Ты представился мне "Бэррон Бейкер"

С Бэррона за считанные секунды слетает вся его немногочисленная одежда, а самого парня грубо толкают на кровать, заставляя матрас прогнуться под телом Бейкера, а кровать напряженно скрипнуть. Бэррон ойкает от неожиданности, а после приходится затихнуть, потому что Коля встает и снимает с себя одежду. Трамп не успевает даже подумать о том, что он может замерзнуть—хоккеист раздевается буквально сразу. Бэррон приподнимается на локтях, чтобы что-то спросить, но его совершенно не нежно пихают обратно, а глухое «лежи» заставляет тело покрыться мурашками. Коля нависает над ним берет за голову и не дает даже шанса подумать хоть о чем-нибудь, сразу целует, ощущая, как Бейкер обхватывает крепкие плечи своими вздрагивающими пальцами. Бэррону непривычно. Непривычно, потому что Коля неожиданно слишком напорист, даже чересчур. Трамп чуть надавливает пальцами Лукашенко на плечи, пытаясь его отцепить от себя, но вместо этого делает себе только хуже. Коля не считается с его мнением абсолютно, целует так, будто Бэррон безвольная кукла, глубоко и горячо, не обращая внимание на то, что первокурсника всего выгибает от этого. Бэррон мычит что-то непонятное Коле в рот, и тут же ойкает, стоит ощутить короткую вспышку боли. Трамп приоткрывает слипшееся глаза, вдыхая полной грудью, а белорус оттягивает зубами его нижнюю губу и кусается, вновь притягивая парня к себе. Бэррон дрожит, потому что не понимает собственных чувств. Коля странный, не такой, как всегда, но Бэррон сам дал добро на это и теперь уже не может отказаться. Потому что внезапно его самого приковывает к кровати, а руки тянутся, прижимая сильнее. Бэррон кусается в ответ, ощущая, как хватка на собственных бедрах усиливается, а хоккеист хмыкает, явно оставаясь довольным такой реакцией. Трамп даже не успевает подумать о том, что конкретно наделал—поцелуи становятся все более грязными, а язык белоруса вытворяет невесть что, такого Бэррон еще не испытывал: смесь неприятного и обжигающего одновременно. Лукашенко проводит пальцами по внутренней стороне бедра, все приближаясь к самому важному месту, а Бэррона подбрасывает всего на кровати, прижимая к сильному телу напротив. Хоккеист так сильно прикусывает его губу, что та опухает, а из небольшой ранки, кажется, начинает идти кровь. Первокурсник шипит, но в этот самый момент Коля отрывается от него, хмыкает, прямо в чуть приоткрытый рот и спускается ниже. Бэррона пробивает холодный пот, потому что он знает своего Колю и тот никогда бы не оставил столь явных следов. Трамп уже хочет было предпринять попытку остановить белоруса, но его ключиц касаются сначала чуть суховатые губы, а после в том месте начинает жечь. Бэррон воет, когда Коля всасывает молочную кожу в себя, перекатывая ту меж зубов. Больно. Парень чуть сильнее, чем вообще когда-либо, стукает хоккеиста по плечу раскрытой ладонью, обижено пыхтя. Место укуса болезненно ноет и что-то Трампу подсказывает, что это только самое начало. Лукашенко же на взгляд, явно просящий не делать так больше, самодовольно хмыкает, опускаясь обратно. —Коль, не надо, —почему-то вырывается в тот самый момент, когда белорус уже вовсю терзает шею Трампа. Бэррон с силой сжимает плечи хоккеиста, случайно дергает рукой, оставляя глубокую царапину, а его парень болезненно шипит, поднимая рассерженный взгляд на Бэррона. На секунду время прекращает течь, а парень дышать. У Коли в глазах, где-то между необузданной страстью и той самой темнотой, что вот-вот поглотит его, проскакивает немой вопрос. Бэррон рвано вздыхает, неосознанно кивая. Теперь пути назад нет. У Бэррона половина шеи в синих засосах, а оставленная царапина доходит практически по самого начала