Ты представился мне "Бэррон Бейкер"

—Ну и почему ты так долго? Коля не успевает захлопнуть полностью дверь, как на него уже направили выпытывающий взгляд и насупленный нос, что смешно дергался. Белорус ни капли не искренне извиняется за задержку, проходит внутрь, следя краем глаза за тем, как Бэррон следит за каждым его движением, двигает Бейкера рукой, освобождая себе больше места, садится рядом и ставит парню в ноги тарелку с пельменями. В ответ на это простое действия была произнесена предъява: —А покормить меня? Белорус прыскает куда-то в сторону, но уже через мгновение поворачивается обратно к своему чуть обиженному чуду и, заметив, что у него выбились волосы из-за ушей, поправив их и задержав ладонь на разгоряченной щеке, вопрошает, слегка понижая тон: —Мне тебя еще и кормить надо? Бэррон млеет. От жара внутри, от Коли, от его действий и этого проникновенного, заигрывающего тона. Дыхание сбивается, а сердце колотится, как у маленького напуганного хомячка, которого загнали в угол и страшно нависают над ним. Ощущение от теплой, сухой руки на своей щеке, от этого нежного, любовного прикосновения, у Бэррона кругом голова идет. Живот урчит, как бы намекая на то, что пора бы уже прикончить принесенное блюдо, но Бэррон не может. Бэррон уверен, что каждый раз, когда он смотрит на Колю, его глаза начинают сиять. От того, насколько великолепен его парень или как сильно он его любит, а может быть и все вместе, непонятно, но думать об этом не хочется. Коля спрашивает, практически одними губами, поняв, что Бэррон залип на нем: «что?» —поддается вперед и смеется своим великолепным грудным смехом, а у Бэррона звезды в глазах. По спине проходится разряд тока и отдает где-то бурной лавиной, прибитой у висков, стоит хоккеисту приобнять Бэррона за плечо и, притянув к себе, поцеловать в макушку. У Трампа вырывается судорожный вздох, вместе с именем своего номера один, но в ответ лишь тихое: «так ты будешь есть?». Уже через секунду они уже сидели, облокотившись на стену и друг друга. Бэррон перекатывает пельмень по тарелке, как бы невзначай спрашивая могут ли они посмотреть что-нибудь вдвоем, пока он ест. Коля чуть отодвигается от него, вытаскивая телефон из кармана, после возвращая голову Бэррона на свое плечо, слыша довольный звук от совершенного действия. Белорус пишет Никите о том, что он немного занят и освободится минут через двадцать, на что друг ему отвечает: «базара ноль, присоединишься потом», из чего можно было сделать вывод, что Никита не обиделся на него. Лукашенко отдает Бэррону свой телефон, открывая браузерную строку, а сам забирает тарелку с пельменями, кладя ее между своих ног. Бейкер же, подождав пока его парень закончит устраиваться так, чтобы ему было удобнее, телефон возвращает со словами, что он не может быстро печатать левой рукой. В итоге Коля нашел какой-то канал про животных, который Бэррон, по его словам, иногда смотрит на фоне, чтобы не забивать голову чем-то важным. Эпизод был про тропических птиц и это было бы невероятно скучно, если бы не Бэррон и его постоянные ерзанья. Мало того, забрав тарелку и съев с нее всего-навсего три пельменины, Бейкер бубнит: «на» и сует одну Лукашенко. В ответ какой-то непонятный взгляд, а тем временем телефон, зажатый в огромной ладони, вещает о способностях колибри есть в два раза больше собственного веса. Белорус вздыхает: «ешь сам», но продолжить ему не дают. Бэррон подносит полуостывшее нечто к лицу, и, чтобы то мерзко не коснулось щеки, рот приходится открыть. —Есть одному неинтересно, —жалуется первокурсник и после этого они разделили итак неполную тарелку на двоих. Коля, вообще-то был не особо голоден, да и не стоило ему вообще есть такое, но говорить Бэррону он об этом не стал. Птицы сменяются программой с дикими животными, а Бэррон уже даже не смотрит, мурчит Коле в ухо, развернувшись, и выдыхает прямо в шею, смеясь с того, что у белоруса идут мурашки от этого. «Что ты делаешь?» —бесцветно вопрошает хоккеист, приковывая свой взгляд к пантере на видео. «Ты смотри, смотри» —хихикает парень, — «я просто хочу поиграть с тобой», —Бэррон прикусывает кожу на шее, перекатывает между зубами, создавая вакуум, а когда хоккеист одергивается, на нем уже вовсю цветет собственническая