Икшаон

Просыпаюсь с осознанием того, что мог бы проспать вечность. Тело ноет как никогда в жизни, после самой тяжкой работы, скулит везде, и чужие наглые руки, бесцеремонно проходящиеся по животу, бокам и спине, не только не избавляют от этого, но и удваивают «болезнь». Не соображаю, отодвигаюсь от источника домогательств, не придавая значения личности. Не соображаю, что нахожусь не на матрасе в каморке для слуг, что рядом не такие же, как я, и Бийга через пару минут не влетит с ором. Я просто хочу спать и даже лениво отмахиваюсь, бурчу, чтобы не трогали. А меня трогают, трогают настойчивее, и мозгу приходится включиться, вспомнить прошедшую ночь. Собственно, ночь может еще длится. Приоткрыв глаза, наблюдаю стоящую полутьму и сырые стены. — Боже, я все же упал, — шепчу более внятно и уже в полный голос говорю, подмечая, насколько охрип: — Вам снова хочется? Вас вообще возможно удовлетворить? — А ты старайся, старайся, Тэдэо, — и Серапсис подвигается, прижимается к спине, по-хозяйский кладет руку на пах, и теперь задницей чувствую его возбуждение. — Я больше не могу, я хочу, но не могу, — мотаю головой, уходя в отказ, секс вообще не предоставляется возможным. — Это слишком, не вынести. Вам точно нужно человек пять, не меньше. Ну, или один. Один гибрид. — Ну что ты заныл, — презрительно и несколько цинично, ему не нравится. — У меня везде болит… — Какие люди нежные существа, не выносливые, слабые, — и в этом тоже полно презрения, превосходство питает его, но похоть не позволяет отказаться от меня, отлипнуть. Тогда толку от этого высокомерия? — Ничего вы без нас не можете. Хочу спросить, может ли он без меня прямо сейчас, собственными усилиями справиться, в ладонь слиться. Но это разозлит, и последствия станут еще печальнее. Не только укусы, засосы и полная разъебанность... До ануса дотронусь — кажется, зареву. Пока раздумываю, как избежать повторения, выползти из постели, он привстает и хватает за шею. Большим пальцем проводит по сонной артерии, примеривается. И, найдя место, предварительно проводит языком, вызывая этим сладкую предвкушающую дрожь. Впившиеся клыки разносят отраву, вливают влечение, разыгрывают либидо. Собственный член предает, сразу наливаясь кровью, и неизвестно откуда появляются силы. Питают меня, подпитывают желание сношаться сутками и, кажется, сколько не еби, буду только удовольствие получать. Этот дурман, поглотивший ночью, поглощает вновь, и я стону. — Да что же это, — сжимаю край подушки, — нечестно. Игнорируя слова, он высокомерно усмехается, вылизывает мое ухо, прикусывает щеку и командует подставиться. Нашептывает, что я хороший мальчик и приношу огромное наслаждение. — Прогибайся лучше, — и прогибает сам, как нужно, жестко надавливая на хребет. Точно ломая. И плавно входит в меня. Останавливается, позволяя привыкнуть к насаженности, к чувству полного заполнения, сладости. И я сжимаю его внутри, для дополнительного удовольствия, стону, когда подается назад, и стону еще сильнее, когда возвращает член. — Глубже, — от стыда за распутство прячусь в подушку. — Нравится? — Серапсис усиливает смущение, не позволяет скрыться от этого, поворачивая лицо к себе. — Только настоящей шлюхе нравится, когда так берут. Смотрит насмешливо, господствующе, хладнокровно, ужасающе тверд. Сейчас он владеет собой, владеет мной, у него все осознанно, в отличие от потерявшего мир меня. Плыву и хочу только кончать под ним. Развратно двигаюсь бедрами навстречу, выгибаюсь, как только можно, даже не пытаясь думать о чем-либо. Только чувствовать возбуждение, похоть внизу живота и толчки. — Время завтрака, — тешится Серапсис и фиксирует мою голову так, чтобы я увидел пришедших. Я был настолько поглощен