плеча. Оба смотрят друг на друга, Лукашенко хмыкает, понимая, что теперь ему открыты совершенно все двери. Прямо как ноги Бэррона сейчас, которые он вообще без проблем раздвигает. На секунду, всего на секунду, Бэррон думает, что, наверное, хоть что-то у них сегодня произойдет как обычно, но Коля вновь удивляет его и причем не в самом хорошем смысле. Белорус надавливает головкой на чуть раскрывшееся колечко мышц, а Трамп хватается своими короткими ногтями за плечо хоккеиста и жмурится, надеясь, что Коля поймет. Но Коля не понимает или просто не хочет понимать. Тело пронизывает острая боль, а Бэррон хватает ртом воздух и откидывается обратно на подушку, не переставая мелко дрожать. Трамп называет белоруса уебком, но ему на это не отвечают. Коля зарывается ладонью Бэррону в волосы, притягивает к себе и вновь целует, начиная двигаться. В Бэрроне охуеть как узко, он весь дрожит и вздрагивает не переставая, ощущения просто обалденные. Сам факт того, что Коля может трахать Бэррона так, как он хочет, срывает крышу на раз два. Возможно, где-то на затворках сознания Коля понимает, что Бэррону больно и нужно хотя бы дать ему привыкнуть, но то, как он сжимает его, как прерывисто дышит и пытается не вскрикнуть—Бэррон никогда не выглядел таким красивым, как сейчас, с припухшей нижней губой и россыпью фиолетовых синяков по шее, что превращаются в незамысловатую дорожку. Лукашенко облизывается, чувствуя, как пересыхает собственное горло от этой картины, зачесывает волосы назад и резко хватается за спинку кровати. Бэррон вздрагивает, одной рукой закрывая собственный рот, а другой все еще держась за Колю. Хоккеист хмурится, а Бэррон стонет себе в ладонь, пропуская стоны сквозь пальцы. Тут же его рука ото рта убирается, а у первокурсника начинается паника. —Коль…я….не…—хоккеист несильно шлепает Бэррона по бедру, трахая глубже, молча прося заткнуться. Бэррон разлепляет мокрые от слез ресницы и шумно-шумно, часто дышит. Коля улыбается в ответ. —Я хочу слышать тебя, —Бэррон всхлипывает, выдыхая, —не смей пытаться сдерживать стоны, —Трамп кивает, быстро и часто, откидывает голову на подушу и прикрывает глаза. Собственный голос заполняет уши и это так непривычно—слышать самого себя. У Бэррона ноет низ живота и горит все внутри, так странно и непривычно, хочется уйти от всех этих ощущений, но одновременно с этим хочется больше. Трампа подбрасывает на кровати, когда он буквально ощущает, как белорус надавливает на простату и останавливается. Бэррон хватается за Колю и тянет ближе к себе, потому что ему непонятно, потому что это до выстрелов в голове больно и приятно. Все смешивается, границы расплываются, Бэррон не понимает собственных ощущений. В чувства его приводит болезненный укус куда-то в ключицу, а после совсем не нежное прикосновение к своему подбородку—Коля хмыкает, придавая своему самоуверенному выражению лица самодовольство, отворачивает голову первокурсника чуть вбок и дергает уголком губ в почти срывающейся ухмылке. Бэррону приходится взвыть, потому что Лукашенко не оставляет на нем ни одного живого места, чуть ли не вгрызается, оставляя свои метки-укусы на самых видных участках, становится больше и, кажется, у Бэррона начинает отъезжать крыша, потому что у него все плывет перед глазами. Чуть ниже скулы получается самый синий и самый болезненный засос. Бэррон отталкивает Колю от себя и смотрит в глаза. Правда получается всего секунд пять, потому что Трамп начинает тонуть в них, в той самой пучине, что захлестнула его парня и теперь так явно держится его руками за мраморное тело Бэррона, усыпанное темными цветами, некоторые из которых только-только начинают впитывать в себя нужный цвет. Бэррон тихонько скулит, потому