, что выполнишь любой мой приказ.       Яхья вздрогнул.       — Кончено, мой повелитель, как может быть иначе?       — Обещай!       — Обещаю! — выдохнул Яхья.       Яхья почувствовал, как что-то легло в его руку. Он медленно посмотрел. В его ладони лежала печать Великого визиря с каплями засохшей крови. Холодный пот пробежал по спине.       «Нет! Нет! Нет!» — кричал разум.       — Ты станешь Великим визирем!       — Как же я могу принять такую должность, повелитель? — печать прожигала своим холодом ладонь.       — Станешь! Ибрагим справился, и ты справишься!       — Но я не Ибрагим-паша! Я не умен, не силен, не политик! Я простой воин и поэт!       Мустафа вплотную приблизился к Яхье. Яхья задержал дыхание, его голова закружилась так сильно, что Яхья обрадовался, что не стоит на ногах.       В голосе Мустафы проскользнул отзвук дамасской стали:       — Исполняй приказ и не смей возвращать печать, пока я сам не заберу ее из твоих еще теплых рук!       Когда Мустафа отстранился, Яхья снова посмотрел в его глаза. Ошибки тут не было, и быть не могло. Лишь страх и ужас в глазах султана скрывали будущее, которое ждало их.       — Ради вас и нашей дружбы!       Взгляд Мустафы потеплел.       — Вот бы так и остаться в прошлом, в Манисе. Никаких забот и проблем, лишь смех и радость. Правда, ты уже там забросил писать свои стихи…       Но воспоминания об утерянных днях в Манисе лишь жгли чувствительное сердце поэта.       Уже в своей палатке Яхья яростно кинул печать на пол, скинул на пол и кувшин, и принесенный ужин. А потом упал рядом с печатью, провел пальцами по остаткам крови.       — Это не кровь Рустема-паши, это моя, теперь это моя кровь! Нет мне больше жизни! Нет Рая, нет выхода!       Октябрь 1553.Стамбул. Топкапы.       Карета подъехала к воротам Топкапы. Каменные стены дворца, скрывая за собой невыносимую и тяжелую боль, радостно приветствовали новых хозяев.       Первым спешился Юсуф, ехавший рядом с каретой на лошади. Осмотревшись, он тяжело вздохнул. Ему никогда не хотелось тут оказаться. Впрочем, не оказаться тут, значило лишь смерть шехзаде Мустафы, а это было куда страшнее.       Видел бы сейчас отец, персидский шпион, как его сын, верный подданный османской династии, приказывает открыть дверцы кареты и покорно кивает головой, в знак поклона Валиде Махидевран Султан.       — Валиде!       Новый главный евнух гарема – Давуд-ага прибыл из Старого дворца по приказу Сюмбюля-аги. Из-под густых черных бровей на мир смотрели карие глаза, с первого раза вычислявшие человеческие души. Только увидев его взгляд, новоиспеченная Валиде покрылась холодным потом. Она почувствовала отвратительное желание подчиниться.       Он сразу понял, что Валиде из Махидевран выйдет не самая лучшая, но ведь это не его дело – назначать Валиде, главное лишь контролировать ее действия и не дать совершить ошибок, которые плохо скажутся на гареме, а уж плохо ли на ней самой, евнуху все равно.       Следом за Махидевран вышли Нергисшах и Михрюнниса, позже радостным из кареты чуть ли не выпрыгнул шехзаде Мехмед.       — Теперь это наш дворец! — гордо сказала султанша, — наш новый дом!       — Весь? — восторженно удивился маленький шехзаде.       — Весь-весь наш! — подтвердила жена султана.       Нергисшах Султан от чего-то не было радостно, сердце безумной пташкой билось о ребра. Госпожа уже заранее предчувствовала, если ты родилась султаншей по крови, если ты дочь султана, то не жди от судьбы ничего хорошего, дорогая, не жди.       Последней из кареты вышла Фидан-хатун.       Вместе они двинулись по каменным дорожкам, мимо красных тюльпанов, роз и сочной зеленой травы, смотря на готовые принять отдыхающий цветные шатры, на покорно склонившихся евнухов и служанок.       Махидевран ликовала – она вернулась в Топкапы Валиде Султан! Но в покоях Валиде ее ждала Михримах Султан, уставшая, убитая горем, но все еще не потерявшая гордость.       Служанки Михримах дернулись, собираясь поклониться, но не стали этого делать.       Сама дочь султана Сулеймана так же осталась сидеть на месте. Она, словно не видя вошедших султанш, откусила лукум и дала рукой знак служанке, чтобы та налила ей еще шербета.       — Михримах! — грозно позвала Махидевран, но та не подала виду, что слышит.       Служанки испуганно переглянулись.       — Михримах!       Михримах лишь отпила шербет и улыбнулась.       — Какой вкусный шербет, Салиха, прикажи только такой мне и делать. Восхитительно!       Служанка поклонилась.       — Михримах! — голос Валиде стал надрывным, острыми лезвиями отскакивая от исписанных стен, не касаясь Михримах.       Нергисшах обошла бабушку и встала перед Михримах Султан. Она поклонилась, ощущая прожигающий взгляд Махидевран.       — Госпожа, я так рада снова увидеть вас! — искренне сказала Нергисшах.       Михримах подняла на нее взгляд и ласково улыбнулась. На уставшем, но все еще прекрасном лице, появилась улыбка впервые за долги тяжелые дни.       — Моя дорогая Нергисшах!       Нергисшах поцеловала руку Михримах в знак глубочайшего уважения и почтения, что вызвало злость и отвращение на лице бабушки.       Михримах провела рукой по волосам племянницы. Воспоминания о приезде в Манису, чтобы украсть печать, пронзили султаншу, вытесняя горечью всю вину и сожаление, что раньше были в душе.       — С каждым днем ты становишься лишь красивее!       — Что вы, моя госпожа. Но даже так никому из султанш больше не сравниться с вашей красотой, все мы меркнем рядом с вами!       Михримах кивнула головой, соглашаясь.       — Айше Хюмашах в своих покоях, она очень хотела увидеть тебя.       — Мы были совсем маленькими. Интересно, какой она стала. Наверное, только она и может дотянуться до вашей красоты!       — Обязательно навести ее! Только прошу, не говори ничего плохого про смерть Рустема-паши! Айше очень переживает, больше даже из-за того, что мало кто оплакивает его смерть!       — Что вы! Как же я могу так ранить Айше? Чтобы не произошло между нашими отцами, какими бы людьми они не были, как же я так могу!       Уголки губ Михримах Султан дернулись вверх.       — Значит ты не в свою бабушку, это похвально, Нергисшах!       Нергисшах осторожно посмотрела на побелевшую Махидевран.       — Знаете, — вдруг сказала Нергисшах, — когда умерла мама, мне было очень плохо. Особенно сильно злило, что отец даже не заметил ее смерти! Он словно был удивлен, что я плачу о ней. Мне казалось, что и отца я в тот день потеряла. Однако, госпожа, я смогла простить. — Нергисшах печально улыбнулась, этого она еще никому не говорила — я уверяю вас, я смогу найти для Айше правильные слова.       — Что ж, теперь мне спокойнее за дорогую Айше Хюмашах, — Михримах погладила племянницу по руке, — я писала тебе тогда в письме, но еще раз прими мои соболезнования!       Михримах перевела взгляд на Махидевран, но, словно смотря в пустоту, ничего не заметила, вдруг, увидев Михрюннису, так же тепло улыбнулась ей.       — Рада видеть вас, госпожа! — сказала жена султана.       Ниса тепло улыбнулась, ощущая дыхание бури.       Михримах встала, поправляя черное платье. Лучшие ткани из Бурсы, Эдирне и Египта теперь будут окрашены в черный цвет.       Михримах подошла к Нисе и ей улыбнулась. Но от этой улыбки по телу Михрюниссы пробежала дрожь. Ощущая на себе взгляд Махидевран, она поцеловала руку Михримах и приложила ко лбу.       — Все в этом дворец в трауре, и траур этот не закончится еще долгие годы! Это мой приказ! Так что поменяйте платья на черные!       — Но госпожа…       — Михрюнниса! — осекала ее Михримах, взгляд ее стал холодным и острым, — Здесь я управляю гаремом и только я решаю, как что будет! Если есть какие-то претензии и недовольства, пускай сам султан приходит и решает их со мной! — Михримах вздохнула, — Я потеряла братьев, всех, всех своих братьев!       — Но Мустафа жив, так же шехзаде Баязид с шехзаде Джихангиром!       Михримах сжала ткань платья. Выбор братьев больно ранил ее хрупкое сердце.       — Они умерли для меня!       Михримах посмотрела на софу у камина, где ее мать, великая Хюррем Султан, узнав о смерти султана Сулеймана и их сына шехзаде Селима, чуть ли не покончила с собой. Но узнавшая о решении Джихангира и Баязида принять султаном Мустафу и не бороться, Хюррем не смогла выдержать этого!       Без Сулеймана для Хюррем не было жизни. И в его покоях вещи и даже воздух – все, напоминала о великом султане Сулеймане. Внутри и снаружи сделалось невыносимо пусто. Не найдя опоры, Хюррем рванула вниз на острые скалы. Сердце остановилось.       