метка. Коля кидает на парня грозный взгляд, надеясь на то, что в нем проснутся отголоски совести и он поймет, что так делать не надо. Но ничего не просыпается. Бэррон льнет ближе, практически усаживаясь на белоруса, сквозь смех шепча, что ему все равно не будет за это стыдно и не надо так на него смотреть. Телефон вибрирует в простом «ну че, где ты?». Бэррон, углядев краем глаза сообщение, как специально ерзает на Коле, после чего наклоняется и произносит: —Тебя, вроде, ждут. —Ты предлагаешь мне в танки зайти, пока ты на мне восседаешь? Бэррон смеется со столько возмущенно-шокированного тона, но в конечном итоге кивает. Коля вздыхает, так тяжело, словно ему это все не нравится. Не нравилось, попросил бы слезть, думает Трамп, зачесывая волосы своему хоккеисту назад, пока белорус пододвигает одной рукой его к себе поближе, а другой что-то набирает в телефоне. Бэррону немного неудобно из-за того, что в свободном доступе только одна рука и он не может поиздеваться над Колей вдвойне, но он что-нибудь придумает. Никита присылает какой-то угашенный смайлик, который высвечивается сверху, но Коле вообще не до него. Коле даже не до того, что они сливают катку. Сколько у него уже засосов? Три? Пиздец, пацаны вообще не поймут. По хребту ползет то самое предупреждение о снесении башни через какой-то промежуток времени, но Коля старается игнорировать его. Он уже пару раз предупреждающе позвал Бэррона по имени, но в ответ получил лишь мычание и неловкие поерзывания, означающие полное игнорирование. У белоруса дрогает рука и он попадает по своему самому сокровенному товарищу, когда, с неровным стоном, выдохнув, Бэррон обжигает его ухо горячими сбивчивыми словами: —Я хочу отсосать тебе. Никита тут же перезванивает, и Коля даже уже слышит какие следующие проклятия будут произнесены, но Трамп забирает из рук белоруса телефон и кидает его на кровать рядом, обращая все внимание на себя. Не зная куда деть свои руки, белорус принимает единственное адекватное решение. Ладони, чуть подрагивающие на кончиках пальцев, ложатся на заметно похудевшие бедра, а от внезапного хмыка соскальзывают вниз, нарочито медленно, после снова вверх с неровным «успокойся». Хоть Коля и просит успокоиться именно Бэррона, он и сам сейчас находится на взводе и вот-вот потеряет самообладание. Невозможно сдерживать себя, когда твой же парень у тебя в руках от каждого самого легкого прикосновения выгибается, словно он горячая пластилиновая фигурка, которую с легкостью можно изменить. Ладонь Бейкера соскальзывает с затылка, пальцы, словно играючи мелодию, вырисовывают хаотичные линии, спускаясь вниз, к тяжело вздымающейся груди. Бэррон слегка давит ладонью на белоруса, а Коле кажется, что у него легкие лишают воздуха. В комнате практически темно. Из-за того, что Никита в бешенстве орет на Колю в телеграмме, мобильник вибрирует, а экран не перестает загорается. Свечение, резкое, яркое, искусственное, ложится на лицо Бэррона, которое близко-близко, но так далеко. Коле захотелось произнести что-то невероятно странное. Что-то вроде тех фраз, что постоянно говорит Бэррон о нем. Что он лучший. Великолепен. Что он любит его. Холодные, леденящее душу голубые глаза словно теплеют, они похожи на чистое, сверкающее в летних лучах море, которое сначала кажется холодным, а в итоге температура оказывается просто идеально подходящей. Коля бы провел ладонью по этой глади, по его коже, такой светлой, кое-где настолько белой, что, кажется, вот-вот начнет просвечивать. Коля бы снял с него все те тряпки, что он напялил на себя и жадно бы рассматривал каждый миллиметр, наблюдая, как у Бэррона кожа покрывается мурашками и становится гусиной от слишком внимательного взгляда. Он бы был с ним настолько нежным, что заставил бы его рыдать от переизбытка чувств. Коля задыхается. —Я странно выгляжу? —Бэррон едва-едва касается его щеки своей ладошкой, как тут же заливается краской. —Ты великолепен, —с дрогнувших губ срывается неловкое «ох», бьющее прямиком в висок. Коля повержен. Он готов поднимать белый флаг. Он сдается, —я не знаю, что еще тебе сказать, чтобы ты понял, — «я все понимаю» —шепот в ответ, —ты просто не представляешь, что делаешь со мной. Бэррону почему-то захотелось извиниться перед