В этой степи

Из окон квартирки в Жильниках видно степь. Мальчишкой гостя у Стаха, Артемий двигал табурет прямо к подоконнику и, пока на плите грелся чайник с облупленным боком, любовался бескрайним морем трав. В степи он бывал часто: с друзьями они бегали до Вороньего Камня или на речку за Бойни, с отцом ходили, куда только одонги гоняют стадами. Но все же из окна квартирки Рубиных она смотрелась по-особенному — как живая картинка. Рамы темные, а она, необъятная, светлая-пресветлая — того и гляди вздохнет как человек. Сейчас степь казалась Артемию провалом бездонной пасти, а рыжие огни — злыми пятнами глаз, следящими за Городом. Со степи тащило твирью. За шесть студенческих лет Артемий почти забыл, как она пахнет, а теперь вся трава, душная и пряная, будто назло решила напомнить о себе. От запахов болела голова, и он тонул в них. Еще пахло паленым: деревом, тряпьем, горелой кожей и волосами, гнойными бинтами и какой-то кислой взвесью, витающей над Городом. Чума не торопилась уходить. В квартирке Рубиных дышалось легче: законопаченные тряпьем окна не пропускали болезненный смрад. Но вездесущая твирь все равно щекотала ноздри — как и гарь, затянутая внутрь сквозняком из подъезда. Немного запахов принес на себе и Артемий. Наверное, потому Стах узнал его с порога. В собственном доме он стоял как вор, замерев над сумкой, в которой блестели инструменты и топорщились перевязанные бечевкой тетради. Спешил ухватить что мог, прежде чем снова сбежать в прозекторскую на складах. Оттуда его, как зверя из норы, ничем не вытащишь — только выкуривать. Смотреть на Стаха было тошно. Пусть он и гордый, и свои усталость и боль не признает даже сквозь стиснутые зубы, а на лице все написано: серый, осунувшийся, и запавшие глаза не горят, так, тлеют слабыми углями. Измотал он себя — знает Артемий, — измотал злобой и ревностью, и собственной бравадой, едва не ткнувшейся ножом под ребра. Из крови Симона он сотворил настоящее чудо — вакцину от чумы, но того ему ни город, ни Каины не простят. Артемий подошел ближе. Стах отшатнулся, устало выдохнув: — Сдать меня явился? Ничего у бедного Стаха не осталось: ни Исидора, за которого он хоть в огонь идти готов, ни места, ни покровителей. Даже в собственной квартире опасно — если найдут, за тело Симона сдерут три шкуры. Артемий понимал его как никто. Сам-то он, без вины виноватый, осужденный за убийство отца, едва приехал в город, мыкался по проулкам и складам, боясь сунуться в родной дом. Да и сейчас нет-нет, а доносились шепотки: мол, оправдали его зря. — Сдашь тебя, быка такого, — невпопад отшутился Артемий. — За тобой пришел. Пойдем в «машину» ко мне? Там безопасней будет. Как жил город в его отсутствие, Артемий не знал, и только теперь знакомился со всем как чужой: и с тем, что расстреляли отца Форельки, и что Гриф, кладовщик на бумажке, вором стал, обложившись верной сворой, и что глупый Стах отца его любил как родного. И Артемия успел возненавидеть всей душой. Тяжело оно, в новые дебри со старой памятью. Стах не ответил, только блеклые глаза заметались: смотрели то на Артемия, то куда-то в сторону, то за его спину. А тот шагнул ближе, потянул его за воротник куртки и обнял. Стах вздрогнул. Артемий ведь помнил, как они, два молодых здоровых лба, раньше любую глупость планировали вместе, бок о бок, чтобы если и досталось, то обоим разом. Впрочем, для него-то ничего почти не поменялось, и даже Стах остался все тем же упрямым быком, только побитым жизнью. Артемий пригладил короткие Стаховы волосы, пальцами задевая белый шрам от фронтовой пули на затылке, и повторил тихо: — Идем ко мне. Там тебя Каины не найдут. А в «машине» на пороге их встретил Спичка, весело ляпнув: «О, дядь Слав, он и вас сюда приволок?» Из-за его спины сердито блеснула глазами насупленная Мишка, но в каморку Артемия нос сунули оба, пока он решительно не задернул тяжелую штору на двери — все, нельзя дядьку Бураха донимать. Самодельная койка тут стояла одна, и на нее устало опустился Стах. Артемий, убавив огня в керосинке, сел рядом. Они ведь пацанами частенько то у одного, то у другого на одной кровати ночевали. А как подросли и вытянулись в две плечистые рельсы, один смех стал. Летом можно развалиться на полу, а зимой холодно, под одеяло хочется, но под ним не поместишься, только близко-близко друг к другу, носом к шее, щекой к плечу, дыханием к дыханию. В такую-то ночь Стах поцеловал задремавшего Артемия. А тот его в ответ — снова и снова, крепко и долго, не чувствуя ничего зазорного. Все равно ближе него и отца у Артемия никого не было. Теперь вот сидят, вроде друзья, а вроде такая между ними затесалась пропасть, что дна не видно. Стах тяжело вздохнул и вдруг ткнулся лбом Артемию в плечо. Устал он, измотался, а о помощи просить гордость мешает. Артемий развернулся к нему и снова обнял, залезая руками под плащ. Только в этот раз почувствовал и тяжелое навалившееся тело, и как стиснули в ответ крепкие руки. Артемий прижался заросшей щекой к его бритому виску. — Ничего, выдержим с тобой все. Как раньше. — Не будет уже ничего как раньше, — буркнул в плечо Стах. — Значит, сделаем по-новому, лучше прежнего. Двум мужикам тесниться на одной кровати уже не смех — беда. Стах провалился в сон быстро, и Артемий, даже отлежав руку, до последнего старался не тревожить его возней. А под утро, когда Спичка осторожно толкнул в бок — дядька Бурах, вставай, пора и за дела браться, — прежде чем выбраться из-под одеяла, Артемий не удержался и прижался губами к колючей Стаховой челюсти. Того сон срубил намертво — и хорошо. Пусть хоть так забудет ненадолго свои заботы. Холодная утренняя степь молчала, затаившись до новой ночи.