Весенний

В узенькой комнатушке было душно. Под образами в углу едва заметно догорала лампадка, в воздухе застыл тягучий смрад от сушившейся неподалеку пропотевшей одежи. Совершенно ослабевшее после долгого дня тело настойчиво требовало вожделенного отдыха, однако сна у Ростова не было ни в одном глазу. Даже несмотря на жуткую утомленность и неожиданно разразившуюся головную боль, так некстати сковавшую виски и чело стальным давящим обручем, он продолжал бездумно водить горящим взглядом по сырому потолку, без интереса рассматривая многочисленные трещинки и возбужденно елозя по жесткой поверхности лавки, попеременно казавшейся то излишне холодной, то, напротив, излишне теплой и влажной, со свойственным прогнившим доскам скверным кисловатым запахом. Время перевалило далеко за полночь, но если в казачьем сарае, на складе и в прочих домишках уже наступила благодатная тишина, то в командирской будке монотонный шум не прекращался ни на мгновенье, напоминая собой слаженное жужжание небольшого, но густо заселенного и дружного осиного улья. Петя, привыкший спать в гораздо боле располагающих к почиванью условиях, не мог не прислушиваться к неутихающим перешептываниям в задымленном флигельке, где намертво засели солдаты, недавно вернувшиеся с положенной разведки и теперь обсуждавшие с Долоховым, примчавшимся несколько позднее, последние перемещенья французских отрядов вдоль побережья реки. Голоса звучали запальчиво и возмущенно, слышался шорох карты, пару раз кто-то с громким причмокиваньем отхлебнул невесть откуда добытого хлебного вина из проржавевшей манерки*. Картузов несдержанно бранился и больше пустословил, нежели говорил по делу, жалуясь на заморозки и пресные щи, наспех приготовленные Загорецким из остатков капусты. Глухо билась об косяк рассохшаяся входная дверь, впуская в избушку пронзительный холод и заставляя осенний сквозняк разгуливать меж скрипучих половиц. Ростов лежал на спине, заложив руки за голову, и глупо улыбался в темноту, все еще чувствуя на своих устах горячее дыхание Винсента и слыша его суматошливые, полные нежности признания в любви, тонущие в страстных поцелуях и отчаянных объятьях, в которых он, Петя, держал французского юношу так крепко, как, наверное, не держал еще ни один подарок в своей жизни. Ростов не ведал, чем заслужил такое счастье, но был почему-то уверен, что это оно и есть — самое настоящее счастье, и заключалось оно, оказывается, вовсе не в новых салазках, сахарных новогодних крендельках и доблестных взмахах наточенной саблей, как думалось ему до недавнего времени. На деле же счастье — вот диво! — было живым. И Петя не верил, что может дотронуться до него, вдохнуть его восхитительный аромат, насладиться его голосом и неумело целовать его припухшие воспаленные губы, покрытые кровавой коркой с мелкими болезненными язвочками и податливо тянущиеся навстречу чужой ласке. «Немыслимо! — беззвучно восклицал Ростов, беспрестанно облизываясь и часто сглатывая вязкую слюну. — Я ведь еще так юн, глуп и ничего не знаю о жизни. За что же, за что же судьба столь благосклонна и добра ко мне?» Он размышлял об этом не переставая, изредка проваливаясь в бесцветное забытье и тотчас возвращаясь из него обратно, в теплую сырую комнатушку, где шуршала под полом пригревшаяся мышь и в красном углу медленно угасала лампадка. Однако вскоре Ростова сморило: одоленный страшной усталостью, он наконец забылся беспокойной дремотой и не пробудился, даже когда Денисов, вернувшийся с обхода, оглушительно саданул дверью об косяк и долго кашлял в прихожей, подобно несчастной жертве смертоносной чахотки. — Г’остов спит? — голос командира звучал хрипло и простуженно, он никак не отреагировал на пьяные выкрики собравшихся во флигельке и в первую очередь растолкал сторожа, захрапевшего на посту в сенях. — Да десятый сон видит небось, — сонно пробурчал в ответ сухонький старичок, не поднимая головы. — Вы бы, Василь Дмитрич, лучше к служивым зашли. Они там без вас уже чегой-то нарешали. — Зайду. А Сег’геича куда распог’ядились поместить? Мне часовой доложил, что у него г’ана вскг’ылась. — Так в сарай, Василь Дмитрич. Будьте покойны, скоро оправится. — Фг’анцуз под охг’аной? — Обижаете! Бондарь сторожит. У избушки, что подалече. — Ну, хог’ошо, хог’ошо, — Денисов тяжелой поступью двинулся в сторону флигелька. — Никого без надобности не впускай. И смотг’и у меня, офицег’ик пущай из комнаты до утра не выходит. Нечего ему здесь шататься почем зг’я. Не дог’ос еще. Старичок лишь покивал облысевшей головою и, высморкавшись в грязный платок, вновь погрузился в глубокий беспробудный сон. Денисов, несколько неуклюже переваливаясь с одной натруженной ноги на другую, прошествовал к неказистой пристройке, где, уже будучи изрядно подвыпивши, с вечеру прочно обосновались партизаны в окружении карт, сальных котелков и тряпичных мешочков с махоркой. Завидев командира, со снисходительной улыбкой остановившегося в дверях, они восторженно завопили, но Василий Дмитриевич торопливо замахал руками, призывая разгулявшихся солдат утихомириться. — Да тише, тише, — проворчал он, устало привалившись к косяку, — всех фг’анцузов в окг’уге пег’ебудите. Чего г’азбуянились? Неужто повод есть какой? Аль вам повод и не нужон? — Еще как есть! — Долохов, в чьем рту не было ни капли спиртного, звонко хлопнул себя по колену широкой красной ладонью. — И, прошу, очень даже неплохой повод. Сами посудите, Василь Дмитрич! Все, что задумывалось — все выполнили. Пленного взяли, объезд совершили. Целых два. Стойбище французское зачистили — камня на камне не оставили. Сергеича в целости и сохранности довезли. Вы вот вернулись в добром здравии, и слава Богу! Чем же, скажите на милость, не повод? — Ладно г’ассказываешь, — Денисов по-доброму рассмеялся, тотчас сгибаясь пополам от нового приступа хриплого грудного кашля. — Холод совсем покою не дает, сил моих нет. Вг’оде осень на двог’е, а до костей пг’обиг’ает, хоть тг’и шубы надевай. Плесни-ка мне тоже с