Весенний

Казалось, одно только присутствие в караулке этого французского барабанщика способно было довести Долохова до неконтролируемого приступа совершенно дикой, животной ярости. От мальчишки тошнило, как тошнит обычно при мысли о давно опостылевшей еде, давно переставшей приносить удовольствие, но попадающейся на глаза слишком часто, чтобы просто забыть ее вкус. Французы в глазах Федора давно превратились в назойливую красную тряпку: видеть их ненавистные холеные рожи с каждым днем становилось все невыносимее, а любое упоминание о несчастных завоевателях вызывало постепенно нарастающую в своей силе клокочущую злость и отвратный скрежет зубов из-за крепко стиснутой челюсти с играющими от бешенства желваками. Долохов искренне наслаждался теми прекрасными минутами на стоянках, когда «языков» захватить не удавалось — ему отрадно было находиться в компании дорогих сердцу партизанских товарищей, слышать родную, ласкающую ухо речь и видеть простую крестьянскую одежу вместо осточертевших синих мундиров и киверов с ромбовидными бляхами. Кошмары войны сразу отходили на второй план, уступая место уюту родной мимолетной обыденности, редкие, но всегда долгожданные моменты которой так лелеяли солдаты в своих бедных искалеченных душах. «Языки» же всегда служили презренными отголосками фронтовых страстей, живыми воспоминаниями об ужасе, который все силились забыть и чьи образы вновь возникали перед взором, стоило лишь плененным французам попасться на глаза. Долохов сравнивал их с солью, что сыплют на рану, и на сей раз, когда в лагерь привезли жалкого, нервически дергающегося барабанщика, он особенно остро ощутил боль, безжалостно этой поганой солью доставляемую. Федоровская чаша терпения, и ранее не отличавшаяся внушительной вместимостью, теперь представлялась окончательно переполненной, а для того, чтобы набравшееся раздражение наконец выплеснулось через край, требовался только один незначительный толчок. Мальчишке-барабанщику определенно не повезло: именно он оказался этим самым толчком, выпустив из Долохова на свободу разъяренного внутреннего зверя, уже давно сидевшего наготове и скалившего зубы, но все никак не срывавшегося с отчаянно рвущейся цепи. Юношу звали Винсентом, однако имя его стерлось из памяти партизан так же быстро, как шальная пуля достигает своей цели во время ожесточённого сражения. Война отучила солдат запоминать имена: тернистый боевой путь переплетал судьбы огромного количества людей, а случайных знакомств и неожиданных братств изо дня в день случалось слишком много — возможность держать в голове что-то еще помимо звания и места службы стремительно исчезала в водовороте крепчающих колючих морозов, долгих бессонных ночей, густого тумана и топота конских копыт по промерзшим развороченным дорогам, покрытым серебристым инеем позднего октября. Казаки, вполне справедливо воротившие нос от «хранцузов», и по вечерам, играя в карты, смешно коверкавшие их слова на свой простой мужицкий лад, тотчас перекрестили мальчишку в Весеннего, словно и не подбиралась к родному отечеству суровая русская зима, так беспощадно губившая наполеоновское войско своим студеным дыханием. Быть может, казаки слышали эхо того далекого, цветущего, благоухающего времени года в совсем еще детском голосе молоденького барабанщика, а может, видели в его удивительно светлых, чистых глазах отражение вновь дышащей земли, оживающей после глубокого сна под толстым снежным слоем и готовой вновь радовать крестьян златовласою пшеницей, рожью, овсом и сладкой, впитавшей в себя солнечный свет кукурузой. Солдатские мóлодцы, привыкшие сокращать имена до удобного отрывистого произношения, но на этот раз не сумевшие придумать ничего грубого, ласково величали мальчишку Висеней и, подобно казакам, тоже испытывали какое-то воздушное эфемерное чувство, будто кусочек отчего дома оказался вдруг