что шея онемела, а в голове поселяется вполне уверенная мысль—почти такая же уверенная, как толчки Лукашенко—что, если ее тронуть, он ничего не почувствует. В этот самый момент Лукашенко отстает от несчастной кровати, откидывается назад и зачесывает волосы той самой рукой, пальцы до этого которой буквально давили на несчастное деревянное покрытие, чудом не сломившееся от такой силы. Бэррон понимает—ему пиздец и в следующую секунду, совсем недавно сбившийся безумный ритм восстановляется. У Бэррона болит абсолютно все: и внутри, и снаружи, но несмотря на это и совершенно игнорируя сей факт, Трамп послушно выгибается и стонет, громко и часто, вытягивая гласные в имени хоккеиста, что ему просто до чертиков нравится. Бэррон итак был целиком и полностью его, но сегодня, сейчас, Бэррон просто утопает в его руках, плавится, словно масло на сковороде, дрожащими губами пытаясь составить слова в предложения, но с треском проваливается. Бэррону впервые удушающе жарко, горло сушит и дерет, но от всех этих скоплений болезненных ощущений его только сильнее ведет. Коля смотрит на него практически неотрывно, а Трамп начинает понимать, что он, даже находясь в таком положении, переживает. Бэррон руки свои тянет к Лукашенко, который со всей свойственной ему силой и буквально сочащимся из него напором втрахивает Бэррона в матрас под рваные стоны, звонкие шлепки двух тел друг о друга и тихий, почти неслышный скрип шатающейся кровати, но его грубо прерывают. Бэррон скулит, потому что белорус обхватывает его запястья одной рукой и заламывает, останавливаясь всего на какую-то жалкую секунду. —Не надо, —Бэррон мотает головой и, хоть его ломит в плечах, дергается всем телом. Лукашенко сводит брови, но не успевает ничего ответить, —не останавливайся, —и практически неслышно: «я тебя умоляю». Сведенные брови дергают вверх, а Коля понимает, что его мальчик окончательно втянулся в процесс. Пальцы расцепляются, Бэррон обнимает хоккеиста, но вместо привычных нежностей впивается в его спину своими короткими, но такими по-кошачьи острыми ногтями, заставляя Лукашенко зашипеть ему прямо на ухо. Внезапно в не совсем, возможно, уже здоровой голове Бэррона поселяется мысль, что это очень даже весело. Трамп оставляет на теле белоруса глубокие царапины, пока на его бедрах, что сжимают с неистовой силой, остаются следы, что после скорее перерастут в самые настоящие синяки, чем просто сойдут. —Весело тебе? —горячий шепот куда-то в щеку. Бэррон сжимается весь от грубых ноток в голосе, шарит руками по телу белоруса, заглядывая тому в глаза. —Очень, —только и успевает произнести Трамп, как на него вновь набрасываются с поцелуями. На этот раз Бэррон отвечает и с совершенно таким же упорством, не желая до конца поддаваться хоккеисту. Запястья, прямо в том самом месте, где Коля сжимал их, полыхают, Бэррон чувствует, как внутри него двигается колом стоящий член, не переставая задевать все самые чувствительные парня, стонет так, что даже у белоруса мурашки идут и это все ему так нравится, до звезд в глазах и безудержного смеха, застрявшего где-то в горле. Весь этот фарс превращается в самый что ни на есть настоящий животный секс, стоило Бэррону отстраниться от белоруса и смазанным взглядом провести по его совершенно нетронутой шее. Так дело не пойдет. Лукашенко взгляд замечает и даже не дергается, когда Трамп предпринимает попытку чуть приподняться на локтях. Те не держат, Коля усмехается и в этот самый момент Бэррон хватается за плечо парня и тянет на себя. Белорус пускает воздух сквозь зубы и практически рычит от того факта, что Бэррон делает все в точности так же, как и он. Где-то на затворках потемневшего сознания появляется мысль, что даже такие