дог’оги. И отпг’авьте кого-нибудь фг’анцуза вашего пг’овег’ить, чтоб спокойнее было. Пг’едчувствие у меня нехорошее. Долохов после этих слов вдруг резко вскочил с лавки, словно только и ждал, пока командир вспомнит о существовании несчастного мальчишки-пленника и распорядится послать кого-нибудь к нему в избушку. — Разрешите, я схожу, — Федор Иванович, казалось, еле сдерживался, дабы не сорваться с места и не выйти из будки без согласия Денисова. — Мне бы проветриться. Да и ноги совсем затекли. Надобно размять, а то засиделся я тут. Заодно Сергеича проведаю. Денисов задумчиво покивал, бросая неодобрительные, но, в целом, не особо злобные взгляды на уснувших партизан, от которых уже ощутимо несло зловонием алкогольного пара. — Ступай. Эти негодяи пущай спят, день тяжелый выдался. Бондаг’ю скажешь, что от меня пг’ишел, иначе не пг’опустит, — Василий Дмитриевич цокнул языком. — Темная личность, ох, какая темная! Чистый бес, ко всему пг’очему еще и юг’одивый. Ты будь с ним поостог’ожнее. И фг’анцуза тоже не тг’онь, слышишь? Я его под г’асписку завтг’а пег’едам конвою. Лицо Долохова после этих слов недовольно исказилось и приняло выражение какой-то глупой некрасивой досады, а в глазах промелькнули странная озлобленность и глухое раздражение, вызванное, очевидно, любезной просьбой командира не предпринимать никаких действий в отношении пленного французского барабанщика. Конечно, Денисову и невдомек было, какие планы вынашивал его отважный подопечный и верный армейский друг в своей отравленной ненавистью душе, что целый день металась и не находила себе места, окутанная тяжкими муками и жестокими порочными желаниями. — Понял, — выдавив из себя доброжелательную улыбку, отчеканил Долохов, попутно натягивая на портянки сапоги и нахлобучивая оборванную меховую шапку. — Вы, Василь Дмитрич, отправляйтесь-ка спать, меня не дожидайтесь. Я на обратном пути еще к Сергеичу загляну, вернусь поздно. А вам отдохнуть надобно. — И то вег’но, — Денисов с наслаждением потянулся и весь как-то враз осунулся, ссутулившись и втянув голову в плечи. — Тогда до утг’а, даст Бог, пг’ощаемся. Не забудь, у тебя подъем г’анний. Мальчишку сам г’азбудишь. — Будьте покойны, Василь Дмитрич. Все сделаю. *** От пронзительного скрипа входной двери Ростов содрогнулся всем телом и встревоженно подскочил на лавке, силясь осовелым спросонья взглядом рассмотреть хоть что-нибудь в непроглядной темноте комнатушки, где уже давно потух слабый огонек в лампадке и зажженная кем-то лучина превратилась в маленькую горстку серого пепла. Петя широко зевнул, взъерошил спутанные сальные волосы и поплотнее укутался в чью-то шинель, вдыхая впитавшуюся в ткань горькую вонь дыма, пороха и чужого давно не мытого тела. Чья это была шинель? Картузова иль Демидовича, ответственного за хранение оружия? И как она вообще здесь оказалась? Ростов не помнил, да оно совсем и не важно было: согревала его, право слово, далеко не шинель, а одна только мысль о том, что небезразлична бесстрашным партизанам судьба молодого полкового офицерика, чьи глаза видели бой лишь однажды, а руки, аккуратные и остающиеся до безобразия холеными даже вдали от дома, все еще помнили отзывчивость полированного дерева старинных клавикорд и гладкость хрупких графских фарфоровых стаканчиков из великолепного праздничного сервиза. Шинель пахла грязью и лошадью, и Петя вдруг подумал, что, не будь войны, он бы наверняка скривился в искреннем отвращении к ненавистному с детства конскому запаху, но сейчас, в период долгожданного затишья масштабных ожесточенных баталий, этот запах казался ему самым родным и самым приятным на всем белом свете. За окном захрустел снег под чьими-то неторопливыми размашистыми шагами, послышалось размеренное чирканье спичкой и приглушенная брань. Неизвестный, судя по звуку, облокотился о бревенчатую стену избушки и теперь дымил папироской, изредка покашливая и делая глубокие вдохи. Петя, у которого сон после оглушительного дверного скрипа как рукой сняло, не стал противиться разыгравшемуся вдруг детскому любопытству: он бесшумно сполз с лавки, поежился от пробежавшей по телу холодной волны, стер копоть с окна рукавом рубашки и прижался замёрзшим носом к ледяному стеклу. Взору открылись крыльцо, распряженная тележка и — в такой поздний час! — массивная фигура Долохова с довольно хмурым видом, небрежно накинутой на покатые плечи шубой и зажатым меж пальцев аккуратненьким кинжалом, чье остро наточенное лезвие лишь на мгновенье сверкнуло в свете луны и затем вновь исчезло из поля зрения. «И чего ему не спится? — Петя нахмурился и слегка отпрянул, дабы ничем не выдать своего наблюдения. — Наказывал лечь пораньше, мол, вставать чуть свет, а сам слоняется!» Странное ощущение тревоги испытывал Ростов, глядя на то и дело поблескивающий в ночи кончик кинжала, но объяснить причину этого неведомого волнения был не в состоянии: мешали бьющая по вискам головная боль, общая усталость и чересчур истончившиеся после поцелуя нервы. Вообще, похвалиться все такой же сильной симпатией к Долохову Петя уже не мог: слишком свежи были в памяти слова Винсента о том, как сей l'homme terrible** позволил себе еще до прибытия в караулку непростительную с точки зрения честного французского солдата вольность в отношении пленного — заставил подвернуть кюлоты и, обнажив колени, ползти до самой лошади по ледяному покрову, обжигая нежную кожу и раздирая ее в кровь колючим осенним снегом. Наверное, именно тогда, будучи вне себя от возмущения и ущемленного чувства справедливости, Ростов впервые усомнился в своем наивном восторге перед бравым, мужественным, непобедимым Федором Ивановичем. Правильно ли было это слепое восхищение? И так уж ли оно оправдано? Петя, увы, затруднялся ответить, но был твердо уверен, что настоящий солдат — такой, каким слыл Долохов в определенных кругах — никогда бы не посмел прибегнуть к столь грязному унижению безоружного, беспомощного врага, чей возраст к тому же едва ли превышал допустимый