***
—По какому поводу? —Бэррон поднимает голову, но она почему-то отказывается стоять прямо, тело эту мысль поддерживает и Трампа клонит к стенке, о которою он несильно стукается головой. Глаза пытаются поймать лицо друга, рассмотреть его выражение, потому что по голосу Бэррон уже давно перестал понимать хоть что-либо, но и это оказывается неудачным решением, поэтому парень лишь выдает пьяное мычание, потрясывая почти пустую, третью по счету, банку с пивом. Он слишком быстро напился или это только ему кажется? —ты нажрался по какому поводу? —Глен скрещивает руки на груди, с неким раздражением и злостью смотря на всего покрасневшего Бейкера: не только щеки, у него горит буквально все от кончиков ушей до шеи, может ниже, этого Глен уже не видит. Бэррон слишком удрученно вздыхает, но это нормально, быть слишком эмоциональным, не уметь сдерживать свои эмоции, когда ты практически в говно—это нормально, зачем-то хлопает себя по ноге раза четыре, допивает оставшуюся горькую мерзость, что Макларен назвал пивом, спрашивает есть ли еще и, получив отрицательный ответ, все же пытается ответить так, чтобы было понятно и непонятно одновременно. Решил начать издалека. Кто решил—мозг или язык—понятно не очень, но явно не побитое болью сердце. —Ты вот когда-нибудь признавался в своих чувствах другому человеку? —Глен закатывает глаза. Это то, о чем он просто ненавидит говорить. Человеческие отношения, особенно такие, всегда были ему непонятны, хоть он и сам когда-то говорил, даже думал, что ему хочется их. Однако по Бэррону видно, по его мокрым глазам, что и ему эта тема доставляет немало боли. Ладно, если уж друг в таком состоянии, Глен даже постарается не сильно язвить, хотя эту нотку из своего привычного лексикона будет убрать сложно. —Смотря в каких, —пожимает плечами Макларен, пытаясь не цыкнуть после этого. Приходится буквально пересилить себя. Бэррон молчит, напрягается и дышит, кажется, через раз, —о том, что я ненавижу Лукашенко, я могу говорить хоть до конца его жалкой жизни, —Глен видит, как у Бэррона бледнеет лицо, как поджимаются покусанные, кровоточащие губы и как зрачки в темно-синих глазах уменьшаются. Глена передергивает, потому что внезапно он ощущает, как в воздухе отчетливо начинает веять запах отчаяния, —я что-то не так сказал? —с опаской спрашивает Макларен, пытаясь дотронутся до Бейкера. Но его руку перехватывают буквально в сантиметре. Пальцы у Бэррона мертвецки холодные, хотя в комнате тепло, даже жарко, Глен сглатывает, притягивая руку обратно к себе. И хватка у Бэррона слабая, непривычно слабая. —Я даже сейчас думаю, что я слишком утрирую, —Глен практически пошутил, что не думал о том, что его друг вообще способен выговорить это слово, но вовремя одернул себя, —может я опять что-то не так понял, я не понимаю, —Бэррон вздыхает, но в этом вздохе слышится сорванный всхлип, —или не так сказал, я не знаю, что не так, не понимаю, почему нельзя было ответить «я тоже» ну или просто улыбнуться, хмыкнуть, блять, да что угодно, кроме того, чтобы встать и уйти, —Глен не поспевает за речью Бейкера: она быстрая, к тому же у Бэррона заплетается язык, и говорит он какими-то кусками, словно совершенно разные слова соединили и получили какой-то бред умалишенного, —понимаешь, я так боялся этого, почему все должно было произойти именно так, я не понимаю, —он повторяет последнюю фразу еще раз пять, пока та не становится эхом, гуляющим по комнате, бьющимся о стенки и возвращающимся обратно к двум парням, —мне тоже было сложно, я тоже нервничал и не знал, как подобрать слова, я тоже, сука, человек, причем гораздо эмоциональнее и чувствительнее, —Бэррон трет лицо, понимая, что мысли, итак разбросанные в хаотичном порядке, смешиваются окончательно, и замолкает, пытаясь вернуть их в более-менее понятливое положение. Начать не успевает, Глен опережает его. —Ты че признался ему, а он не ответил тебе? —Да! —внезапно орет Трамп, словно Макларен только