здесь, в пропахшей лошадьми караулке, где мерный, успокаивающий звук натачиваемых сабель уже давно слился с природой в единое целое. Никто не собирался признаваться в том, что, подзывая к себе пленного громким криком «Висеня, поди сюда!», они непроизвольно вспоминали жен и детей, оставшихся в сотнях верст отсюда; и обычное размеренное житие, нехватка которого сейчас, во время войны, отдавалась в груди особенно гулко; и повседневные сложности, нынче казавшиеся сущими пустяками по сравнению с тем, через что довелось им пройти за последние годы. Маленький французик, сам того не осознавая, вызывал в бравых партизанах приятную, теплую тоску по времени, когда война еще не началась или гремела где-то в отдалении, когда неприятель еще не ступил на священную русскую землю и не отнял тысячи жизней у отважно сопротивляющегося народа, когда Бородинское поле еще не оказалось пропитано кровью и Москва не вспыхнула ярким ослепляющим костром сотен смертоносных пожаров. Противник превратился в напоминание о мире, rappel du monde, и лишь для Долохова он оставался швалью, не заслуживающей ничего, кроме причинения ответной боли, при любом раскладе не способной компенсировать удар, нанесенный Российской империи. Федору было наплевать, служил мальчишка солдатом или ничтожным музыкальным сопровождением, и было наплевать на глупые прозвища: для него не существовало ни Весеннего, ни Висени — был только Винсент, а Винсент являлся врагом. Врагом поверженным, беззащитным и слабым. Врагом, на котором хотелось и на котором можно было практически безнаказанно выместить накопившуюся в одичавшей душе злобу. Федор не чувствовал ни единого намека на угрызения совести, когда беззвездной, но поразительно светлой ночью, словно застывшей вне времени и пространства в своем гнетущем тяжёлом безмолвии, вышел от Денисова и отправился в сторону разломанной, покосившейся и местами вовсе обвалившейся избушки. Туда, насколько было известно Долохову, Савельич распорядился поместить пленного юношу. Домишко охранялся матерым коренастым казаком, чью крепкую низкорослую фигуру Долохов заметил единственно благодаря тлеющему кончику сигары, который выделялся едва различимым ярким пятнышком на фоне осеннего сумрака. Огонек то потухал, то разгорался вновь, освещая красное, решительно безобразное, старческое обрюзглое лицо и отбрасывая причудливые тени на бревенчатую прогнившую стену. Казак задумчиво вглядывался вдаль, выпускал в разреженный воздух плотный сизый дым и глухо, монотонно разговаривал сам с собою. Слов нельзя было разобрать — изрядно подпортившийся в боях слух Долохова улавливал лишь неопределенное бормотание и редкие утробные возгласы. Впрочем, бдительности старик не растерял и к службе своей имел, видимо, подход ответственный: он встрепенулся, моментально подбоченился, уловив звук приближающихся шагов, кончил свой размеренный монолог и, громко и неопределенно крякнув, порывистым движением направил ружье в сторону неожиданного ночного гостя. — Стой! Хто там идет? У меня ружо заряжено! — казак подслеповато всмотрелся в подошедшего человека, очевидно, не признавая в нем товарища по отряду. — Да ты чего, дед, не узнал что ли? — со снисхождением усмехнулся Федор, но, однако ж, предусмотрительно остановился в нескольких метрах от избушки. — Долохов я. Мне поручено «языка» проверить. Казак ощутимо расслабился, заслышав знакомый русский говор вместо ожидаемого французского, хотя ружье убирать не торопился. — Никого пускать не велено, батюшка. Только если от Василь Дмитрича пришли. — Какой я тебе батюшка? — хохотнул Долохов, поражаясь глупости старого партизана. — Меня Василий Дмитриевич и отправил. Дай пройти! — Тю! Фед’ Иваныч, неужель ты? — казак наконец опустил дуло и шумно выдохнул, скрыв опухшее лицо свое облачком прозрачного пара. — Виноват, не признал! Ну, проходи, коли надо! Шаромыжник