при наборе в действующую армию и являлся особенно восприимчивым ко всякого рода поруганиям и оскорблениям. А Долохов тем временем невозмутимо скурил сигарету, высморкался в измызганный носовой платок и спешно двинулся в сторону разрушенных избушек. Ростов тотчас насторожился и сморщил лоб от постепенно нарастающего беспокойства где-то в грудной клетке: он знал, что в той стороне временного партизанского пристанища нет никого, кроме бедного издерганного французика и бдительного сторожа с жуткой фамилией Бондарь, который еще при свете дня испугал Петю перекошенным от старости лицом и замогильным голосом душевно нездорового человека. Быть может, это Денисов, на чье присутствие в командирской будке указывали еле слышная возня в соседней комнате и знакомый натужный кашель, послал Долохова проверить пленника или доложить зловещему Бондарю о смене караула? Если так, то бояться нечего, и Петя даже успел убедиться в том, что зря изводит себя необоснованными опасениями, однако дурное предчувствие никуда не делось и лишь набирало мощь с каждой прошедшей секундой. Силуэт Долохова уже давным-давно скрылся за небольшим пригорком, но Ростов не отходил от окна, широко распахнутыми глазами всматриваясь в черные, печальные стволы многовековых деревьев и бессознательно сжимая челюсти до играющих желваков на скулах, словно догадывался, что, стоит ему лечь обратно на лавку и укрыться теплой шинелью, как обязательно произойдет нечто ужасное и непоправимое, чему он никак не сможет воспрепятствовать. Ах, до чего прав был маленький офицер! До чего он был прав, когда, извертевшись на своем посту до ломоты в суставах, принял решение покинуть будку, сделать глоток живительного свежего воздуха и привести расшалившиеся мысли в относительный порядок. До чего он был прав, когда задержался у крыльца чуть дольше, чем следовало, засмотревшись на низкий небесный свод, почти касавшийся верхушек деревьев. До чего он был прав, когда, едва расслышав чей-то отчаянный горестный вопль, сломя голову бросился к разрушенным избушкам, не давая себе и секунды на лишние раздумья, дыша через раз и молясь Господу Богу лишь о том, чтобы успеть и не дать свершиться этому гнилому бесчестью, коим занят был в тот день весь разум Долохова и коего он, Петя Ростов, еще не знал и не видывал, но страшился так же, как всегда страшился всего неизведанного и невозможно далекого от тех самых старинных отполированных клавикорд и фарфорового праздничного сервиза. Он не помнил, как выбрался из комнатушки, на мысочках пробрался к выходу мимо крепко спящего сторожа и, очутившись снаружи, некоторое время задумчиво покусывал кончик большого пальца, задрав голову вверх и утопая в необъятных размеров шинели, чьи полы доходили до лодыжек, а рукава наверняка могли вместить в себя пару-тройку новеньких шомполов***. Всюду царило мертвенное безмолвие, и любой, даже самый тихий и неприметный звук, будь то треск сухой ветки или одинокий выстрел где-то за окраиной леса, отдавался в ушах до ужаса гулко и отчетливо, словно вместо ветки переломился ствол векового дуба, а вместо выстрела одновременно открыли огонь сотни артиллерийских орудий. Натянутый как струна, Ростов вздрагивал от каждого шороха и несколько раз даже намеревался выхватить тесак****, который столь опрометчиво оставил под лавкой вместе с кивером и запасными портянками. Долохова нигде не было видно, но со спокойным вздохом Петя определенно поспешил: не успел он развернуться, дабы подняться по рассохшимся ступеням обратно в сени, как тишину прорезал крик, в утомленном сознании Ростова прозвучавший в разы громче, чем было на самом деле, и заставивший его в ужасе замереть на месте, чувствуя оглушительно застучавшую в висках кровь и проступившую на лбу холодную испарину. Голос принадлежал Винсенту, и он просил Петю о помощи. Впоследствии это «Aide-moi!», пропитанное паникой и трепетом, станет еще долго являться офицерику в самых пугающих кошмарах. Бондарь прохаживался взад-вперед напротив пустого дровяника, когда Ростов, не видя никого и ничего вокруг себя из-за плясавших перед взором черных вспышек, в полном исступлении ринулся к входной двери. Старик, оторопев и мгновенно обезумев от такого неприкрытого нахальства со стороны глупого полкового мальчишки, совершенно по-звериному замычал, будто огромный разъяренный бык, и гневно вскинул ружье, тотчас наставляя его на нежданного нарушителя ночного покоя и бешено передергивая затвор. Петя, чуть не плача, обернулся и пал на колени, пачкая чужую шинель об маслянистую топкую грязь и желая лишь одного — оказаться внутри разрушенной избушки, где Винсент терял рассудок в ожидании скорых мучений своего слабого тела и где Долохов готовился взять на душу тяжелейший грех из всех грехов, когда-либо им совершенных. — Ваше благородие, миленький, не сочтите за оскорбление мое незнание имени вашего! Миленький, прошу, пустите меня! Ради Христа, прошу вас, пустите! Что угодно сделаю, только пустите, ваше благородие, миленький, прошу... — договорить Петя не смог, ибо слезы зацарапали ему горло. — Ты хто еще таков? — яростно взвыл старый уродливый казак, в угрожающей манере размахивая ружьем и не снимая пальца с курка. — Шо за холера? Откуда взялся? Отвечай давай, не то стрелять буду! — Меня Петей звать, Ростовым... Я из полка давеча прибыл, поступил в распоряжение Василия Дмитриевича, поутру с Федором Ивановичем Долоховым на вылазку отправлюсь! Миленький, — Ростов сорвался на фальцет, — мне очень нужно, я ведь сейчас с ума сойду! Пустите же меня, я со срочным донесением для Федора Ивановича... Я знаю, что он там, в избушке... Меня Василий Дмитриевич послал, это не терпит отлагательств! Миленький, дорогой мой, ну пропустите! Пете моментально стало стыдно за свою отвратительную ложь, однако истерический вой Винсента, быстро оборвавшийся и явно чем-то приглушенный, отвлек его внимание от собственного проступка и вынудил неосознанный беспомощный возглас вырваться из приоткрытого рта. Да и откуда