соитием, что не услышал чей-то спуск в подвал. В ушах только его дыхание, стоны и стук сердца, шум, сквозь который не проникнет ничего другого, ничьи чужие шаги. Сначала перед глазами плывет в возбужденной похотливой пелене, но она спадает, и там, по ту сторону решетки, вижу их. Приш и Пси с подносами. Завороженные, остолбеневшие, вцепившиеся в принесенный завтрак, они смотрят огромными от испуга и удивления глазами и не моргают. А Серапсис не перестает трахать меня, не сбавляет темп толчков, происходящее ни капли не сбивает. И не могу абстрагироваться от удовольствия тоже, забывшись, стону, закрываю глаза, избегая стыда. Но стыд все равно прожигает. — Тэдэо, — и голос такой далекий, такой неинтересный, плаксивый голос Приша. — Тэдэо, ты сошел с ума? Что ты творишь? — Да, что ты творишь, Тэдэо? — едко насмехается Серапсис, притворно озадачиваясь тоже. — Уходи, уходи, Приш, — молю, — все потом. — Да, уходи, Приш, — продолжает издеваться Серапсис, — он тебе потом объяснит, как подставился. И мне становится пофиг, ушли они или остались наблюдать. Я хочу кончить, желание невыносимо, и, резко подаваясь назад, выгибаюсь последний раз в оргазме. — Хороший мальчик, совсем бесстыдный, — умасливает и, вдавливая в постель, изливается в меня. Боясь повторения, не желая подобного, выползаю из постели, чувствую, как горячая сперма вытекает, сползая вязко по внутренней части бедер. Чувствую себя использованным и грязным, насытившимся. Появление Приша отрезвило, и наспех одеваюсь, найдя пижаму, в которой пришел. Серапсис не останавливает, смотрит насмешливо, лежа в постели, тоже насытившийся, разомлевший. — Так торопишься, — глумится, — будто что-то можно исправить. — Вам все равно, господин, — никакого уважения не вкладываю в обращение, едва ли не выплевываю, — а мне нет, Приш — мой друг. Он уловил эту перемену, прищурился, не понравилось, но не цепляется, а продолжает капать ядом по другому поводу: — Ну-ну, друг, человеческий друг. — Да, у меня есть друг, есть коллеги, есть те, чьи приказы слушаю и выполняю, — и подхожу к решетке, отворачиваясь от него. — Ты же говорил, что ты мой. Игнорируя, начинаю молотить по прутьям и орать со всех легких, не своим голосом, еще больше горло деру: — Выпустите меня! Выпустите! Эй! Рептилия наконец спускается и открывает дверь. Вылетаю из подвальной тюрьмы будто ошпаренный и лечу на кухню, желая поговорить с Пришем, объясниться. Но нахожу только Бийгу, поваров и других слуг, которые окружили напуганную Пси. Ее глаза до сих пор расширенные, немигающие. Находясь в настолько шокированном состоянии, судя по взглядам других, умудрилась таки поведать все. Смотрят, словно впервые видят, и сказать ничего не могут. Расталкивая их, направляюсь в каморку и нахожу Приша, сидящего на матрасе, расстеленном на полу. Он смотрит в стену глазами полными слез. Мне себя не жалко совсем, будь что будет, мне безумно жалко его. — Приш… — и замолкаю, не зная, как продолжить. — У тебя вся шея в его следах, а тут кровь, — сообщает мертвым голосом, и я осторожно касаюсь оставленных же заживающих ранок от клыков. — Он тебя использовал… Как ты мог? Зачем? Что ты натворил? — Ну, прости меня, Приш, — и каюсь, наблюдая за его искреннем непониманием: — Как такое вообще возможно? Спать с гибридами, — хватается за голову, — у меня не укладывается, это невозможно. Невозможно. Он трахал тебя. Гибрид. — Таким образом мы им служим. Рептилии обхаживают в быту, а люди служат источником удовольствия. — Ты считаешь это нормальным? — ошалевшим взглядом впивается, ища поддержки, но не находя. — Эта тварь вчера вечером наконец пожрала. Все съел, а я-то, дурак, думаю, что за перемена, откуда аппетит… Пообещай, что