простые вещи, как засосы, у Бэррона, скорее всего, впервые. И снова с Колей. Понимание этого просто с ума сводит. Бэррона от себя приходится буквально-таки оторвать, Коле все же хочется остаться с целой шеей, а не с ее остатками. Трамп блаженно вздыхает, откидывается назад и все-таки не сдерживается—смеется во все горло, прикрывая рот руками. У белоруса вибрации по стволу проходятся и почему-то это тоже так неистово веселит, заставляя парня ухмыльнуться. Первокурсник пытается остановить свой взгляд на оставленной метке, но не получается, все время ему хочется посмотреть Коле в лицо. Хоккеист эту немую просьбу замечает, наклоняется ближе и чуть отводит голову в сторону. Бэррон убирает руки от лица, тихо вздыхая, когда белорус проникает чуть глубже, поправляет мешающиеся волосы, что прилипли ко лбу от выступившего пота и теперь лезут в глаза, и шепчет, на грани слышимости: —Я схожу с ума. Коля расслабленно прикрывает глаза, пока внутри все разгорается жарким пламенем. Это буквально было разрешение добить Бейкера до конца, и оно было принято со всех сторон. Бэррон дрожит от смеха, забрасывает руки Коле на плечи и тянет на себя. Хочется быть настолько близко, насколько это вообще возможно. Даже если у Бэррона болит абсолютно все, даже если Лукашенко дергается, когда совсем свежих, разодранных ран вновь касаются подушечками пальцев и специально надавливают. Даже если им больно, даже если эту боль они сами приносят друг другу, все равно хочется быть рядом, хочется залезть под кожу и никуда не уходить, потому что место, где безопасно—прямо тут, в руках друг друга. Секс выматывает. В общем и целом, это происходит абсолютно всегда, но сегодня особенно. У белоруса начинает гудеть в ушах от громких срывающихся стонов, когда он начинает вбиваться в полностью расслабленное тело Бэррона быстрее, еще быстрее, намного сильнее, чем когда-либо. Бэррон не стонет, он буквально кричит, на его теле появляется испарина и это так чертовски очаровательно, если бы Коля мог, он бы никогда и ни за что не выпускал Бэррона из постели, потому что Бейкер, внезапно, слишком правильно располагается прямо под ним, слишком любовно смотрит и отзывается. Бэррон просто слишком для Коли. Первокурсник задыхается, просит то ли быть медленнее, то ли наоборот, сам не может определиться, откидывает голову назад и Лукашенко буквально видит, как его небесные голубые глаза застилает белая пелена. Коле становится страшно, но только на секунду, потому что если Бэррон для Коли это слишком, то Коля для Бэррона это, наверное, просто пиздец. Хоккеиста тянут на себя, царапают итак изувеченную спину, оставляют на шеи метки чужой собственности и, о, боги, обхватывают бедра, притягивая еще ближе. Иногда Коля забывает, что они с Бэрроном одной комплекции. Больше забывать не будет. Все происходит слишком быстро: голосистые выкрики Бэррона смешиваются с чуть хрипловатыми Колиными, и все вокруг плавится, сгорает, перестает существовать. Последние толчки даются непосильным трудом, потому что Бэррон зажимается весь и двигаться становится априори очень трудно, практически невозможно, это приносит только лишнюю тупую боль. Лукашенко шипит и, кажется, в последний раз кусает Бэррона за плечо, когда Трампа передергивает всем телом, а в следующую секунду руки со спины оказываются на плечах и белоруса буквально отрывают от него. Хоккеист больно прикладывается лопатками о какую-то выпирающую хуету, только потом понимая, что, кажется, мир как-то покосился. Бэррон падает на него и вместо привычной приятной тяжести Коля понимает, что ощущает острую боль в спине. Помимо того, что его всего передергивает от того, что царапины кровоточат и чешутся, кажется, произошло что-то еще. Но