ж Ростову было знать, что именно эта ложь, выдуманная им в порыве чудовищного неистовства, как раз-таки и являла собой те самые заветные слова, без которых Бондарь наотрез отказывался пускать кого-либо к несчастному пленнику? — А чего сразу не сказал? Дурья башка! — казак смягчился в лице, опустил ружье и сплюнул, запуская руку за пазуху в поисках ключей и кивая в сторону избушки, откуда боле не доносилось ни единого писка, словно там и вовсе никого не было. — Знать не знаю, что Фед’ Иваныч с шаромыжником нашим вытворяет, да и знать не хочу. Не моего ума дело. Мне вмешиваться не положено. Черт бы вас всех побрал. На мгновенье Пете показалось, что Бондарь оправдывается, но мысль эта исчезла из его головы так же стремительно, как и появилась: ее вытеснило бешеное желание поскорее отворить дверь, за которой повисло такое гробовое молчание, что у Ростова изнутри все сжалось и дыхание превратилось в тревожные рваные выдохи. «Пожалуйста, быстрее! — ему было мучительно наблюдать за неспешными движениями Бондаря и хотелось поторопить его, но губы внезапно одеревенели и перестали слушаться. — Коли Винсент затих, значит, прознал Федор Иванович о моем приходе! Ах, Господи, он его сейчас убьет! Если уже не убил...» — ...вот они, родимые! — связка ключей наконец короткой вспышкой блеснула во мраке. — Ну-ка посторонись. Тяжелый кованый замок вскоре был снят, однако дверь поддалась не с первого раза: сверху на нее наваливались гигантские сгнившие бревна, которые, стоило лишь кому-нибудь нарушить их долговечный покой, угрожающе скрипели с противным тягучим звуком и постепенно расшатывались, в скором времени явно намереваясь обвалиться и утянуть за собою весь ненадежный фасад старенькой скособоченной избушки, давным-давно оставленной своими хозяевами и не уцелевшей под неосторожным снарядом партизанских перестрелок. После пары неудачных попыток открыть дверь руками, Бондарь — сдержанностью, очевидно, не отличавшийся ни в одном из начинаемых дел — с силой двинул коленом по обшарпанной поверхности, и проход наконец оказался свободен. Сторожу заходить внутрь воспрещалось по особому указанию Денисова (несмотря на внешнее равнодушие, он опасался дурных последствий ввиду непредсказуемых намерений Бондаря), а посему старый казак, откашлявшись и довольно грубо подтолкнув Ростова в спину, еще раз сплюнул и удалился — обходить домишко по периметру и в сотый раз за ночь распугивать крыс, то и дело высовывавших любопытные носы из особенно широких щелей. Петя же незамедлительно юркнул в открывшийся темный проход, откуда тянуло неприятным удушливым теплом, и растерянно застыл у самого порога, чувствуя, как без удержу колотится сердце и как неиспытанное доселе ожесточение вдруг озверело заклокотало где-то в грудной клетке, заставляя голосовые связки сотрястись в низком утробном рычании. От рычания этого Ростов перепугался ничуть не меньше, чем от того, что предстало перед его взором. Увиденный срам вынудил лицо обмершего со страху и возмущения Пети залиться стыдливой краской и, по ощущениям, вспыхнуть огнем исключительного непонимания, изумления и негодования, не сравнимого ни с одним из пережитых ранее негодований (они теперь представлялись абсолютно ничтожными). Ростов оцепенел, словно искусно выточенная статуя, и только ладони его сжались в кулаки да одуревший взгляд засверкал рвущимся наружу горячечным гневом, когда Долохов — а это, несомненно, был именно он — несдержанно выбранился и в очередной раз попытался застегнуть пуговицу штанов непослушными суетящимися пальцами: вспотевшие подушечки соскальзывали с покатых краев, выдавая неподдельную панику, обуявшую Федора Ивановича при виде маленького жалкого офицерика, сейчас отнюдь не казавшегося ни маленьким, ни жалким в трепете от смертельной бушующей ярости. Долохов струсил — Петя почуял его ужас практически сразу, и осознание это принесло ему неожиданное удовлетворение, быстро, впрочем, сменившееся чистосердечным отвращением ко всему происходящему. Винсент, чья хрупкая фигурка вырисовывалась бледным пятном аккурат позади своего мучителя, был совершенно наг и тоненько, жалобно стонал, впиваясь острым позвоночником в жесткую поверхность лавки, запрокинув назад растрепанную голову и прижимая ноги к часто вздымающейся груди, обнимая их под коленями ослабевшими худыми руками. Глаза его были крепко зажмурены, и на Ростова он даже не взглянул, но окровавленные искусанные губы судорожно шептали беззвучные слова благодарности, в возникшей тишине бившие по ушам настоящим набатом. Петя понятия не имел, что ему полагалось делать, но, едва услыхав надломленный всхлип, он мгновенно забылся, взревел и кинулся на Долохова с кулаками. — Как вы могли!? — Федор Иванович с легкостью перехватил его запястье, и Ростов, злобно оскалившись, повис в стальной хватке, безуспешно пытаясь вывернуться и нанести сокрушительный удар ногой в живот. — Как!? Он вам ничего не сделал! Как вы посмели!? Я спрашиваю вас, как вы посмели!? Долохов молчал, и лицо его приняло совсем непроницаемое выражение. Возвышаясь над Петей исполинской каменной глыбой, он невозмутимо сносил редкие, невесомые для столь могучего тела толчки и удерживал офицерика ровно до тех пор, пока тот не изловчился и не плюнул ему в точности меж бровей. — Убирайтесь вон, иначе я вас убью! — оглушительная затрещина, последовавшая вслед за оскорбительным плевком, еще пуще раззадорила Ростова, взбешенного до красной пелены перед глазами и потому не обратившего ни малейшего внимания на саднящую боль в щеке. — Я сказал, убирайтесь! Вон! — Je t'en prie, arrête! (Прошу тебя, остановись!) — на хриплый, но вместе с тем на удивление уверенный голос Винсента и Петя, и Долохов обернулись почти одномоментно. — Arrêtez immédiatement! Laissez-le tranquille... Il n'a pas eu le temps... Pas eu le temps... (Остановись сейчас же! Оставь его... Он не успел... Не успел...) — Quoi? Que dis-tu? Qu'est-ce qui n'a pas eu le temps? (Что? Что ты говоришь? Что не