Михримах верила, что там, оседлав подаренную лошадь, Сулейман и Хюррем скачут вперед, и им так хорошо и спокойно, будто ушли все печали.       Теперь уже Михримах смотрела прямо на Махидевран.       — Я не покину эти покои до приезда Мустафы! И лишь с ним буду разговаривать! — Михримах вдруг истерично улыбнулась, — вот только жаль, я буду последний в этих покоях, кто действительно достоин в них жить!       Что говорила дальше Махидевран, Михримах уже не слушала. Она села на место, снова перестав всех замечать.       Через несколько дней в Стамбул въехал Мустафа.       Народ с восторгом встречал своего нового падишаха. В глазах народа: от простых людей до высоких чинов, горел восторг. Казалось, что теперь Империя достигнет всего, что расположено под мягким и суровым взглядом Аллаха.       В султанских покоях его ждали Михримах Султан, Махидевран и Баязид. Воздух между ними был острым.       — Брат! Мустафа! Джихангир!       Баязид обнял братьев. Следом сына крепко прижала к себе Махидевран. Она не верила своему счастью – ее Мустафа станет султаном!       Мустафа положил тяжелую руку на плечо Баязида.       — Я не хотел, чтобы брат умер, поверь мне! Но он сам сделал такой выбор, что мне оставалось? — Мустафа смотрел прямо в глаза брата.       Он врал и говорил правду одновременно. Но Джихангир и Баязид верили ему.       — Мы потом обсудим все, — сказал Мустафа, — но сейчас я очень хочу увидеть жену и детей!       — Кончено, брат, я понимаю тебя! — ответил Баязид.       Когда Мустафа ушел, Джихангир и Баязид почувствовали неловкость. Они понимали, что смерть матушки на их руках. И это то, что себе они никогда не простят.       Мустафа быстро дошел до покоев, которые отдали Михрюннисе. Султанша сразу же кинулась к нему, сжав в объятиях. Обнимая его, она обнимала целый мир. Такой родной и любимый мир.       Мустафа поцеловал ее в висок и улыбнулся. Ему стало грустно, но он лишь улыбнулся.       — Все закончилось, — прошептал он.       Ниса отстранилась от него. Она погладила мужа по щеке, не замечая за радостным блеском скорбь и горе, что медленно пожирали его.       — Мой падишах, знали бы вы, как я скучала!       Султан крепче прижал жену к себе. Но что-то в ней изменилось. Или же в нем самом. Он не смог понять.       В покои зашла Айа-хатун, служанка Михрюннисы, держа за руку шехзаде. Мехмед высвободил руку и кинулся к отцу.       — Папа! Папа!       Мустафа радостно рассмеялась, поднял сына на руки, начав его кружить. Он поцеловал мальчишку в непослушные кудри и вдруг понял, что ради этого отважного и веселого шехзаде, в котором течет его кровь, стоило пережить и совершить тот день в Эрегли.       У Яхьи же такого осознания не появилось.       Он не мог войти в гарем, иначе за это лишился бы головы, однако Михримах не ответила на письмо, не пришла в сад. И раз сказал в письме, что, не увидев султаншу, придет сам, нужно исполнять обещание.       Когда госпожа зашла в хамам, еще даже не успев снять платье, Яхья окликнул ее.       — Госпожа.       Голос его был тихим, но от неожиданности Михримах дернулась и вскрикнула.       — Не кричите, госпожа, — Ташлыджалы подошел к ней.       — Яхья? — во взгляде Михримах были злость, удивление и радость.       Михримах злилась на него. Злилась за смерть членов семьи, злилась за то, что бросил попытки за нее бороться ради Мустафы. Она была удивлена такому поступку, ведь давно разочаровалась в любовных порывах поэта. И рада, ведь все еще сердце предательски сжималось от его грустного взгляда. Ведь Ташлыджалы был ее любовью и первым, кто ее полюбил.       — Моя госпожа! — Яхья поцеловал ее руку и прижал к своей груди, — Вы чувствуете? Мое сердце практически не бьется! Оно остановилось с тех пор, как я совершил этот не правильный выбор, выбрал не вас! Не прошло и ночи, когда бы я ни думал о вас, ни вспоминал встречи в садах, взгляды украдкой, письма, желание, такое сильное, вас поцеловать.       Михримах сама практически не дышала.       