ваш изволил спать. — Спасибо, дед. Доброй ночи тебе. — Какая уж тут добрая ночь, Фед’ Иваныч! Умерз весь, хоть сейчас в печку залезай. А до утра еще — ой-ой-ой!.. Вот оно, каково хранцуза вашего стеречь. Даст Бог, Сергеич скоро заменит, а то и окоченеть недолго будет. — Сергеич твой спит как сурок, десятый сон видит. Мы давеча в обход ездили. У него рана потревожилась. — Ишь чаво удумал, базыга! Не, брат, ты ему передай, когда обратно пойдешь, чтоб дул сюды, иначе пропаду совсем. У кого нынче раны не тревожатся! Тем более хранцуз у нас общий, значит и сторожить должны по очереди. Передашь? — Передам, дед. Ты впусти только. — Да заходи, кто ж мешает!.. Старик посторонился, освобождая Долохову проход, в сердцах выплюнул раздраженное «Тьфу!», весь подобрался, словно стараясь врасти в тепло покоцанного рваного тулупчика, сделал глубокую затяжку и снова принялся тарахтеть что-то себе под нос, переминаясь с ноги на ногу в попытках разогнать по телу горячую кровь. Про Федора он, казалось, уже забыл, и ничего теперь его не занимало так же сильно, как увлекательный разговор с воображаемым собеседником. Долохов не был уверен даже, вспомнит ли этот потрепанный жизнью партизан, кто тот таков и откуда здесь взялся, когда настанет пора выходить из избушки. Движимый вполне рациональным желанием подстраховаться, Федор нащупал рукоятку кинжала в кармане изорванной шинели и поудобнее перехватил ее цепкими пальцами. Никогда не знаешь, чего следует ожидать от людей, чей рассудок, и без того не совсем ясный, оказался изуродован кровавым мраком войны: Долохов пересекался с сотнями бойцов, похожих на этого несчастного лагерного сторожа, и знал, что некоторые из них могут быть в разы опаснее французских захватчиков, ведь в смутное время нет человека страшнее, чем человек, узревший в союзнике врага. «Хотя, мои товарищи ничуть не лучше, — размышлял Федор, толкая внутрь ссохшуюся скрипучую дверь. — А товарищи ли? Призреть противника, потчевать нашими скудными запасами, позволять греться с остальными у костра! Дать прозвище, черт возьми! Как бишь его?.. Весенний?.. Вздор! Гнусное предательство! Мальчишке надобно показать, сколь жесток бывает русский народ в отношении тех, кто посмел заявиться на его землю с мечом». Долохов почти рычал, вваливаясь в домик, насквозь пропитавшийся тошнотворным сладковатым запахом гари и отсыревшей одежды. Неистовый гнев, с самого утра зарождавшийся где-то в грудной клетке, дошел до окончательного исступления, стоило лишь Федору выхватить взором силуэт плюгавого барабанщика возле колченогого, треснутого пополам стола. Мальчишка лежал на лавке и, по всей видимости, действительно спал, пока из беспокойного сна его не выдернул грохот отпираемой двери. Кто мог заявиться в такой поздний час? Старик, которому велено было нести караул за порогом? Или это милый Петр, неожиданно решивший нанести ночной визит? При мысли о молодом офицере слабенькое сердечко барабанщика зашлось в учащенном стуке, а к щекам подступила румяная краска (заметить ее в темноте, естественно, не представлялось возможным). Винсент приподнялся на локтях, прищурился и с предвкушением в прекрасных лучистых глазах вгляделся в черноту сеней, силясь различить очертания дорогого друга в вошедшем незнакомце. Надеждам его, увы, не суждено было оправдаться. — Monsieur Rostoff? Est-ce vous? (Мсье Ростов? Это вы?) — раздался тонкий, слегка охрипший со сна голос, в котором отчетливо проступали радостное волнение и небольшая доля опаски. Долохов мрачно, диковато, как-то совершенно по-звериному рассмеялся — не настолько громко, чтобы услышал сторожевой казак, но и не настолько тихо, чтобы не заставить французика затаить дыхание. В сенях, оставшихся единственной более или менее уцелевшей частью избушки, из-за прикрытых ставен было темно: Федор знал, что мальчишка сидит чуть правее окна, но лица