что решил невероятно сложное уравнение, —именно это он и сделал! —Бэррон откидывается на стенку, выдыхая полной грудью. Глен же вновь закатывает глаза. —Поздравляю, —хмыкает он, —теперь в твоей жизни на одного мудака больше, —Бэррон чуть поворачивает голову к другу. —А первый кто? —и уже хочет было добавить: «ты?», но опять не успевает. —Лукашенко, —Бэррон отворачивается обратно. Даже в таком подвешенном состоянии он понимает, что нельзя Глену рассказывать. Он просто взбесится, а этого Бэррон не хочет. Бэррон вообще уже ничего не хочет. Ни думать, ни мыслить, ни разговаривать. Просто сидеть и слушать пустоту в голове, она хотя бы не приносит страданий. —Я пойду, наверное, —почему-то Трамп чувствует острую необходимость сейчас оказаться наедине с самим собой. Он встает, подходит к двери, берется за ее ручку. —Ну иди, —просто отвечает ему друг. Бэррон угукает, понимая, что все еще сидит на кровати. Отлично, он уже ловит галлюцинации, они ведь так называются? На этот раз он правда встает, проделывает все нужные махинации и выходит из комнаты, тут же заходя в свою, пока яркий—все еще тусклый на самом деле—коридорный свет не испепелил его, как словно Бэррон был бы вампиром, а он солнцем. У Трамп в комнате темно, не видно абсолютно ничего, лишь очертания новой кровати и остальных вещей. Бэррон осматривается, выдыхает и опускается на колени, не в силах сделать и шага. Что он сказал не так? Всего три слова. Три слова, больше ничего. Почему все обернулось именно этим? На эти вопросы Бэррон не может найти вопросы, он задает их в пустоту, надеясь, что на них ответит хоть кто-то, но никого в комнате нет. Лишь Бэррон и вот-вот нападшее на него отчаяние. Голова просто ватная, валится то вправо, то влево, а в висках все не перестает пульсировать. Бэррону плевать сколько сейчас времени, ему плевать на то, что он не помнит завтрашнего расписания, плевать на то, что он сегодня не поел толком—он вообще ел? —плевать даже на то, дошел ли Коля до своей общаги или его опять остановила какая-нибудь очередная Ева из его фан-клуба, Бэррону так плевать, серьезно. Кое-как встав с кровати, Трамп снимает с себя вещи белоруса, раскидывая те куда попало, ныряет под холодное одеяло и утыкается носом в подушку, надеясь задохнуться и больше никогда не просыпаться. В груди давит, а глухой топорный стук сердца проносится по всему телу, словно мурашки в холодную погоду, Бэррон дрожит с головы до пят. В итоге, пролежав так некоторое время, Бэррон переворачивается на спину. Грудь тяжело вздымается, Бэррон слышит, видит и чувствует это, а предательские слезы все-таки льются из глаз, что только сильнее раздражает. Это, наверное, нормально—плакать, когда тебе больно, но Бэррона почему-то это злит. Он чувствует себя жалким. Если его бросили, он, наверное, должен просто смириться с этим. С губ срывается всхлип. Бэррон не может. Ничего не может. Подсознание прокручивает этот самый момент, те самые слова, раз за разом, раз за разом, причиняя лишь боль. Бэррону больно. Так больно. Если ли на свете слово, чтобы описать истинные чувства, потому что просто «боль» —недостаточно, Бэррона будто разорвали на части. Он не помнит, как засыпает—вырубается скорее—но отлично помнит, что ему снилось—семейное застолье, хмурый отец и отсутствующий мамин взгляд. Фальшивая семейная идиллия, означающая только одно—Бэррон лжец, он все еще лжет Коле о том, кто он. Но, наверное, это теперь не так важно. Буквально ничего не имеет смысл. Во сне Бэррон падает со стула, но дергается в реальности, словно он ударился о что-то. Если это что-то и значит, Бэррону все еще плевать.***