Единственные мужчины, которых она любила – Бали Бей и Ташлыджалы, предали ее. Один отверг, другой бросил. Ее, так сильно желавшую красивой истории любви, выдали замуж за ненавистного Рустема-пашу. И сейчас перед султаншей стоит Яхья, такой ранимый, взволнованный, рискнувший головой ради нее.       — Не думайте, что вы остались одна в этом мире, моя госпожа.       Михримах с трудом нашла слова.       — Ты убил…       — Нет, госпожа! — перебил ее Ташлыджалы, сделав еще шаг вперед, — я предпринял все, чтобы сохранить жизнь шехзаде Селиму и его семье, но и моих сил не хватило. Я обещаю вам, что сделаю все, чтобы шехзаде Мурад и семья шехзаде Баязида не пострадали. Теперь у меня больше силы, госпожа!       Михримах была в смятении. Но, находясь в плену глаз поэта, она забыла обо всем горе, что за день состарило на десять лет. Султанша луны и солнца снова была той молоденькой девушкой, влюбившейся в простого воина. И в голове проскользнула предательская мысль – неужели я могу, наконец, стать счастливой?       — Вы не предадите Хюррем Султан и отца с братом, госпожа, если позволите себе любить и быть любимой. И можете не волноваться, если что-то задумаете, я буду вашими ушами, руками и глазами во всех щелях Империи. Я буду вашим щитом и рабом, моя госпожа.       — Ты хочешь жениться на мне, Яхья? — Михримах недоверчиво сделала шаг назад.       — Да. Но хотите ли этого вы? — Яхья мягко улыбнулся.       Яхья осторожно, будто боясь поранить, приподнял голову Михримах за подбородок, а потом снова сократил между ними расстояние. В хамаме было жарко. Служанки покорно ждали за дверью приказа войти.       Когда поэт читал стихи, голос его становился нежным и мягким, словно мед, журчащим и ласковым, словно ручьи чистой реки. Пения ангелов меркли, затихали, восхищенные тем, как переливаются слова, как они пленят, будто буйные воды, сладко манят, трепетно и робко касаются тонкой кожи.       — От несчастья этого слезы льются дождем, разомкнуться очам не дают. Разве могут они, на пере взиравшие, бросить взгляд на красавиц иных? Небо, земля и суровый седой океан вздыхают и стонут, со мною страдая.       Михримах так ярко вспомнила солнечный день, когда Яхья в саду читал ей этот стих, что в охладевшем сердце что-то окончательно поддалось и предательски треснуло.       — Я согласна, Яхья-бей.       — Паша, — улыбаясь, поправил ее Ташлыджалы.       Яхья-паша подался вперед и слегка коснулся губами ее мягких волос.       — Останется совсем немного, и я, спустя столько лет, смогу вас поцеловать!       Но можно ли верить словам любви поэта?       Утром трон был выставлен у Ворот счастья. Торжественно одетые визири и улемы вышли из ворот, встав рядом с троном. Только тогда Мустафе подали знак, он сам вышел к народу. Мустафа так ждал этого момента, так верил в него, был непреклонно уверен с девства, что теперь не мог осознать всю реальность.       За его спиной справа шел Давуд-ага, слева Локман-ага. Локман хотел уйти, ведь был верен Хюррем Султан и султану Сулейману. Но Михримах уговорила хранителя покоев остаться, ведь во дворце ей нужны глаза и уши. Михримах не допустит того, чтобы эти люди так спокойно и счастливо жили в Топкапы, сидели на троне. Она не даст свою династию и империю просто так, и ни за что не предаст честь матери. Локман согласился остаться. Но понимал – долго он так не протянет.       Друг за другом, после объявления себя, соблюдая порядок чинов, члены двора приносили султану Мустафе присягу на верность.       Махидевран, Михрюнниса, Нергисшах и Айше смотрели на все это из башни. Михримах отказалась приходить. Но с братом она все же увиделась. Мустафа разрешил ей оставаться покоях Хюррем Султан, но до замужества.       — Я был удивлен, дорогая сестра, когда Яхья рассказал мне о вашей любви.       — Только любовь эта и верность династии дают мне силы оставаться тут и стоять рядом с тобой, мой дорогой брат!       От ее «дорогой» веяло могильным холодом, но Мустафа решил не замечать этого, ему было так важно, что сестра останется рядом с ним. Он даже не думал, как больно ей на него смотреть.       — Деньги для джюлюса готовы, госпожа! — сообщила Фидан-хатун, поднявшись к госпожам.       — Раздайте сразу после похорон Сулеймана, не будем затягивать, а то эти гиены янычары сгрызут нас и не заметят, что любили!