Икшаон

Кажется, бочки никогда не мыли. На дне странный, склизкий ил, нечто зеленоватого цвета, противное и плохо оттираемое. Между прутьев тоже вонючая налипшая грязь. Наверное, я и правда первый, кто это отдраивает, ведь слуги сами для себя купели не моют. И меня заставили, просто чтобы досадить, будто мало досадили за эти недели. Несколько вечеров назад, например, меня намеревались уложить спать на стекло. Ну, точнее, стекло было под матрасом, и, когда поставил левую руку, собираясь лечь, осколок вонзился в ладонь. Соседи поухмылялись, наслаждаясь видом капающей, марающей крови. Побухтели под носы что-то о том, что я не человек, а тварь, и так и надо, заслужил. Будь их воля, они бы съехали из каморки прочь, ведь так омерзительно дышать тем же воздухом, которым дышу я. Но, к большому и общему сожалению, лишней комнаты нет и приютить желающих не нашлось. Делить скромное пространство на пятерых, пока Тэдэо жирует в одиночестве! Нет, лучше изводить, вынуждая уволиться и свалить в далекие дали… только не в Икшаон, конечно, там же намного хуже, среди опасных гибридов, нелюдей! Там меня уничтожат и забьют, а здесь всего-навсего покалечат. Ладонь, которую вылизывал Серапсис, теперь жжет. Я забинтовал ее, оторвав лоскут от пижамных штанов, но раствор для чистки прожигает преграду и въедается, разъедает рану. Хоть плачь, честное слово, но все это время сдерживался и сейчас держаться буду. Признание бессилия, показанная слабость только раззадорит остальных, и станет еще хуже, хотя хуже, кажется, и некуда. Существование человека — это дно, но дно пробивается, когда становишься изгоем. — Чёрт, — морщусь, когда наложенный бинтом лоскут слетает, и дрянь непосредственно впивается в плоть. Вынужденный прекратить тереть, хватаюсь за руку, помогая справиться с приступом кратковременной боли, когда он проходит и вновь могу открыть глаза, вижу на пороге Ньюпа. Противный, неопрятный малый. — Неприятно, да? — спрашивает, нарушая данный другими обет молчания, обещание полного игнорирования меня. — А ты уйми гордыню, покайся, поплачь, Тэдэо. — Спасибо за советы, обойдусь, — полощу полоску ткани в воде, избавляя от жгучих компонентов. — Ты всегда считал себя лучше нас, — щелкает пальцами, рассматривая. — Надменный, амбициозный, полагал, что тебе здесь не место, что заслуживаешь гораздо большего. Россказни о гибридах, пускание слюней, восхваление… доболтался. Ради своих глупых мечтаний совершил глупый поступок, лёг под гибридскую тварь, как только не сблевал в процессе… и что же получил взамен? Ты хуже, чем мы, Тэдэо, и ты теперь всем противен. Обматываю ладонь мокрым лоскутом, как следует завязываю, помогая зубами. Ньюпа, очевидно, не устраивает молчание: — Ладно, продолжай быть заносчивым дальше, а я погляжу, до чего доведет, — теперь начинает выбирать грязь из-под ногтей, — все равно будешь перед каждым на коленях ползать, вымаливая и скуля. — А вы, собственно, кто, чтобы я перед вами ползал? — Твое окружение. С нами ты должен считаться, хочешь этого или нет, — пуляет комочек грязи. — Ты зависишь от нас, от Кишина и Нурана, от Бийги, ты среди людей и зависишь от людей, понял? Пусть и не нравится, другого не светит. — Ясно, Ньюп, а теперь проваливай, и дай мне покончить с работой. — О, как! Вот что жизнь с тобой сделала! Лентяй Тэдэо цепляется за труд, — и, поржав по-лошадиному, все-таки уходит. А я в течение часа заканчиваю отмывать купель, выдраив на совесть. Полностью поглотившись заданием, отгонял тяжкие думы, а когда закончил, они навалились, въелись в мозг, мстя за выкроенный покой. Ранки от укусов Серапсиса на шее давно затянулись, словно и не было. Оставленные метки тоже прошли, и теперь, когда смотрюсь в зеркало, сердце болит, на штыках растянутое. Поэтому стараюсь не смотреться, но отражения преследуют везде: в кастрюлях, ложках, натертом