успел?) — Все он верно сказал, офицер, — воспользовавшись видимым замешательством, Долохов оттолкнул от себя Петю и, брезгливо сморщившись, оттер чужую слюну с морщинистого лба. — Не успел я. Ты объявился, вот я и не успел. Ах, вон оно что! Ростову стало значительно легче дышать, хотя необузданная ярость никуда не исчезла и он готов был поклясться, что вцепится негодяю в шею, если тот сию же минуту не оставит их с Винсентом в одиночестве. — Это ничего не меняет, — зло прошипел Петя, слегка опомнившись, осторожно отступая поближе к лавке, подальше от этого чудовища, и смело загораживая собою барабанщика, словно ничуть не боялся еще одной возможной пощечины за невообразимую свою дерзость. — Уходите, Федор Иванович. Идите прочь. Я не желаю вас боле здесь видеть. — Но как же... Договаривать не было никакой надобности. Ростов и без того прекрасно понял, о каком одолжении хотел попросить его Долохов. — Не тревожьтесь. Я никому не скажу. *** Той же ночью, которой, как чудилось Пете, не было ни конца ни края, Винсент слег с жуткой нервной лихорадкой, окончательно отобравшей у него все силы и в скором времени плавно перетекшей в невыносимую душевную боль, а вслед за ней — и в раздирающее расстройство желудка. Ростов, всего за считанные минуты — пока выгонял Долохова из злосчастной избушки — потерявший голову и всю свою радость от нахождения в партизанском отряде, лишился сна и покоя, ни с кем не заговаривал и молился до того отчаянно, что посадил себе на коленях десятки мелких заноз и обжег пальцы о безучастное пламя свечи. Разом утратив былую стеснительность перед командиром и прочими солдатами, он распорядился безотлагательно перенести мечущегося в бреду французика в штабную будку и выделить ему отдельную лавку в темной комнатушке, в наиболее теплом и непродуваемом сквозняком месте. На возникшие было возражения Петя отреагировал холодно и сухо, как обычно отдают распоряжения старшие по званию после неудавшегося наступления: нахмурился, посмотрел в обеспокоенные очи Денисова строго и обескураживающе, шмыгнул носом и пообещал, что за себя ручаться не станет, коли просьба его не будет немедленно выполнена. Такая угроза из уст неокрепшего юнца звучала нелепо и глупо, но спорить никто почему-то не решился. Даже Картузов, славившийся своим острым языком и неискоренимой насмешливостью, смолчал и лишь коротко кивнул без тени улыбки на здоровом и свежем лице. Вопрос о том, что стряслось с молодым пленником, Ростовым оказался улажен без какого-либо смущения: ложь ему была более не страшна, а потому он сослался на излишнее количество пищи после долгого голодания, чем якобы обуславливались и тошнота, и рвотные позывы, и жар, и крупные судороги. Сомнений в этом выдуманном объяснении ни у кого не возникло. Долохов не показывался, запершись во флигельке вместе с Демидовичем, а Ростов никак не мог перестать о нем думать. Присев на край треснутой лавчонки под образами, изредка окуная кусок разорванной тряпки в ведро с грязным растопленным снегом, которого едва хватило, чтобы заполнить только половину, и смачивая бледный, покрытый нездоровой испариной лоб Винсента нежными ласковыми движениями, Петя злился и сгрызал себя изнутри за то, что оказался слишком по-офицерски чист и благороден по отношению к такому гадкому человеку, как Долохов, чье имя раньше воображалось ему лишь в мечтах и чья личность казалась самой честной и справедливой на этой презренной войне. Конечно, Ростов был наслышан об особой нелюбви Федора Ивановича к французским захватчикам, но произошедшее в избушке никоим образом не вязалось с понятием простой ненависти и являлось чем-то гораздо более грешным, неправильным и в высшей мере постыдным даже для наиболее ярого противника всего французского народа целиком. А Петя, еще не научившийся поступать по воле разума и не слушаться сердца, позволил Долохову остаться безнаказанным и избавил его от заслуженного позора, будто попросту не смел поступить иначе и избрал единственный верный путь, зная, что в противном случае осквернит репутацию великого партизана и навеки унизит его перед остальными борцами за спасение Родины. Да и не выходило у Ростова поверить в тщательно скрытую порочность долоховской души и признать ошибочность своих наивных убеждений, коими был он ослеплен в ожидании встречи с Федором Ивановичем и от коих сейчас не осталось и следа. Было еще не поздно обо всем рассказать, но Петя, как бы горько ему ни становилось при мысли о страданиях Винсента, осознавал, что никогда не сможет пойти на это желанное признание. Погрузившись в тяжелые размышления, Ростов не сразу ощутил кроткое прикосновение к локтю и вздрогнул, когда в густом полумраке мелькнул взгляд воспаленно сияющих глаз очнувшегося французика. Тотчас ахнув и бросив нагревшуюся тряпку обратно в ведро, Петя нащупал среди вороха шинелей безвольную руку, сжал ее в своей и прильнул к вспотевшей коже дрожащими губами. — Vincent, mon cher... Comment te sens-tu? Tu besoin de quelque chose? (Винсент, дорогой мой... Как ты себя чувствуешь? Тебе что-нибудь нужно?) — услышав тихий стон, он засуетился и положил ладонь на пылающую щеку барабанщика. — Dis-moi où ça fait mal? (Скажи мне, где болит?) — Estomac... Et ci-dessous... Monsieur Rostoff (Желудок... И ниже... Мсье Ростов), — с трудом вымолвил французик и перешел на возбужденный шепот, — je vous en prie, ne partez pas... Restez avec moi... Moi rien de plus n'est nécessaire... Je suis tellement heureux... Tellement heureux que vous soyez là (прошу, не уходите... Останьтесь со мною... Мне больше ничего не нужно... Я так счастлив... Так счастлив, что вы здесь). — Tout ira bien. Tu iras mieux bientôt, tu verras. S'il te plaît, sois patient un peu plus longtemps. Denisoff m'a dit qu'il t'enverrait en sécurité... comme un prisonnier particulièrement important. Et de là à Saint-Pétersbourg, d'accord? Nous nous rencontrerons là-bas, car la guerre sera bientôt terminée. Je reviendrai te trouver (Все будет хорошо. Тебе