Полуживое о полуживом

А смерть, придёт и будет в карие глаза смотреть И будет гром, кислотный ливень, ядовитый мрак — Когда в тебя влюблялась, было всё примерно так

— Осталось четыре минуты. Где Рейвен? Рейес, хромая, появляется следом, когда Никки наставляет пистолет на зашедших Мерфи и Джексона. Женщина улыбается, как хищница настоящая, — конечно, добыча сама идёт к ней в лапы. У него по спине холод игольными мурашками бежит от одной безумной улыбки. Джон, почуявший неладное, оборачивается и видит, что Рейвен не послушала его (кого и когда она слушала?) и пришла сюда, на верную смерть. Он сжимает зубы едва не до хруста. «Какого черта, Рейес?!» — застревает посылом в его яростных глазах, на что Рейвен слегка поджимает губы. Подобие улыбки. Утешающей. Мол, оставь меня, безнадёжную, на растерзание, не тяни. Она всё решила. Конечно. Этот её почти фанатичный морализм опять палки в колеса вставляет, а падает почему-то у него внутри что-то, когда вероятность, что её прикончат сегодня, возрастает до ста процентов. Мерфи мало что понимает, когда подставляется за неё под пули. Те не резиновые совсем. Рейес впервые так страшно, до трясущихся поджилок и сгибающихся ног. Он не может погибнуть из-за неё. Это чертовски несправедливо! Он не должен платить по её счетам. — Ладно, это не Рейвен решила использовать твоих людей, а я! Мерфи сам не знает, с чего кидается грудью на амбразуру. У него в запасе жизней нет. Давно в минус ушёл, ещё когда в аду побывал. Но доблесть эта чёртова, с чужой шкуры будто, являет себя свету. И он чувствует, что петля затягивается крепче. До хруста трахеи почти. И мутных образов перед глазами, устремленных к Рейес, у которой глаза на мокром месте, переполненные каким-то неверием, толикой восхищения и бесконечной злостью за то, что защищает. Чтоб его. Не кидает. Не делает выстрел сам. А заслоняет собой, будто металл. А не картон вовсе. — Я. Геройство это не моё. Но Хэтч был лучше меня. Он был хорошим. Никки — бомба замедленного действия. Она нестабильная, почти, как Рейес, от которой он всё взгляда не может отвести. Но приходится. Через силу. В таверне все замолкают, ошарашенно наблюдая за разворачивающимися действиями. И Мерфи достаётся главная роль в спектакле-трагедии. Сам вырвал. Сам расплатится. Он своим тараканьим чутьем понимает, что сегодня не все выйдут живыми отсюда. Глаза Никки горят химозным огнём. Тем, который обуглит и его, рыцаря недоделанного, и её — девчонку, которой он искусно поломал жизнь. Всего пулей одной. А пистолет всё дышит ему в лоб. Вот вам и карма. — Не произноси его имя своим лживым ртом! — Он был истинным героем. Ему сказали заткнуться, а он продолжает зубы заговаривать, но одной лишь правдой. Это всё равно что рыть яму, в которую лечь придётся именно тому, кто роет. — Он спас всех нас. Подумай об этом. Если ты убьешь этих людей, ты перечеркнешь весь его труд. Может, мотивационные речи Беллами зародили и в нём ростки горячих тирад. Надо было уши затыкать, проблем бы меньше было. И мишень на груди сама по себе не вырисовывалась. В нём сейчас Мерфи больше, чем таракана, за все пережитые годы. И кто бы мог подумать, что причиной станет пятьдесят, с натяжкой, килограммов чистейшего сарказма, бегущих строчкой компьютерных программ и исправно работающего морального регулятора. Полуживое о полуживом продолжает заботиться. Неумело. Неосторожно. Дуло упирается сильнее. Он нервно сглатывает. А Рейвен [Чёрт, врости в пол! Только не твори своей героической херни, а!] дёргается. К нему. Обреченность Мерфи осознает именно в этот момент. В момент, когда понимает, что «если вы оба герои, вам путь на тот свет заказан». И когда они успели до этого докатиться? Это же самоубийственная фишка Блейка и Гриффин, но никак не их с Рейвен. У них общего конца-то в планах не было никогда. И пули — одной на двоих, совсем не резиновой — тем более. Или двух выстрелов. Просто умирать одному — ну, никак нельзя же. Надо тащить на дно второго — веревку к камню ласково привязывать, потом к шее, и вниз — бесконечно долго — вниз. Вместе. Глотая ярко красное, булькающее. Захлебываясь водой, солью, кровью. Жадно вглядываясь в чёртовы карие глаза, которые теплом странным согревают. Цепляясь за тонкие фаланги чужих пальцев из сухой, бумажной кожи. Прижимаясь к перьям угольно-чёрным, опаленным галактической звёздой на всех планетах, как вся их неправильная жизнь. Шепча едва слышно: — Только не оставляй одного. И слыша в ответ, радиопомехами, сиплое, через смех почти истеричный, предсмертный: — Ни за что.