полу — боже, сколько всего глядит в ответ. Повсюду можно увидеть себя, по кусочкам. А может, это я уже просто сам стал из кусочков, развалившись на части. Мне плохо и дурно, каждый день невыносим, как бы ни старался вынести. И хочу уехать отсюда, желание стойкое, не меняющееся, но с воплощением затягиваю почему-то. Знаю, что и близко не подойду к Икшаону, все равное ведь не пустят. И станет еще хуже. К страданию о том, что не купили в тринадцать, прибавится то, что побежал за Серапсисом и умер под стеной. Поеду в другой город, в Митар, например, не так далеко, и там никто не знает ни меня, ни истории. Начну заново. Правда, от прошлого не смогу отречься, но, кажется, понемногу прошлое само отрекается от меня. Иногда просыпаюсь с мыслью, что произошедшее лишь сон. Ни хороший, ни плохой, выходящий за грань сон. И это балансирование, сознательное желание удостовериться в действительности, убедиться, что это все-таки произошло, весьма мучительно. Не хочу забывать, не хочу расставаться с этим. Серапсис был заключенным в подвале. Я разговаривал с ним, трахался с ним, это не сон. Пожалуйста, не ускользай… но детали — будто сквозь пальцы вода. Схожу с ума. Мне кажется, остальные тоже это забывают. Их ненависть не слабеет, помнят и знают, что терпеть не могут, но в глазах иногда такая пустота. Сами задаются вопросом: "почему?", с трудом отыскивают причину, каждый свою. Но, кажется, еще месяц, и повод растает навсегда, останется только злоба, загадочно возникшее отвращение. Почти ночью уже по обыкновению собираюсь помыться последним, после абсолютно всех, зато в желаемом одиночестве. Прежде чем залезть в чистую, собственноручно отмытую бочку-купель, замечаю, что от воды неестественно мерзко пахнет, тухлостью. Какой-то ужасный запах блевотины или что-то подобное, не менее жуткое. Очиститься от пота и грязи очень хочется, но не рискую. Дергаю за железную цепочку, тяну, вытаскивая затычку, сливаю воду. Все дно в уложенных дохлых крысах. Сразу отворачиваюсь, подхватываю одежду и ухожу. — А чего это ты не помылся? — издевается Реу, когда ложусь спать. Уснуть сразу не удается. Через слова Приша, данное им описание, будто переселяюсь в него и вижу произошедшее его глазами. Вижу, как, пока я возился в подсобке, прибыл конвой, с огромной, золотом увитой каретой, предназначенной для транспортировки Серапсиса. Эта карета мчалась за ним, приближаясь к замку, пыль летела из-под колес с камнями. Слышу скрип и скрежет. Рептилия подстегивала лошадей, и Серапсису уже наверное сообщили, что пора. Что почувствовал? Тоску по дому? Наверное, нет. Радость? Печаль? Захотелось ли в Икшаон, или просто настолько устал сидеть взаперти, что уже куда угодно было за счастье? Вижу, с помощью Приша вижу, как Серапсиса вывели к экипажу. Как он ни разу не взглянул в сторону людей, о чем-то заговорил с гибридами. Его голос… такой обманчиво нежный, глубокий голос, мелодия гибридского языка… Больно и желанно представлять. Наверное к лучшему, что наяву не наблюдал сцену. Сдержался бы я? Не кинулся бы в ноги? Или под уезжающую карету? Приш сказал, Серапсис усмехнулся напоследок… это бы сломало, распилило напополам. — Хватит ворочаться, дай поспать, — и прилетает удар подушкой, — надоел. * * * Вожусь, выдергивая лук с грядки для приготовления супа в чанах. Не пыльно, и даже с учетом палящего солнца это лучшее, что я делал за недели. Пусть глаза слепит, и пот течет, пусть кожа обгорает, я хотя бы могу дышать полной грудью, не в темноте. — Посмотрите! — кричат вдали. — Ну и тряпье на нем! Маленькие вельможи, дети знати бегают по грядкам, топча все подряд. Забежали странного развлечения ради, и никто им слова не скажет. Наряженные в костюмы, украшенные бахромой, торчащими тонкими белыми рукавами рубашки, тычут пальцами в мою рваную, грязную одежду, пережившую столько