скоро станет лучше, вот увидишь. Пожалуйста, потерпи еще немного. Денисов сказал мне, что отправит тебя в безопасное место... как особо важного пленного. А оттуда сразу под Петербург, слышишь? Мы встретимся там, ведь война скоро закончится. Я вернусь и найду тебя). — Bien sûr... Je vais attendre... (Конечно... Я буду ждать...) — Винсенту стоило невероятных усилий произносить даже самые простые слова, но он продолжал говорить, жмурясь и делая долгие паузы, дабы перевести дух. — Vous arriverez à Paris... Vous ne pouvez pas trouver une ville plus belle au monde... C'est ma maison... La maison pour beaucoup d'entre nous... Je suis heureux que vous le voyiez, Petya. Il est digne de votre adoration. Promets-moi... (Вы дойдете до Парижа... Прекраснее города на свете не найти... Это мой дом... Дом для многих из нас... Я рад, что ты увидишь его, Петя. Он достоин твоего обожания. Пообещай мне...) — Que promettre, mon cher? (Что пообещать, мой дорогой?) — Ростов чувствовал, что барабанщик плачет, и сам едва сдерживался, чтобы не дать волю подступившим слезам. — Promesse de visiter les Jardins du Luxembourg... J'adore y marcher le samedi avec ma mère... C'est toujours si pittoresque et calme là-bas... Et un jour... Un jour nous sommes ensemble... Ensemble... (Пообещай посетить Люксембургский сад... Я люблю гулять в нем по субботам со своей матушкой... Там всегда так живописно и покойно... И когда-нибудь... Когда-нибудь мы с тобою вместе... Вместе...) Силы оставили его. Он в изнеможении выдохнул сквозь плотно сомкнутые зубы и вновь впал в тягучее жаркое забытье. Петя придвинулся ближе, склонил разом отяжелевшую голову к чужой груди. Плечи его бессильно задрожали. — Je promets (Обещаю). *** Утренние часы оказались мрачны, бесшумны и влажны настолько, что гасли спички и было трудно дышать. Лес окутал густой туман, низкий и совершенно непроглядный, а воздух пропитался тяжелым смрадом гнилых листьев, лошадиного навоза и грибов: под чьей-то неосторожной поступью целая семейка веселых лисичек смешалась с редкой почерневшей травой и остатками серого рассыпчатого снега. Изредка поскрипывал старый плетень и раздавалось отрывистое конское ржание, первые лучи солнца окрашивали плотную завесу в нежные, приятные уставшему взгляду цвета. До самого рассвета Петя не сомкнул очей и сейчас, сидя в одиночестве на крыльце командирской будки, безуспешно силился отогнать подступавшую дремоту. Он покинул уютное тепло за час до подъема, дабы слегка освежиться и вернуть течение сумбурно разбегающихся мыслей в покойное безмятежное русло, но, какими бы отчаянными ни были усердия, думы его настойчиво возвращались обратно, в темную комнатушку, где Винсент, чье дрожащее тело тесно облепила пропотевшая одежда, метался в безудержном бреду и безостановочно нес всевозможную околесицу, то вымаливая у Господа прощение, то обращаясь к своей бедной матушке, то, к величайшему ужасу Ростова, упрашивая кого-то невидимого бить его ножом в грудь. Петя искренне корил себя за отлучку, но Демидович, проявив невиданное доселе снисхождение и взяв французика под свой бдительный присмотр, настоял на том, чтобы молодой офицер отправился проветриться и не тревожился почем зря. Демидовичу Ростов доверял, однако душа его все равно была неспокойна: он знал, что, очнувшись, Винсент пожелает видеть рядом с собою лишь его одного. Петя уже не раз задумался об отказе от намеченной вылазки. Видеть Долохова ему не хотелось, идти вместе в разведку — тем паче. Ростову впервые с момента появления в партизанском отряде грезилось возвращение в полк, но уехать, не убедившись в сохранности барабанщика и его благополучной передаче конвою, он не смел и даже дал себе слово, что останется в караулке ровно до тех пор, пока не обзаведется абсолютной уверенностью в исполнении обещания Денисова относительно дальнейшей пересылки Винсента в плен под Петербург. Конвойный обоз, со слов Савельича, прибывал ближе к полудню, но Петю ничуть не беспокоило собственное длительное отсутствие в рядах обычных солдат, и посему он решил, что ничего страшного не случится, если он еще немного задержится в дремучем приречном лесу. Из-под провизионной тележки выполз помятый и хмурый Фомка, обнаружил у крыльца живое, пусть и неподвижное живое существо и, радостно заскулив, улегся у ног, уткнувшись большим носом в мысок сапога с налипшими на нем комьями рыхлой грязи. Петя слабо улыбнулся, вздохнул, потрепал собаку по холке и с остервенением растер лицо руками, сгоняя беспощадную сонливость. Голова тотчас закружилась, все вокруг исказилось и приняло причудливые очертания, но глухой топот копыт откуда-то сбоку заставил Ростова дернуться на месте от неожиданности, вскинуть голову и сосредоточиться, спугнув Фомку излишне резкими движениями. «Кого там принесло в такую рань?» — подумалось Пете, и он с неудовольствием отметил зародившийся внутри давящий клубок смятения. Командира соседней партизанской стоянки ему удалось узнать сразу: были еще свежи воспоминания о чванливом пренебрежительном взоре, коим этот безучастный ко всему человек одарил Ростова перед отбытием. Но если на тот момент офицерику было решительно безразлично, какое впечатление он производит и с какими вестями — дурными иль хорошими — приезжают мужики к Василию Дмитриевичу, то теперь по одной только взмыленной шее кобыленки и всполошенному виду наездника он сообразил, что стряслось нечто действительно существенное и взыгравшую вдруг неприязнь лучше оставить до лучших времен. — Эй! — лошадь еще не сумела как следует остановиться, когда партизан ловко выскочил из седла, чудом не зацепившись за стремя, спрыгнул на землю и окликнул окаменевшего Петю зычным грозным голосом настоящего матерого солдата. — Позови Дмитрича, живо! Я с донесением! — Чего такое? — не успел Ростов подняться с насиженного места и кинуться поднимать командира, как тот сам показался в распахнутом настежь окне сеней и, едва продрав спросонья глаза, мутно воззрился на внезапно