Коля выходит на улицу, понимая, что он ничего не понимает. Ветер гудит где-то в ушах, до того он сильный, но белорус даже не дрогает. Не потому, что ему не холодно, а просто потому, что он даже не понимает этого. Где-то в горле застрял болезненный холодный ком, словно рыба фугу, что от страха разбухла и теперь впивается своими ядовитыми шипами хоккеисту в хоккеиста. Сердце решило устроить концерт и вот-вот просто выпрыгнет из груди, чтобы перестать испытывать все то, что он испытывает сейчас. Зачем? Зачем он это сказал? Пока белорус на ватных, проваливающихся куда-то под землю, ногах пытается дойти до своего кампуса, ловя на себя до ужаса заинтересованные и шокированные взгляды, старается взять себя в руки. Он не видит самого себя, но по трясущимся пальцам можно понять, что выглядит он как минимум хуево. Если он не сможет закрыть треснувшую стену каким-нибудь плакатом из «просто устал», все пойдет крахом. В голове смешивается сотня мыслей: от несказанных слов, что должны были быть произнесены, но почему-то их задушили еще в начале пути, до странного, непонятного чувства злости на самого себя, наконец вырвавшегося из клетки. Коля спотыкается о какой-то поребрик и чудом не летит вниз, благо вовремя успевает удержать равновесие. Он поднимает взгляд к небу, а из губ вырывается глухое, потерянное «блять». Что ему делать? Что ему теперь делать? Нахера Бэррон вообще сказал об этом? Коля понимает и не понимает одновременно, это, вроде как, нормальные, самые обычные слова. То, что между ними—разве это не очевидно, для чего было говорить об этом вслух, если итак все понятно. Лукашенко всегда сбивали с ног такие слова, они слишком громкие, слишком много ответственности несут за собой. Коля не хочет сознаваться, но это пугает его, это то, чего он взаправду боится. Но если они уже встречаются, разве на нем уже не лежит ответственность? Голова кружится от всех этих мыслей. Лукашенко взъерошивает собственные волосы, надеясь так привести мысли в порядок, но не помогает. Кажется, все становится только хуже. Теперь мало того, что он бледный и его всего трясет, так у него теперь еще и на голове гнездо—прям целый комплект поехавшего головой. Как в тумане, хоккеист все-таки доходит до своего кампуса, а затем и до комнаты. Ему просто нужно лечь и уснуть, все, больше ничего. Коля не хочет сейчас ни о чем думать: ни о том, какого было вообще Бэррону, а судя по тому, каким разочарованным он выглядел, худший в этой ситуации именно белорус, ни о том, как он потом перед ним будет оправдываться, да и нужно ли это вообще. Коля облокачивается лбом о собственную панельную дверь и тяжело вздыхает. Он, наверное, поступил как полный мудак, но. Но он ничего не может с этим поделать, Бэррону легко говорить такие слова, по нему видно, а вот Коле…все совсем не просто, его передергивает каждый раз, даже когда он просто думает об этом. Просто прикоснуться, не сказать, а показать; Коля не видит смысла в словах, он правда думал, что все нормально, что до этого еще далеко. Да, Бэррон в последнее время странный, но это явно не потому, что он долго думал над тем, как бы правильно рассказать о своих чувствах. Да не надо было вообще рассказывать, Коля итак все знает, потому что Коля чувствует тоже самое. Просто…блять, слышать это, словно копьем пробивать грудину. Вроде норм, а вроде и больно, хочется упасть и умереть. В голове война, мысли летают туда-сюда, бьются о черепную коробку, не желая, чтобы за них ухватились и подумали. Лукашенко успевает вовремя отстраниться, когда дверь открывается, чтобы ему не попало углом в глаз. Марк хмурится, осматривая парня всего сверху-вниз, а после натыкается на полностью отсутствующий взгляд, хлопает по предплечью и спрашивает, что случилось. Коля похож на потерянного щенка, которого оставили охранять дом, погладив по головке, и оставили на целый год. Уокер затаскивает друга в комнату, краем глаза следя за тем, как парень, сняв с себя обувь, плетется к кровати, залезает наверх и отворачивается к стене. —Коль, что случилось? —все-таки спрашивает Уокер, подходя ближе. Почему-то Марк волнуется, но решает не показывать этого, да и вряд ли друг заметит, он вообще в никуда смотрит. Ему не отвечают, лишь вздыхают, так тяжело и устало, —вы поссорились? —предполагает старший, хотя