работы и наказаний, которые им никогда не узнать, не изведать. Подрастающее поколение господ приближается вприпрыжку, не переставая хохотать надо мной: — Так воняет! Как свинья! Фу! — зажимают носы и сразу же разжимают, забывая об этом. — Такой грязный! Ну просто чушка! — Смотрите, он еще и босиком! — мальчишка прыгает вокруг, на расстоянии двух метров, заливается гоготом. — Босой смердяк! — Босой смердяк! — подхватывает хором, пока я, не разгибаясь, собираю лук. На этом могло бы и закончиться, покружившись, потеряв интерес, убежали бы дальше, но не тут-то было. Один из них подбирает небольшой камушек и, примерив в руке, кидает. Камень угождает в плечо, и отсутствие реакции почему-то раззадоривает. Он снова берет камень, а другой уже мнет землю в ладони, пытаясь укрепить снаряд. Обстрел ведется со всех сторон. Хлопковая и без того грязная одежда пачкается в земле больше, но это ничто по сравнению с камнем, который попадает в висок. Сразу за этим прилетает по скуле, уже увесистее. Как можно быстрее срываю лук, наполняя корзину, чтобы как можно быстрее уйти. Ведь маленькие вельможи оставлять не собираются. Им нравится, что я ничего не говорю, никак не реагирую, им нравится ощущение того, что все можно, что можно швыряться в другого человека, впрочем, скорее всего, человека во мне не видят. Я что-то типа чучела, и кидать в чучело чем попало весело. Корзина набирается полная, и наконец могу вернуться на кухню. Рискни я прийти с недостаточным количеством лука, Бийга отправила бы в наказание к Цинпаку, к розгам или плети. А это все-таки хуже, чем комья грязи и камней. — Дети такие озорные, — громко говорит Бийга не мне, когда ставлю набранную корзину у стойки. — Каждый день праздник, во всем находят забаву. Все присутствующие смеются, тоже находя в произошедшем забаву. После обеда возвращаюсь в свою каморку, намереваясь хотя бы пять минут полежать на матрасе, отдохнуть. Пока Бийга не увидит и не завалит работой. Открываю дверь и застываю в проеме, потому что в каморке только Кишин, и из всех подстилок, чтобы посидеть, он выбрал мою. — Как можно спать на таком тонком клочке, — усмехается, — для собак стелют потолще. — Что ты делаешь тут? — Ах, ты наверное хотел прилечь, — якобы дружески и понимающе говорит и даже поднимается. Отходит, позволяя мне дойти до матраса, и только затем закрывает дверь, закрывает нас в каморке вдвоем. И голос меняется, злобный, истеричный: — Но кто тебе позволил отдыхать? Рабочий день вовсю! И будто мало вытерпел сегодня. Я все еще грязный, особенно руки, и ушибы от камней, ссадины, некоторые кровоточат. Хватит, думал на день испытание пройдено, но у Кишина другой план: — Тебе точно хочется, чтобы тебя еще раз кто-нибудь поимел, да? Я, конечно, не гибрид, но ведь это и хорошо, буду поласковее. — Нет, спасибо, откажусь, — и делаю шаг назад, наблюдая за его наступлением. Дверь за его спиной и не пробиться, Кишин вдвое больше, шире. — Не будь ханжой, тебе больше нечего терять, — и без того красные щеки становятся краснее, он заводится. — А если расслабишься, то удовольствие гарантировано. — Вот уж вряд ли, — выставляю руки вперед, и он легко их заламывает: — Поговори мне еще, сучка, — мерзкий шепот на ухо, и выворачиваюсь, готовый из кожи вон вылезти, только бы не стать жертвой этого похотливого упыря. — Тебе самому-то не мерзко? — шиплю, увиливая от настойчивых касаний. — Я воняю, весь грязный и вообще… — Нет, что-то в тебе есть, манящее, — и руки залезают под рубашку, жадно сжимают, касаются сосков. Мое сопротивление валит на пол, и мы катаемся по матрасам. Пытаюсь избавиться от него, Кишин же старается меня раздеть, попутно стягивая с себя штаны. От вида его вздувшегося члена мутит, и, закрыв глаза, взываю к богу. Готов стерпеть любое унижение, побои и прочее, но только не это. Если после всего Кишин