ним. За то, что вся эта ситуация пошатнула их обоих, но он вовремя понял, глядя в полные стали глаза, что эти слова будут ошибкой ровно такой же, как Колино молчание тогда. Поэтому Бэррон лишь улыбнулся, а Коля понял. Услышал то, что не было произнесено, но имелось в виду этими чуть приподнятыми уголками губ. —Я хочу на улицу, —внезапно вздыхает парень, теснее прижимаясь к хоккеисту, —я так давно там не был, я хочу выйти и подышать свежим воздухом, хочу взять свой альбом и не просто разглядывать, хочу порисовать. У меня созрела идея, но то, что я не могу воплотить ее в жизнь прямо сейчас, —Бэррон делает короткую пауз, проверяя слушает ли его Коля. В ответ заинтересованное «так», —не знаю, не могу думать об этом, это нагоняет на меня тоску, —Трамп ожидал, что его сейчас погладят по голове и пожалеют, но, вопреки своим ожиданиям, белорус хмыкает, а с губ срывается усмешка, —ты смеешься? —Не над тобой, не подумай, —спешит объяснится парень, —просто…я еще давно заметил, но иногда ты такими странными словосочетаниями разговариваешь, —Бэррон хмурится, не понимая ему стоит обижаться или Коля у него просто дурачок? Пока, думает Трамп, он не может решить. Белорус же, в свою очередь, проводит ладонями по бедрам Бэррона пару раз, чувствуя, как отзывается тело на каждое его прикосновение мелкой дрожью, —я про «нагоняет на меня тоску», —чуть понизив тон, объясняет он, —можно было бы сказать «мне грустно», это проще. —Но мне не грустно, —вздыхает Трамп, —мне именно тоскливо, не знаю, я не могу думать о том рисунке, который сидит у меня в голове, обычно, —Бэррон перехватывает ладонь хоккеиста, нагло стучащую пальцами по его бедрам и прислоняет к своему животу, —когда я думаю об этом, у меня внутри все крутит, такое чувство, что в животе начинается водоворот, отдающий чем-то неприятным во всем теле,—Коля чувствует своей ладонью, как обрывочно и медленно его котенок дышит. Почему-то этот жест выбил его из колеи. —И что это за чувство? —Вина, —просто отвечает Трамп, улыбаясь ему той же печальной полуулыбкой, —я виню себя за то, что не могу нарисовать то, что мне так хочется. Я довольно часто испытываю это чувство, поэтому прекрасно знаю его, —Бэррон делает короткую паузу, —но лучше бы не знал, —усмешка на грани истерики в конце концов пресекает любые пути отхода и попытки вывести этот разговор на что-то несерьезное, —я хочу рассказать тебе кое-что, —Коля напрягается и Бэррон отлично чувствует это, —если не… —Это связано с тем, в каком состоянии ты приехал? —Бэррон вбирает в легкие побольше воздуха и кивает. Коля чувствует, как свистит сквозное моральное отверстие в груди, оставленное тем ублюдком, что сделал с его котенком такое, —рассказывай. —Только не перебивай, хорошо? —в ответ кивок, —даже если я заплачу, дай мне сначала закончить, — «хорошо, котенок» —Коля поправляет его волосы, убирая их за уши, —слушаешь? —кивок,—ладно… Не сразу, но Бэррон рассказал ему. Начал с того, как чувствовал себя на следующий день после их несостоявшегося разговора о чувствах. О той, рвущей напополам, боли, с которой Лукашенко оставил его. Бэррон знает, что эту ситуацию стоило давно опустить. Просто так бы он сделал это один, а теперь они бросят свои подводные камни на дно вместе. Рассказал о том, как в него буквально вгрызалась вина за то, что он рассказал о своих чувствах, зная, что вряд ли получит ответ. Он опустил тот урок физкультуры, не стоило вообще ничего объяснять из того дня, но дальше пошло только хуже. Бэррон рассказал про больницу. Про то, как его заперли там на пару дней и не для того, чтобы он быстрее поправился, а чтобы уладить все дела с его документами и у него не было возможности сказать что-то против. Бэррон рассказал, надеясь, что его трясет от злости, а не от собственной беспомощности, как отец назвал его «проблемой», как он совершенно не осведомился о том, как он себя чувствует. Ему было так сильно плевать на собственного сына, что это повергло в шок даже его лечащего врача. Усмехнувшись, Бэррон рассказал, как он предложил ему поговорить с психологом. Конечно Бэррон отказался, их конфликт внутри семьи никогда не должен всплыть наружу, иначе вниз за собой он потащит слишком много людей, а Бэррон не может рисковать незнакомцами, которые