не видел — присутствие барабанщика выдавали лишь внезапно залихорадившееся дыхание и беспорядочное зубное клацанье. Оно было близко к паническому, если уже таковым не являлось, и Долохов откровенно упивался сознанием собственного превосходства над пленным юношей и волнами ужаса, исходящими от его маленького тщедушного тела, которое сейчас судорожно тряслось и колебалось из стороны в сторону, будто тонкий стебель покачиваемого ветром цветка. Винсент и впрямь был цветком — нежным весенним ландышем, чью красоту сумел разглядеть такой же молодой офицер Ростов, чья детская невинность до глубины души поразила грубых партизан и чье бархатное очарование, к сожалению, оказалось для Федора недоступным сокровищем. Долохов понимал, что поступает бесчестно и неправильно, что потом, возможно, он пожалеет о содеянном, но не мог (или не хотел) себя остановить, подчиняясь какой-то незримой силе, уверенно толкавшей его вперед, на тот грешный путь, не имевший ничего общего с суждением о благородном и справедливом защитнике Родины. — Tu ne l'as pas deviné (Ты не угадал), — Долохов нехорошо усмехнулся. — «Monsieur Rostoff» a été interdit de te rendre visite, n'est-ce pas? Il passe trop de temps avec toi, et la communication avec l'ennemi ne mène à rien de positif. Même si l'ennemi est capturé. Tu comprends? («Мсье Ростову» запретили навещать тебя, ведь так? Он проводит с тобой слишком много времени, а общение с врагом ничего положительного за собой не влечет. Даже если враг пленен. Ты понимаешь?) — Non, je ne comprends pas (Нет, я не понимаю), — неожиданно громко и упрямо, словно заявление незнакомца задело его за живое, отозвался барабанщик. — Qui êtes-vous? Que voulez-vous de moi? (Кто вы? Что вам от меня нужно?) — Tu vois, Vincent (Видишь ли, Винсент), — Федор сделал вперед пару слепых шагов, с каким-то сумасшедшим восторгом чувствуя нарастающий в жертве затравленный трепет, — je déteste les français. Tu as de la chance que je sois le seul ici à avoir un tel mépris pour ton peuple. Autant que je sache, les autres guérilleros te traitent affectueusement? Tu es sûr que tous les russes sont aussi miséricordieux, gentils et réactifs. Tu es très jeune et tu ne sais rien de la vie, encore moins de la guerre. Tu as toujours eu de la chance. La chance est propre aux jeunes. Et même maintenant... Tu as des privilèges auxquels tu n'as aucun droit (я ненавижу французов. Тебе повезло, что я здесь единственный, кто питает такое презрение к твоему народу. Насколько мне известно, партизаны относятся к тебе ласково, верно? Ты наверняка убежден, что все русские обладают таким же милосердием, добродушием и отзывчивостью. Ведь ты крайне молод и ничего не знаешь о жизни, не говоря уже о войне. Тебе всегда везло. Удача свойственна юнцам. И даже сейчас... Ты пользуешься привилегиями, на которые не имеешь ни малейшего права), — Долохов говорил нарочито размеренно и спокойно, неторопливой поступью приближаясь к бедному барабанщику, отчаянно вжимавшемуся в прогнившую стенку избы и загнанно дышащему через рот. — Écoute-moi, cher Vincent. Tout le monde n'est pas satisfait de ce qui se passe ici. Par example, je ne suis pas prêt à accepter qu'on te laisse trop de choses. Je n'aime pas que tu attaches Rostoff à toi (Послушай меня, дорогой Винсент. Далеко не все тут довольны происходящим. Я, например, не смею мириться с тем, что тебе позволено слишком многое. Мне не нравится, что ты привязал к себе Ростова), — выхватив из потока слов знакомую фамилию, мальчишка несдержанно зашипел, — et que mes camarades aient de la sympathie pour toi. Après tout, je ne suis absolument pas satisfait de la présence dans l'équipe d'un français qui est complètement inutile et dont personne ne se précipite pour se débarrasser! (и заставил моих товарищей проявлять к тебе недопустимое сочувствие. В конце концов, меня