изнасилует меня, то больше жизнь не вынесу. Заберусь на самую высокую башню замка и сигану вниз, отрекаясь от всего. Убегая. Разбиваясь. Кишин методично, силой идет к осуществлению задуманного, а я кричу, зная, что на помощь не прибегут. Собственная слабость противна, так же противна, как и он. Когда дверь открывается, появляется и второе дыхание. Отпихиваю не ожидавшего такого поворота застывшего Кишина с перекошенным ртом, который орет: — Пошел вон! — Король вызывает на ковер Тэдэо, — Приш опускает взгляд, делает вид, что не заметил, не понял ситуации. — Подождет! — и сжимает меня в руках. — Нет, срочно вызывает, — и Приш дает понять, что не думает уходить. Мы с ним после последней беседы о том, что Серапсис уехал, больше не разговаривали. Ни слова между нами. Приш лучше всех игнорировал все это время, а вот теперь спасает. Не знаю, специально ли, или просто старательно выполняет приказ короля, но я все равно безумно благодарен ему, только вслух поблагодарить не могу. Кишину приходится выпустить меня. И поднимаюсь, освобождаясь от мерзости, от липкости, на подкашивающихся ногах с трясущимися коленками направляюсь к королю. Выхожу из кухни, собираясь в тронный зал, но меня, оказывается, поджидает Фереба, прислужница короля Ипанола. — Мда, ну и вид у тебя, — критически оглядывает с ног до головы, а потом ведет за собой. Поднимаемся на второй этаж, пересекаем пустой тронный зал, и Фереба отводит в личные покои короля. Через двойные деревянные двери. — Господин, — кланяется Фереба, а затем отходит в сторону, чтобы пропустить меня. Покои у Ипанола размером с кухню. Темные массивные шторы, подвязанные по обе стороны окон. Большой ковер простирается от кровати до комода, стоящего напротив. В центре простой деревянный стол, за которым сам король и сидит. Горящая свеча освещает тысячи морщинок старого лица. — Тэдэо, — кивает король, и я запоздало удивляюсь, что вызвал к себе, что вообще знает о моем существовании, — оставь нас, Фереба. Она откланивается, а Ипанол откладывает перо в сторону, похоже, писал какое-то письмо. Так и не дописал. — Король Ипанол, — кланяюсь почтительно, по-прежнему гадая, чем заслужил оказанную честь. — Тяжелые времена, да, Тэдэо? — произнося эту смутную фразу, король тяжко вздыхает. — Впрочем, когда времена были не тяжелые. Замолкает, будто выжидает чего, но явно не ответа, а потом собирается с мыслями и заговаривает вновь: — То, что произошло недели назад… я должен был раньше вызвать тебя, но, честно, не думал, что до этого дойдет, — и берет лист со стола, поднимает повыше, щурится, вчитываясь в строчки. — В том не было твоей вины… но твои коллеги перестали принимать тебя, да? Говорят, над тобой издеваются, выживают… Киваю, соглашаясь, но не понимаю, к чему ведет. В его руках по-прежнему этот лист, и он наконец поворачивает его ко мне. Слишком далеко, чтобы в строчках распознать слова. Просто что-то написано, красиво выведено черными чернилами, и подаюсь чуть вперед, силясь прочесть. — Это письмо из Икшаона, — объясняет Ипанол, — непосредственно из Саккары, непосредственно от… — и замолкает, не договорив. Подносит лист к пламени свечи, и сразу же огонь подхватывает, воспламеняет, пожирает написанное. Ипанол бросает письмо на пол, и там оно уничтожается, остается только пепел и маленький не сгоревший обрывок. — Что же там было, господин? Но он будто не слышит вопроса, предпочитая разговаривать сам с собой: — Я не смею так говорить, но гибриды — это проклятье человеческого рода, не иначе. Тысячелетиями жить с этой угрозой под боком, жить и дрожать… Мой отец, отец моего отца и другие мои предки, все несли эту ношу, и теперь ноша легла на мои плечи. Ничего не изменить. — И тут замечаю, что лицо у него не только старое, с отпечатком прожитых лет, но и печальное. Траурное. — Дальше этот факел во тьме