ему самому сложно представить, чтобы эти два влюбленных идиота поссорились всерьез. —Да, —отвечает белорус, заставляя Марка дернутся. Голос просто убитый, —поссорились, —вторит Лукашенко. Уокер приобнимает себя за плечи, не зная, что конкретно ему нужно сказать и как поддержать. Между ними повисает молчание. —И…и кто виноват? —Марк мысленно бьет себя по лбу, потому что это самый тупой вопрос, который только можно было задать, но это была первая мысль, всплывшая в голове, так что можно просто ограничиться неловким: «э…я просто…». —Я, —односложный ответ лучше, чем ничего, наверное. Не в этой ситуации, но большего от белоруса явно не дождаться. —Вы же поговорите? — последняя попытка, решает Марк. Если Коля не хочет, он правда не будет лезть. —Может быть, —исчерпывающий ответ. Уокер кивает головой, поджимая губы, и достает телефон. Может быть не стоит этого делать, но он должен хотя бы знать, что его друг не поехал головой. Бэррон был в сети последний раз днем и это конечно же ничего не значит, но почему-то Марку неспокойно. Mark: у вас с Колей что-то произошло? Ответа не приходит ни через минуту, ни через две, пять, час, два. Бэррон даже не заходит в мессенджер, не читает. Марк, устало хмыкая, садится на диван, устремляя взгляд на верхнюю койку. Коля явно не спит, просто лежит и смотрит в стену. Пиздец. Уокера душит чувство беспокойства за обоих. Он ведь даже не знает, что именно нужно сказать, как поддержать. —Марк, —упомянуты дергается, подрываясь с дивана. «Да?» —получается сорвано и нервно. Если бы Коля был в состоянии, он бы понял, что Марк взволнован, но Коля не в состоянии, —выключи лампу, я собираюсь спать, —старший даже не сразу понимает про какую он лампу, только потом до него доходит, что про настольную. «Ты не хочешь хотя бы переодеться?» —задает вполне обычный вопрос парень, выключая лампу. Комната погружается в сумрак, —нет, —усмехается белорус, но от этой усмешки у Марка в горле пересыхает. Он больше не может тут находится, ему нужен свежий воздух. С белорусом вряд ли что-то случится, Коля не настолько идиот. Марк накидывает на себя свою безразмерную куртку и выходит, бросив, что придет минут через двадцать. Ему, конечно же, не отвечают. Как только дверь захлопывается за Уокером, хоккеист переворачивается на спину, потирая лицо руками. Он правда устал, но при всем желании заснуть сейчас не сможет. Как ему теперь в глаза Бэррону смотреть после этого? Конечно, он может просто подойти и объяснить и, Коля уверен, Бэррон выслушает его, потому что это Бэррон, и он знает его, но. Но все равно какой-то неприятный привкус останется. Словно Лукашенко сначала сделал, а потом подумал.***
Бэррон не захочет его видеть. Спустя некоторое время Коля приходит именно к этому выводу. Он бы тоже не стал сам с собой разговаривать. Как там говорится: иногда нужно переступать через себя, ради крепких отношений? Или так вообще не говорят? В любом случае, то, что Бэррону так легко удалось выдать эту фразу, лишь показывает, насколько в этом плане они с ним разные. Для Коли те слова представляют собой скользкую огромную стену, на которую хоккеисту не забраться, сколько бы усилий он не вложил. Это сложно, буквально невозможно. Эверест проще покорить, чем Коле обойти эту стену внутри себя. Сколько он так лежит? Час, два? Время летит так же стремительно, как все нутро Коли сжалось и упало в тот момент, когда Бэррон произнес те самые слова. Марк уже возвращается обратно, стоит в дверях где-то секунд пять, смотрит на друга, ничего не говорит, переодевается и ложится к себе. Коля лежит так еще несколько часов и все-таки вырубается от усталости и боли в висках. Он не знает, как встанет утром, но ему явно придется делать вид, что все нормально. Будет сложно, практически невозможно. Коля просто надеется, что Бэррон хотя бы не станет ненавидеть его, иначе ему тогда проще лечь и сдохнуть. Глубоко вздохнув, с такими немного пугающими мыслями Лукашенко и засыпает.