мысли об этом даже не успевают поселиться в голове белоруса, потому что он чувствует, как Бэррона начинает потряхивать всего. Он все еще горячий внутри, отрывается от Лукашенко и смотрит на все происходящее немым взглядом. Белорус чувствует, как жаркое нутро заполняется спермой, выдыхает, откидывая голову назад, а после случается что-то странное. Бэррон даже не смотрит на него, встает, ногами касаясь холодного паласа, стягивает одеяло, оказавшееся где-то в огромной дыре между кроватью и стеной, оборачивается в него и уходит в ванную. Коля лежит некоторое время, тяжело дыша, не понимая, что только что произошло. Мыслей совершенно нет, никаких, в голове пустота. То чувство злости на самого себя, то разочарование, зацепившееся за сердце и сжимающие легкие—все исчезло, не осталось буквально ничего, кроме дикой усталости и желания расчесать всего себя. Спина болит, пиздец как болит, любое телодвижение отзывается острой болью, будто раны с каждым движением раскрываются, неприятное чувство. Чувство еще хуже настигает Лукашенко тогда, когда он слышит, как в душе начинает течь вода. Шипение воды и больше ничего. Хоккеист привстает с кровати, запоздало понимая, что та отказалась функционировать. Лукашенко выпрямляется, морщась от болей в спине, осматривает масштаб трагедии и понимает, что им придется спать на полу. Кровать сломана. —Бэррон, —зовет белорус. Голос охрип, но это не мешает ему пытаться звучать более-менее спокойно, будто все в порядке. Ответа не следует, —Бэррон? —парень подходит ближе к двери, понимая, что не слышит абсолютно ничего, кроме тупого звука воды. Беспокойство окутывает пока не принявший всю ситуацию разум, —Бэррон, все в порядке? —Лукашенко дергает за ручку с ужасом понимая, что дверь заперта изнутри. Почему? Коля дергает раз, два, на третий до него доходит, что замок хлипкий и если правильно дернуть, то вынести его проще простого. Хоккеист извиняется перед администрацией, но у него нет выхода. Резкое движение рукой, удар плечом о панельную дверцу и замок убит. Звук шипения проходит сквозь тело, а у Коли холодеют пальцы на руках, когда он видит всего закутанного в одеяло Бэррона, сидящего под струями холодной воды. Одеяло все намокло, но Бейкеру, кажется, все равно. Лукашенко в одно движение достигает душа, выключая тот, после чего садится на корточки и пытается коснуться парня. —Не надо, —голос настолько пустой, внутри все ломается. Белорус собственную руку останавливает, тяжело сглатывая. Бэррон не понимает собственных чувств. Еще секунду назад ему было так невообразимо хорошо, так, что глаза закатывались и Бэррон, казалось, мог видеть свой собственный мозг. Что происходит? Бэррону страшно, страшно поднимать глаза на Колю, страшно принимать то, что между ними произошло. Это…это было непонятно, не как обычно, что-то странное, что-то неправильное. Неправильное, как ебучий запретный плод, который они вкусили вдвоем и одновременно. Бэррон задыхается от осознания, что ему слишком понравилась Колина грубость. То, как он не считался с его мнением, как трогал, не как обычно, а с силой, все это было так приятно, до дрожи во всем теле. Это было…это было вау, но те мысли, что до сих пор вертятся у него в голове…Бэррон так сильно испугался, он был готов заплакать, лишь бы ничего не случилось, это было просто ужасно, почти так же ужасно, как чертовски приятно стало в процессе. Ноющая боль во всем теле доказывает то, что Бэррону действительно понравилось. Трамп сам поднимает глаза на сидящего рядом Лукашенко и его всего передергивает. Это правда его Коля? Тот самый, что называл его котенком, а сегодня отымел, как последнюю блядь, это правда он? —Бэррон, я… —Мне холодно, —одними губами произносит