категорически не устраивает наличие в отряде французского отребья, которое совершенно бесполезно и от которого никто не спешит избавиться!) — Федор сорвался на крик. — J'ai longtemps attendu l'occasion de me venger d'un ennemi incapable de me battre comme il se doit, aussi injuste que cela puisse paraître. Et j'ai finalement trouvé cet ennemi (Я долго ждал случая отомстить врагу, не способному дать должный отпор, как бы несправедливо это ни звучало. И я наконец нашел этого врага). Долохов кончил свой монолог, и его передернуло после столь длительной необходимости изъясняться на давно опротивевшем языке. Наступила тяжелая пауза, в течение которой глаза Федора окончательно привыкли к темноте и подарили возможность видеть уже не смазанные черты, а четкие формы предметов скудного обожженного интерьера и угловатую фигурку барабанщика, обхватившего тонкими бледными руками острые коленки и затравленно глядевшего сверху вниз своими несуразными, невозможно гигантскими очами. Их взор был устремлен куда-то сквозь массивное туловище Долохова — скорее всего, на входную дверь, казавшуюся сейчас чем-то несоизмеримо далеким и недостижимым. Федор не заметил, как оказался стоящим практически впритык к узкой лавке около запотевшего окна. Он угрожающе навис над беззащитным перепуганным юношей и с неодобрением покачал головой, когда тот судорожно дернулся и открыл было рот, чтобы позвать на помощь полоумного сторожа. Ну уж нет, ни одна душа сегодня не помешает свершиться тому, о чем Долохов не переставая размышлял последние сутки! Да мальчишка, видимо, и сам понял бессмысленность своего порыва: он перевел взгляд с двери на побагровевшее лицо мужчины, громко сглотнул и предпринял безуспешную попытку унять дрожь в подбородке, дабы не позволить надтреснутому голосу прозвучать совсем уж дурно и жалостливо. — Vous allez me teur? (Вы убьете меня?) — Tu peux être sûr que j'adorerais le faire (Можешь быть уверен, я бы с удовольствием сделал это), — Долохов усмехнулся, закусил губу и пару секунд будто что-то обдумывал, глядя куда-то в сторону. — Mais je ne le ferai pas. Je vois comment Rostoff est disposé à toi, et donc je n'ose pas me charger d'un tel acte sans cœur. Ce serait méchant, parce que je connais bien sa famille, et elle est composée de gens merveilleux! Et lui-même, je crains, ne subira pas un coup aussi fort en raison de son âge tendre et vulnérable. Imagine, Vincent, comment je vais le regarder dans les yeux si je te prive de la vie? Je suis désolé pour lui. Pas toi (Но я не сделаю. Я вижу, как расположен к тебе Ростов, и посему не смею возлагать на себя бремя такого бессердечного поступка. Это было бы подло, ведь я хорошо знаю его семью, а она состоит из замечательных людей! Да и сам он, я полагаю, не выдержит столь сильного удара ввиду своего нежного ранимого возраста. Вообрази, Винсент, как я буду смотреть ему в глаза, если лишу тебя жизни? Мне жаль его. Тебя — нет). Французик зашмыгал носом. Его прекрасное лицо болезненно дергалось и стремительно тускнело — в нем словно догорала невидимая свечка, чей свет становился все более блеклым с каждым прошедшим мгновением. Федора колотило от нетерпения, однако он благосклонно ждал ответа, не собираясь, впрочем, принимать его содержание к сведению. — Mais alors (Но тогда), — еле слышно пролепетал барабанщик, — pourquoi êtes-vous venu? (зачем вы пришли?) Долохов вкрадчиво улыбнулся. Его руки уперлись в сырую стену по обе стороны от чернявой головы мальчишки, отрезая любые возможные пути к отступлению. Юноша вдруг совсем замолк: единственным звуком, исходящим от него, остался хруст заламываемых со страху пальцев. — Je pense que tu peux répondre à ta question sans mon aide, mon cher ami (Думаю, ты и без моей помощи способен дать ответ на свой вопрос, мой милый друг). Барабанщик зажмурился. Его знобило с пугающе лихорадочной