больше не пойдешь к нему. — Я пойду к нему, — опускаю взгляд. — Ты предал нас, ты предал себя. Он использовал тебя и забыл, а ты… а ты… — тяжело сглатывает, подбирая фразы, злость берет. — Ты для него вещь, он такую под сраным Икшаонским забором купит. — А я пойду к нему, — повторяю твердо и чувствую, что вызываю большую ярость. Ярость, клокочущую в нем, раздирающую, и, чтобы не кинуться с кулаками, покидает каморку, задевая плечом: — Гибридская подстилка. * * * Со мной не разговаривают, буквально игнорируют, шарахаются и только косятся. Бийга, правда, дает указания, заваливает работой, и посуду после завтрака мою я один. Где-то позади Приш громко бросает поднос на стол, гремит тарелками и жалуется, что тварь гибридская нажралась, отведала крови человеческой. Похоже, это не только про еду, но и про меня. Несколько часов перемываю, кожа даже под перчатками морщится. Дальше без разрешения на перерыв отправляют в подсобку складывать кухонные полотенца, протирать пыль с верхних полок, заставленных запасными блюдами. Вожусь нерасторопно, зная, что если закончу раньше положенного, то найдется и другое задание. — Убираешься, — Приш распахивает дверь, опирается на проем. — А он отчалил, усмехнувшись напоследок. — Ты врешь. — Нет, зачем? — пожимает плечами, закатывает глаза. — Мы его все вместе проводили, это исчадие, больше ему по людской земле не ходить, горе не приносить, людей не использовать. Уехал — и слава богу. Теряю всякий интерес к протиранию пыли, едва вожу рукой по одной и той же полке, слушая: — Такой эскорт за ним приехал, огромные кареты, блин, и одна даже золотом увитая, шестеро гибридов для сопровождения, рептилии… Он даже не обернулся, на людей не посмотрел, тебя в толпе не поискал, — не без праведной желчи делится Приш. — Пообщался с гибридами на своем змеином шипении и уселся в карету. Ты расстроился? — Я знал, что он уедет. — И надеялся, да? Надеялся, что заберет тебя в Икшаон, — желчи становится больше. — Тоже дурак. Он же преступник, его на родине наверняка казнь ждет, и поделом, — складывает руки на груди и, наконец, нормальным голосом, без злопыхания: — Радуйся, что остался, Тэдэо, среди нас, людей, таких же, как ты. Кто знает, что там в Икшаоне, кто знает, как бы там умер. Хочу, чтобы он ушел, хочу остаться один. Если Приш говорит правду, а ведь говорит, похоже, то надо пережить. Совладать. — Жаль, теперь падший, конченый, — не унимается. — Не лучше зверя, не лучше твари, чем он, а то и хуже. — Да, думаю, ты прав. Ведь мне было приятно, все, что он делал, было приятно, и я добровольно пошел на это. Потому что захотелось, — говорю спокойно, продолжая бессмысленную работу. — И я теперь без понятия, как жить среди людей, тут даже не с кем потрахаться, как потрахался с ним… Вот это больше всего расстраивает. Приш цокает языком осуждающе и все-таки уходит, а я бросаю тряпку на пол и сам оседаю. Будто ловушка захлопнулась, и нет просвета. Жестоко. Только подумал, что увидел выход в жизни, возможность, шанс выпал, ведь не бывает простых совпадений, и тут же призрачная надежда растаяла, развеялась по ветру. Задыхаюсь. Не завершив работу, покидаю подсобку, и, не поднимая ни на кого глаз, не спрашивая разрешения, пересекаю кухню, спускаюсь в подвал. Никого. Оглушающая пустота и тишина. Злая, колючая, убивающая. Стою и терзаюсь, пронзаясь копьями невидимых врагов. Он действительно уехал, вот так просто, без всяких слов, без элементарного прощания. Прощание с вещью… Приш, конечно же, прав: таких, как я, Серапсис сотнями покупать может. Понимаю, но боли понимание не унимает. Я разваливаюсь, распадаюсь на части, но никому не позволю увидеть страдание. Они все посмеются, позлорадствуют, люди же.