Трамп, —и больно, —белорус срывается с места, а у Бэррона начинается истерика. Неконтролируемые слезы льются из глаз, больше напоминая водопад, чем реки. Его всего трясет, и эта трясучка не прекращается ни на секунду. Хоккеист приходит буквально через минуту, с какими-то вещами и бескрайним беспокойством в глазах. —Бэррон, посмотри на меня, —и Бэррон смотрит. Смотрит и понимает, что что-то не так, что-то произошло. Вместо того, чтобы попросить обнять себя, Бэррон хочет, чтобы он ушел, —ты в порядке? —Коля кладет руку Бэррону на плечо, укрытое насквозь промокшим одеялом, а Бэррон задыхается. Он боится. Ему страшно. Несмотря на то, что Бэррон не отвечает ему, Коля итак все понимает, он видит, как Бейкер отстраняется от его прикосновений и буквально рассыпается где-то внутри из-за этого. Что он вообще наделал, что он сделал с ним? Они смотрят друг на друга и вместо привычных нежно-голубых глаз он видит пронизывающие синие, что теперь смотрят совершенно по-другому, видят по-другому, ощущают по-другому. Коля задыхается, потому что Бэррон другой. Потребовалось минут двадцать, прежде чем Бейкер разрешил к себе прикасаться и то Коля прям ощущал, как лишний его шаг давит на Бэррона, заставляя сжать пальцы. Коле больно, больнее, чем раньше, когда его разодранная спина приложилась о какую-то балку, не выдержавшую веса двух парней, эта боль буквально душит его. На Бэрроне висит его растянутая домашняя футболка, какие-то шорты и Колина кофта, что он нашел у первокурсника в шкафу. Бэррона все еще трясет и это явно не потому, что ему холодно. Импровизированная койка в виде матраса и еще каких-то накиданных подушек, что Коля успел собрать, пока Бэррон сидел в душевой, прогибается под весом двух тел, а найденное в затворках все того же шкафа одеяло приятно согревает. Колю, но не Бэррона. Бейкер ложится и сразу же отворачивается, прикрывая глаза. Сердце стучит невообразимо громко, словно хочет что-то сказать, но мозг категорически против этого. Лукашенко смотрит на то, как Бэррона трясет и только сейчас понимает, что его ладони также трясутся. Коля рвано вздыхает, проводит дрожащей рукой по спине парня и притягивает его ближе к себе. —Котенок, повернись ко мне, —Коля шепчет это, пытаясь вложить в свой голос всю ту нежность, что он чувствует к Бэррону. Трамп вздрагивает всем телом, секунду пытается вырваться, но Лукашенко жмется ближе, зарываясь в мягкие светлые волосы, —пожалуйста, не отворачивайся. Бэррон рвано вздыхает, елозит в руках хоккеиста, поворачиваясь к нему, а затем смотрит прямиком в его глаза и совсем-совсем слабо улыбается. —Коля. —Да, котенок? —Обними меня. И Коля обнимает. Так крепко, что Бэррон начинает задыхаться, но это то, что ему нужно было. Он чувствует, как собственная дрожь начинает покидать тело с каждым неловким, осторожным поцелуем в лоб. Бэррон трется о плечо белоруса, зарываясь ему в шею, и хоть поза не очень удобная, Коля готов лежать так целую вечность, если Бэррон будет прятаться именно у него, а не от него. Трамп засыпает, хотя скорее вырубается, потому что слишком вымотался, все эти мысли и чувства, думать о них чересчур сложно, особенно в таких количествах. Коля лежит еще может, минут двадцать, слушая размеренное дыхание его мальчика. Сегодня произошло что-то непоправимое, что-то страшное и это даже не о сломанной кровати Бэррона. Коля водит руками по вздрагивающему телу, боясь, что он вот-вот отстранится от него и белорус просто потонет в этом чувстве. Но Бэррон с каждой секундой лишь расслабляется, тянется за одеялом и путается собственными ногами в ногах белоруса. Бэррон холодный, но это привычный холод и как только хоккеист понимает это, выдыхает, прикрывает глаза и, наконец, засыпает.