прибывшего. — Жуг’авлев? Какими судьбами? Вчег’а ж только виделись! — Не до разглагольствований сейчас, Дмитрич, дело срочное. Из штаба распоряжение поступило. Твоему отряду, моему и отряду Краснова поручено безотлагательно объединиться с отрядом Тимофеенко. В верстах десяти отсюда. У них там французов уйма развелась, вот и просят, мол, оказать содействие. Все одно, мол, в энтих краях почти никого уже не осталось. Я, как узнал, сразу галопом к тебе. Так что давай, поднимай своих, уходить надобно. А я обратно, пока не рассвело совсем. — Постой-постой, не части! — Денисов сморщился и замахал руками, почти полностью высунувшись наружу, а потом кивнул в сторону Ростова, который жадно вслушивался в каждое слово и страшился лишний раз пошевелиться. — У меня, вон, штабной офицег’, мне его куда девать-то? Полк в дг’угой стороне стоит! Иль с собою пг’икажешь тащить? — Тьфу ты, черт! — в сердцах выругался Журавлев, и все те же чванливость с пренебрежительностью мелькнули в его взгляде, когда он вновь посмотрел на Петю. — Ну, отправь с ним кого-нибудь, чтоб хотя бы до развилки проводил, а дальше пущай сам добирается. Экая забота! — Дело говог’ишь. Так и поступим. А с фг’анцузом чего делать? — С кем? — С фг’анцузом. Пленный наш, вчег’ашнего дня взяли. — Удивляешь ты меня, Дмитрич! На кой пес ты со швалью этой возишься вечно, будто с дитем родным?.. На сей раз на конвой не надейся. Перестреляли всех, или болезнью какой скосило, черт его знает. До ставки только если самим добираться. Тимофеенко, может, и возьмет, но только если здорового. У него там своих чахоточных хватает. Поэтому, Дмитрич, разбирайся сам, что лучше — сейчас хлопнуть или по пути измучить так, что сам кончится. А коли болен, в расход пускай без промедления. Нечего попусту и себя, и его изводить. — Да как же это... — Денисов явно собирался сказать что-то более вразумительное, но не нашел слов, вместо ответа скрылся в оконном проеме и спустя мгновенье уже был снаружи. Петя сидел ни жив не мертв, хотя мог ясно чувствовать, как легкие наполняются драгоценным кислородом, как сердце отстукивает неровный ритм об грудную клетку, как колючий пронизывающий ветер, пролетая над головою, перебирает и ерошит спутанные волосы, как недовольно фырчит загнанная журавлевская кобыла и как протяжно и уныло скрипит дверь казачьего сарая: громкие голоса быстро подняли всеобщий переполох, и теперь мужики, ворча и пошатываясь, вылезали из укрытия, недоуменно оглядываясь по сторонам и вопросительно посматривая на командира чужого отряда. В штабной избушке тоже что-то зашелестело, загремело, зашкворчало, послышалась брань, и в не до конца прикрытом дверном проеме показался Долохов, смурной и какой-то чересчур уставший, словно вовсе не ушел на боковую немногим позже второго часа ночи. Ростов его появления не заметил, даже будучи в довольно значительной близости ко входу: ему все казалось, что он, должно быть, ослышался или, проиграв в напряженной борьбе со сном, все-таки задремал и совсем перестал разумно воспринимать действительность. «Это какая-то дурная, необдуманная шутка, — успокоивал себя Петя, с ужасом осознавая, что не может двинуть ни единым своим членом. — Такого не бывает. Это неправда. Кто этот Журавлев вообще такой, чтобы самому тут распоряжаться? Василий Дмитриевич не допустит... Не допустит же? Чушь! Конечно, не допустит!» Да, он понимал, что, вероятно, обвиняя Журавлева во лжи, обманывается сам, но сдерживать себя был не в силах или, скорее, просто не желал этого делать. Смерть Винсента представлялась ему невозможной, противоречила каждому слову, каждой мысли и каждому прикосновению, воображалась фальшивой и, наверное, в какой-то степени даже смешной, но ее присутствие вдруг явственно ощутилось в стылом воздухе, задышало в спину, прокатилось мурашками от макушки до пят, забрезжило в зачинавшемся солнечном восходе и захрустело вместе с сухими осиновыми ветками, нещадно ломавшимися под весом первых красногрудых красавцев-снегирей, непоседливых чечеток и клестов. Никогда еще Она не подбиралась к Пете столь близко. От внезапного наваждения, которое оказалось слишком правдоподобным, чтобы легкомысленно отмахнуться, ему стало до дрожи жутко и вдруг захотелось кричать — не то от злости, не то от животного страха за единственного близкого и любимого человека на этой долгой кровавой войне. Журавлев, смерив Ростова напоследок еще более высокомерным и, как почудилось Пете, чуть разочарованным взглядом, пришпорил лошадь, гаркнул «Но, пошла!» и вскоре пропал за пеленой белесого тумана, оставив после себя только рассеивающееся облако взметнувшегося ввысь инея. Денисов застыл у подъездной, задумчиво потирая тыльной стороной ладони морщинистый лоб. Когда он обернулся, чтобы передать вести остальным партизанам, почти в полном составе собравшимся возле будки и свистяще перешептывавшимся друг с другом, Петя, отказавшийся мириться с раздражающим безмолвием и не способный совладать с гнетущей тревогой, уже вскочил на ноги, встряхнулся и в два широких шага очутился подле командира. — Ах, Господи, Василий Дмитриевич, не молчите, прошу вас! — голос его жалобно затрясся. — Меня мучит ваше молчание! Я все слышал. Вы знали? Знали, что конвоя не будет?.. А, пустое, это совсем, совсем не важно!.. Скажите, вы же не позволите убить его? Вы довезете его до ставки? Вы ведь обещали, Василий Дмитриевич... Обещали ведь, что поможете, да? Ну, скажите хоть что-нибудь! Денисов смотрел вперед и либо взаправду не слышал и потому не отзывался на восклицания офицерика, побледневшего как смерть и затем вновь покрывшегося красными румяными пятнами, либо делал вид, что не слышит и не отзывается ввиду каких-то своих непростых дум, для Ростова, видимо, недостижимых. Однако, когда он наконец соизволил ответить, Петя едва не задохнулся от негодования и, не удержавшись, даже ошеломленно отступил назад. Смерть уже согревала своим гнилостным дыханием его шею и неотвратимо подбиралась все ближе, ближе, ближе с