силой, и, как бы он ни пытался вернуть контроль над обезумевшим телом, костлявые плечи продолжали трястись крыльями безвольной пойманной бабочки: тоненькая, не по размеру широкая длинная рубашка, которая наверняка досталась французику от какого-нибудь сердобольного партизана и которая заставляла пленника буквально тонуть в своем огромном объеме, в конце концов съехала вниз, обнажая блеснувшую в сумраке молочно-белую кожу и открывая превосходный вид на обольстительно выступающие ключицы. Взгляд на них вызвал в Федоре волну мучительно горячего жара, прокатившегося по всему напряженному телу и собравшегося в пульсирующий узелок в низу живота. Винсент поспешил вернуть сползшую ткань на место, но Долохов властно остановил его, перехватив взметнувшееся вверх запястье и сжав его в своей мощной ладони. Мальчишка сдавленно вскрикнул, тотчас распахивая глаза в растерянно умоляющем взоре. Казалось, он вот-вот разразится рыданиями. — Vous... vous... (Вы... вы...) — заикаясь и с трудом связывая друг с другом слова, заговорил юноша, прерываясь на истерические вдохи. — Vous... allez me... allez me violer?.. Monsieur!.. Monsieur, je n'ai pas... eu l'occasion de connaître votre... votre nom... mais je vous en prie... Monsieur, ne le faites pas... Ne faites pas ça, s'il vous plaît!.. (Вы... меня... надо мной надругаетесь?.. Мсье!.. Мсье, мне не... не довелось узнать ваше... ваше имя... но я прошу вас... Мсье, не делайте этого... Не делайте этого, пожалуйста!..) Охваченное ужасом бормотание Винсента, к сожалению, не принесло желанных плодов: оно только раззадорило непреклонного в своем замысле Долохова и еще пуще взбудоражило в нем то порочное влечение, которое сам Федор никак не мог оправдать и которого он, чего греха таить, в глубине души слегка даже боялся. До войны Долохов страшился одной лишь мысли об интимных отношениях с мужчиной, но сейчас, когда тяжелые времена вынуждали долгое время находиться в состоянии отвратительного неудовлетворения, становилось сложнее гнать от себя эти нечестивые греховные думы и не поддаваться их развратному воздействию. Французик Федору был омерзителен примерно так же, как омерзительны были высокомерные штабные индюки в вычищенных мундирах и натертых до блеска сапогах — многие из этих императорских подпевал и пороху-то в жизни ни разу не нюхали, зато пустого бахвальства и громких слов в них было не занимать. Долохов ненавидел Винсента, хотя мальчишка даже не состоял на вооружении, предпочитая пулям глупые барабанные палочки. Быть может, он и стрелять не умел совсем, а руки его вовсе не были погружены в чужую кровь по самые локти. В отличие от его, Долохова, рук, что временами казались невыносимо тяжелыми от толстой корки запекшейся на них смерти. У Долохова чертовски давно не было близости с женщиной, а мечтать о ней не приходилось. Куртизанки остались в больших городах — здесь их никак нельзя было отыскать. Федор знал, что солдаты иногда подчиняются искушению и вступают в половую связь с беспомощными пленными, но к числу подобных безбожников он себя причислять не смел, ведь он не был дикарем, как многие ошибочно о нем отзывались, имел образование и считался дворянином, несмотря на обедневший род и не самые хорошие манеры. Физическое влечение Долохова к Винсенту, однако, не поддавалось сомнению, sans aucun doute, и Федор с некоей горечью осознавал свою невозможность противостоять этому запретному вожделению. Оно перекрывало разум и отзывалось приятной ноющей болью в паху, где моментально становилось тесно, жарко и горячо. Организм Долохова требовал разрядки. Винсент, хоть и не очень любезно и не по собственной воле, мог поспособствовать ее свершению. Все было решено. Барабанщик успел лишь обреченно дернуться в сторону, прежде чем вырвавшийся из его рта жалобный писк оказался быстро подавлен приставленным к боку лезвием. Осмотрительно