понесет мой сын, Нолур, незавидная участь. Если такое говорит король, что могут сказать простолюдины? — Гибриды диктуют, как нам жить, какую дань платить, что говорить и как поступать. Ничего в королевстве не делается без их ведома, без их разрешения и позволения, — продолжает с грустной усмешкой. — Власть над Гоньей находится в Икшаоне… Господин Серапсис… — и на этом интересном моменте опять останавливается, и даже кажется, что мысль не доведет. — Лишь смею надеяться, что господин Серапсис никогда не дорвется до правления… Очень скверный… — взгляд короля падает на пол, на остатки письма. — Грубый, наглый гибрид, который может принести нечто новое в устоявшиеся законы. И я не тешусь надеждой, что это новое станет положительным для людей. Впрочем, король Хипатосис имеет не лучшее мнение о своем отпрыске… что хорошо. Ипанол поднимается, с мучительностью, свойственной пожилым людям, опираясь на край стола. Пока он медленно расхаживает, меня так и подмывает воспользоваться паузой и поинтересоваться конкретикой письма, но упорно молчу. А Ипанол возобновляет монолог: — Произошедшее между ним и тобой в некотором смысле закономерно. Лично я с господином Серапсисом дел не имел, но, исходя из слов, переданных мне лично гибридами… вины за тобой нет, Тэдэо. Ты жертва, и я беспокоюсь, что это вызвало некоторые изменения в психологическом плане… подкосило тебя… Король беспокоится о слуге? Удивление от услышанного развязывает язык: — То есть вы всегда знали о том, что гибриды находят людей привлекательными, Ваше величество? — А? — рассеяно обращает внимание на заданный вопрос. — Да. К сожалению, это так, и некоторые люди живут с этим, но предпочли бы не знать, — качает головой, словно ему больно. — Впрочем, скоро все вернется на круги своя. Ты забудешь о произошедшем, через пару лет… те, кто видел тебя с господин Серапсисом, — через пару месяцев, а те, кто услышал про это, уже через пару недель. Таков закон мира, Тэдэо. Поэтому перетерпи, просто перетерпи, и снова сможешь жить спокойно. Неужели он позвал к себе для того, чтобы дать совет? Ходит по комнате неторопливыми маленькими шагами меряет, словно раздумывает о чем-то. — Наверное, я покину Касай, — заполняю тишину, — думаю обосноваться в Митаре. — Большой город, рядом каменоломня, дающая работу, — одобряет Ипанол, но взгляд его опять падает на остатки сгоревшего письма. Чувствую, он бы очень хотел, чтобы остатки не существовали. Письмо напугало его, озадачило, вселило какое-то отчаянье, и ни избавиться от этого, ни расправиться с ним Ипанол не в состоянии. Его тяготит, но причину не собирается рассказывать, похоже. — Что же ты раньше, не уехал, Тэдэо? — усталость накладывается на плечи, горбится под ее весом, сутулится и спешит вернуться в кресло. — Не затягивай, это все-таки твоя жизнь, и ты сможешь справиться с этим, ты забудешь… И, может, еще не поздно… уезжай, Тэдэо. Берется за перо, окунает и пишет что-то на чистом листе, бурча под нос: — Покупать людей... справедливо платить одно дело... хамски требовать, брать... другое... мир катится в змеиную пасть, мир катится... Откланиваясь, ухожу, но из головы слова короля не уходят. Могу просто покинуть замок, потому что нет вещей, которые нужно собирать. У меня ничего нет, за все годы ничего не нажил. И вот сейчас просто могу уйти, но иду на кухню, чтобы отыскать Приша и поблагодарить за спасение от Кишина. После этого сразу же направлюсь в Митар, потому что смысла оставаться в Касае нет. Вхожу и обнаруживаю, что собрались все работники кухни. Ловлю дежавю, ведь опять от меня шарахаются, образовывается полукруг, и напуганные немигающие глаза повсюду. Хочется спросить, что же я такое натворил, и не из-за личной ли почетной аудиенции короля такое внимание, но Приш выходит вперед: — Беги, — говорит со слезами, — беги через наш ход, немедля.