каждой прошедшей секундой. — Слушать меня! Отдан пг’иказ об объединении нашего отг’яда с отг’ядом Тимофеенко! Выдвигаемся на юг чег’ез полчаса! Всем г’азойтись и пг’иступить к сбог’ам, и чтобы никаких лишних вопг’осов! Телеги свезти в чащу, костг’ища забг’осать землей, пополнить запасы воды и собг’ать весь пг’овиант! Ог’ужие тщательно вычистить! Каг’тузов, пг’иведи фг’анцуза! А ты, Федя, — тут Денисов поманил к себе застывшего на крыльце Долохова и без единой эмоции на затвердевшем лице кивнул головою на растерявшегося Ростова, — сейчас же убег’и его отсюда. Не успел Петя опомниться и яростно запротестовать, как плечо сдавила чужая мертвая хватка, а над самым ухом раздалось вкрадчивое «Пойдем». Сознание помутнилось от осознания трагичности положения, тело отяжелело и словно налилось свинцом, перед глазами стало мглисто и расплывчато, но ненавистный голос Долохова (до чего противен был этот проклятый баритон!), подействовавший сродни красной тряпки для и без того разъяренного быка, мгновенно привел Ростова в чувство. С невероятной для самого себя силой в еще отнюдь не окрепшем теле, он вырвался и, забывшись, метнулся обратно к Денисову, судорожными движениями хватая его за шубу. — Почему!? Почему, Василий Дмитриевич!? Пусть он болен, пусть не может стоять и есть без посторонней помощи, но он еще жив! Он хочет жить, понимаете!? Я хочу, чтобы он жил! Я, я хочу! — Петю вновь потянули назад, гораздо более настойчиво, но ему опять удалось извернуться и вцепиться в Денисова, как в последнюю, стремительно гаснущую надежду. — Почему вы не можете доехать до ставки? Говорили же, что грех на душу не берете, пленных не убиваете! Поче... Денисов вдруг жутко рассвирипел и перебил Ростова на полуслове, чего раньше за ним никогда не водилось. — Как же ты глуп! Коли тг’ебуется гг’ех взять, значит, возьму! И не посмотг’ю, что не по понятию поступаю! Ты думаешь, фг’анцуз твой — величайшая здесь важность? Ошибаетесь, ваше высокоблагог’одие, ошибаетесь! У меня целый отг’яд надобно за десять вег’ст пег’евести, и чтоб без потег’ь, а ты только о фг’анцузе и хлопочешь, чег’т бы с ним! Ты хоть пг’едставляешь, где ставка находится? Нет? А я тебе г’асскажу, ваше высокоблагог’одие! — Василий Дмитриевич неопределенно махнул рукой в сторону леса. — По дог’огам нынче опасно, а чег’ез чащобы да чег’ез г’еку без бг’ода неделю будешь идти! И обг’атно столько же, если повезет и какой-нибудь шальной пулей мозги не вынесет! Думаешь, я на такое пойду г’ади пленника да г’ади пг’инципов своих? Э, не, бг’ат, дег’жи каг’ман шиг’е! Фг’анцуз у тебя еще и больной, сам подохнет, пг’ости Господи, пока дойдет. И не жаль тебе его? А мне жаль, понимаешь? Коли бы здог’ов был, я бы его, может, и с собою забг’ал, к Тимофеенко, а так... «Гг’ех на душу...» Да пошел ты со своим гг’ехом, офицег’! Уходи, смотг’еть я тебе все одно не позволю. И не заставляй Долохова уводить тебя насильно. Все! Сгинь, чтоб глаза мои тебя не видели! Денисов отвернулся, давая понять, что разговор окончен и больше он не скажет и слова. Ростов же, потеряв всякий стыд, зашелся истерическим воплем, от которого тотчас зазвенело в ушах, и, возможно, сорвал бы себе связки, если бы взор его не пересекся с замученным взором Винсента, чей силуэт показался на крыльце в сопровождении Картузова. Петя, охнув, крикнул ошалелое «Нет, подождите!», с возросшим остервенением забился в руках Долохова пойманной птицей и разревелся, прокусывая нижнюю губу. Долохов оттаскивал его за склад, бесцеремонно и грубо, дергал за воротник мундира, не проявляя и капли милосердия, словно не он, а кто-то совершенно другой был виноват в происходящем. А Ростов, захлебываясь слезами, не мог отвести взгляда от Винсента, который тоже смотрел на него и, кажется, даже слегка улыбался — то ли не понимал, какая участь его ждет, то ли, напротив, обо всем уже давным-давно догадался и теперь, в оставшиеся минуты своей короткой жизни, наслаждался одной лишь возможностью лицезреть того, кто навеки овладел его молодым истерзанным сердцем и разорванной в клочья душой и чьи поцелуи уста до сих пор помнили так же отчетливо, как пальцы помнили поверхность барабанных палочек. «Мой милый, бедный Винсент! Я сожалею!» Бледный и осунувшийся, он покорно брел за Картузовым, неспешно ступая босыми ногами по мерзлой земле. Его вывели в одной только рубашке, длинной и нелепой, и в ней он походил на маленькое приведение из доброй детской сказки. Ничто не выдавало в нем страха, он был покоен и слишком истощен и разбит, чтобы бояться или оказывать сопротивление. Он знал, что скоро умрет, и готов был принять свою смерть смиренно и абсолютно бесстрастно. — Pardonnez-moi, pardonnez-moi, pour l'amour de Dieu! (Прости меня, прости ради Бога!) — на последнем издыхании выкрикнул Петя, прежде чем обзор закрыла высокая складская стена и Долохов, устав от беспрестанного плача, зажал ему рот широкой вспотевшей ладонью. А потом раздался короткий решительный выстрел. Встрепенувшиеся вороны негодующе загалдели, раскачивая верхушки деревьев. Звонко заржал испуганный конь. Все было кончено. Ростов, вмиг затихнув и обессилев, скромно высвободился из ухвата Федора Ивановича и, не устояв на дрожащих ногах, рухнул наземь, будто подкошенный. Убитый горем, он был недвижим, глух и опустошен, а, когда медленно повернулся к Долохову, взгляд его стал совсем застекленелым, холодным и лишенным всяких прежних красок. На пухленьких щечках блестели дорожки слез, но ни одной капли больше не выкатилось из-под опухших век. — Это все вы. Вы виноваты. Он заболел из-за вас. И мог бы быть сейчас жив. Жив, — пугающе ровным голосом заговорил Петя, поднявшись и заглянув Долохову прямо в его темные дьявольские очи. — Знайте, Федор Иванович... Я вас презираю. Всем существом своим. Отныне и навсегда. Надеюсь, вы добились, чего хотели. Долохов ничего не ответил, и Ростов, стряхнув с кюлот налипшие травинки, направился к лошадям. В отряде он не желал находиться ни единой лишней минуты. fin