взятый с собой Долоховым кинжал пришелся очень кстати, несмотря на надежды Федора обойтись без запугивания мальчишки оружием. Винсент не оставил ему иного выхода: он, видимо, был крайне голосистым и своими воплями вполне мог всполошить сумасшедшего охранника или, того хуже, привлечь внимание других партизан, чьи пристанища находились совсем неподалеку от избушки. Острие кинжала подействовало мгновенно, а, главное, в высшей степени эффективно. Почувствовав ледяное прикосновение металла к своему телу, французик сразу же притих и на пару секунд вовсе перестал шевелиться, как вдруг чудесные глаза его начали закатываться — вслед за ними ослабло и хрупкое, уже омраченное синими пятнами запястье, которое Долохов продолжал с усилием сжимать крепкими пальцами. Сообразив, что мальчишка решил хлопнуться в обморок, Федор страшно рассвирипел, хотя, казалось, куда уж хлеще ему было гневаться. — Ах ты мерзавец! — Долохов взвыл, в неистовстве хватая барабанщика за предплечья и встряхивая с таким остервенением, что даже испугался, не переломил ли он ему по неосторожности изящную шею. — Подлюга! В обморок падать вздумал?.. Чертов гад! Звонкая пощечина рывком привела Винсента в стремительно уплывающее обратно сознание. Он ничего не понимал, не видел и не слышал, в голове его словно гудел чудовищно многочисленный осиный рой, конечности отказывались слушаться, а к горлу подступал безобразный тошнотворный комок, вызванный неслабым ударом затылка об жесткую поверхность стены. Барабанщик осоловело уставился на своего мучителя, сжав и без того тонкие губы в совершенно незаметную полоску. Кинжал вновь оказался прижатым к закрытому рубашкой ребру. Долохов не мог более сдерживаться. Удостоверившись, что мальчишка очнулся от непредвиденного забытья, он улыбнулся, посильнее надавил на рукоятку — так, чтобы лезвие не вспарывало кожу, однако любое неловкое движение могло тотчас погрузить его внутрь — и решительным бескомпромиссным движением раздвинул ноги французика свободной рукой. Тот протяжно заскулил, но не принял попытки собраться в обратное положение, очевидно, примирившись со своей несчастной участью и осознав, насколько ничтожно выглядят его вялые потуги к сопротивлению. — Je vais enlever ton arme de ton côté, mais tu ne crieras pas. Tu ne seras pas. Compris? (Сейчас я уберу от твоего бока оружие, но кричать ты не будешь. Не будешь. Понял?) Винсент покорно кивнул. Из его повиновавшегося вида можно было заключить неоспоримую готовность отдаться Долохову полностью и впредь не протестовать. Затуманенные страхом очи смотрели дико и пришибленно: в них плескалось безропотное ожидание неминуемого, а перепуганный взгляд лучше всяких слов молил Федора одуматься и прекратить зверствовать, либо, напротив, сделать грязное дело быстрее, дабы не продлевать оскорбительное мучение и не уничтожать последние остатки трещавшего по швам достоинства. Долохов слышал обращенную к нему безмолвную просьбу, чуял трепет барабанщика перед тем, что обязано было произойти с минуты на минуту, видел в подернувшихся пеленой глазах юноши немой, но при этом словно кричащий вопрос «За что, мсье? За что же?», ощущал под руками, держащими в стальной хватке кисть и колено, нервную паническую дрожь, накатывающую приступами и заставляющую все тело жертвы резко и рвано вздрагивать, будто от эпилептического припадка или какой-нибудь другой, доселе неизученной загадочной болезни. Но при том Федор не мог затормозить приливающее к естеству возбуждение — такое неправильное, гнусное, омерзительное и одновременно сладкое, приятное в своем предвкушении скорого физического контакта после стольких месяцев абсолютного от него воздержания. Отбросив под лавку ненужный боле кинжал, Долохов наконец оставил запястье мальчишки в покое, глухо рыкнул и, задрав на французике прозрачную, практически невесомую рубашку, добрался горячими влажными руками до сотрясающегося тощего тела, покрытого выступившим от ужаса холодным потом и беспорядочно сокращающегося в попытке уберечься и избежать запальчивых болезненных прикосновений. Федор собственнически обхватывал Винсента за торчащие острыми выступами лопатки, оглаживал тонкую, почти девичью талию, водил пальцами по безволосой груди, надавливая на ломкие ребра и ощущая под ними раздирающую кожу какофонию заходившегося в панике молодого невинного сердца, скользил по впалому, изможденному голодом животу и вновь возвращался к костлявой спине с вкраплениями уже заживших мелких шрамов, сливающихся в один, никому не доступный узор. Барабанщик оглушительно громко дышал прямо у Долохова над ухом, пару раз, утеряв контроль, с жалобным стоном хватанул губами промерзлый воздух, но тотчас зажал рот обеими руками и, Федор готов был поклясться, принялся вгрызаться в них, чтобы хоть как-то удерживать внутри рвущиеся наружу крики. Рубашка вскоре оказалась порвана и теперь висела на Винсенте уродливыми лохмотьями. Французик, не отнимая ладоней ото рта, едва различимо хныкал и всхлипывал: грудь его разрывало от слишком частых вдохов, в ней жгло, горело и словно что-то рвалось при каждом новом поступлении кислорода, но привести дыхание в норму барабанщик не мог, как бы ему ни хотелось избавиться от этих кошмарных ощущений. Рыдания подступали к горлу, саднили и грозили вылиться наружу предательскими солеными слезами, однако Винсент сдерживался из последних сил незадачливого слабого музыканта, сжимая в зубах фаланги пальцев. Ах, как удобно было держать ими дорогие сердцу барабанные палочки! Когда ему удастся вновь задать энергичный ритм, воспламеняя в бравых товарищах дух победы, смелость и отвагу перед жестоким врагом? Да и удастся ли вообще? Великая армия Наполеона близка к принятию поражения, солдаты гибнут от болезней и недостатка пищи, холод наступает им на пятки и вынуждает оставлять за собой целые вереницы из обледеневших трупов, застывших вечными каменными изваяниями. Винсент не знал, какие испытания ждут его впереди, но страх отступал, стоило лишь прекрасному Пете Ростову улыбнуться по-детски чистой, задиристой и сочувствующей улыбкой. Той самой улыбкой, которую так полюбил маленький барабанщик своей запуганной, израненной военной жестокостью душой. Ростова не было рядом: он наверняка спал, охраняемый чутким и добрым командиром, чью фамилию Винсент никак не мог правильно выговорить. Над его корявым «D’enyisoff» партизаны всегда долго и весело смеялись, сидя вечером у спасительного кострового тепла, а Петя смеялся вместе с ними, задорно и беззаботно, будто и не стрекотали где-то вдалеке очереди кирасирских ружей. Петя не мог спасти своего нового друга — он даже не догадывался о том, что происходит сейчас с пленником и что произойдет дальше, когда ночной гость стянет с него оборванное нижнее белье и получит то, за чем пришел сюда в столь позднее время. Долохов уже расстегивал ремень на собственных штанах, пестрых от количества всевозможных, кое-как пришитых заплаток, и глядел на распростертого под собой французика отравленным похотью взглядом. Винсент зажмурил глаза до появления ярких белых пятен и вспышек разноцветных молний, только чтобы не видеть ничего ни перед собой, ни где-либо вообще, но вдруг поднял воспаленные веки, ощутив неожиданное отсутствие ткани на паховой области и резкое дыхание прохлады на внезапно оголившихся бедрах. Винсент побледнел как смерть, а потом горько разрыдался, неосознанно отнимая руки от лица и вжимаясь в стену до страшного хруста позвонков. Прежде, чем Долохов навалился на него и зашипел в ухо угрожающе-тихое «Je t'ai dit de garder le silencе*», юноша поднял взор к небу и крикнул так звонко, насколько можно было крикнуть осипшим, посекундно срывающимся голосом: — Aide-moi, Petya! (Помоги же мне, Петя!)