просто попали под горячую руку. Про практически двухнедельную каторгу в темнице с огромными потолками и буквально кричащими о том, что Бэррону тут не место стенами, про маму, что пыталась всеми силами быть рядом, про сестру, которая тоже поддержала его и даже про Викторию, которая шипела на отца—Бэррон выложил абсолютно все. Особенно Колю заинтересовал монолог, когда Бэррон, с совершенно пустыми глазами, смотря хоккеисту куда-то в шею, рассказывал, как не мог спать и есть без мыслей о нем. То, что Коля буквально поддерживал в нем жизненные силы, вызывало какой-то необъяснимый трепет в душе хоккеиста. Что-то на грани полного непонимания и осознования того, насколько сильно они нужны друг другу. Бэррон просил не перебивать, но как же ему хотелось прижать парня к себе и крепко-крепко обнять. На десерт Бэррон рассказал про операцию под названием «добыть телефон». Лукашенко стирает горячие дорожки, скатывающиеся с любимых щек, когда его губы произносят: «день рождения мамы, Коль, я почувствовал себя тем, кто разрушил все это, то, что у них, возможно, было». «Тише» —практически неслышно произносит белорус, — «тише, Бэррон, успокойся», —это мука, смотреть на то, как его сокровище сходит с ума от чувства вины перед теми, перед кем точно не должен ее испытывать. Срывающимся шепотом Бэррон рассказал, как у него тряслась рука, когда он писал то длинное сообщение Коле, как у него затекло все тело от страха, что его могут поймать. «Если бы он увидел» —Бэррон задыхается, хотя Коля просит его дышать медленно, — «мы бы не увиделись, он бы запер меня в комнате и не выпустил бы, я знаю, я чертовски хорошо его знаю, он ведь мой отец». У Бэррона опухают глаза и поднимается температура тела. Коля проводит ладонью по полыхающим щекам, чувствуя как это прикосновение отдает пожаром где-то изнутри. Реабилитация требует полного покоя, но Бэррон…у него, кажется, целая гамма чувств внутри и то, что он рассказывает о них, лишь сгущает краски. Коля впервые чувствует себя настолько беспомощным. Он не знает как помочь ему и это убивает. Хоккеист думал, глядя на то, какими горькими слезами обливается его любимый, что на этом этот ужасный рассказ закончился, но, как оказалось, главное блюдо было впереди. Смеясь с какой-то ноткой истерики, Бэррон рассказывает, что мама нашла его в комнате в состоянии полного бессилия. Что она, испугавшись, спросила, что произошло, но Бэррон мог лишь схватиться за нее, как за последнюю надежду, и в последний раз попросить отвезти его обратно. —Я не мог чувствовать себя еще хуже, чем тогда, но я знал…я знал, что, если останусь, то меня сломают. Я хотел обратно, я говорил об этом маме каждый раз, когда между нами завязывался диалог, —разговор о маме, кажется, заставляет Бэррона чуть подуспокоиться, а еще, кажется, вспомнить что-то, —Коль, —в ответ напряженное мычание, —помнишь, я рассказывал, что мама никогда не прикасалась ко мне без перчаток? —Бэррон, на самом деле, не думает, что он помнит, но его подвергает в шок молниеносный кивок. Трамп шмыгает носом, а после жмурится, стоит Коле чуть отстраниться и наклониться вправо, придерживая Бэррона одной рукой, взять со стола полупустую упаковку с салфетками и, вернувшись в прошлое положение, самостоятельно стереть размазанные по лицу влажные дорожки, —это было в детстве, я ведь говорил тебе, —Коля внимательно смотрит на Бэррона, такую долгую минут, что Трамп чуть ли не забывает, о чем они разговаривают. Белорус произносит "так", что означает, что он ждет продолжения, —не знаю, может мой отъезд сильно повлиял на нее, но теперь я редко вижу ее в перчатках, —Бэррон вздыхает, —может я слишком мало был с ней, или, знаешь, для перчаток сейчас не очень холодно, в любом случае…—Трамп не заканчивает предложение, мысль, казавшаяся ему здравой и понятной, ускользает, заставляя вздохнуть, —может я напридумывал себе все это? —вопрос в никуда, —ну то, что она это специально или что-то вроде. —Даже если это и так, —Бэррон просил не перебивать, но хоккеист чувствует острую необходимость ответить, —ничего страшного, главное то, что сейчас у вас хорошие отношения, —Коля шепчет «закрой глаза», осторожно стирает с уголков скопившиеся, но так и не сорвавшиеся капли, а после хмыкает и целует в щеку, осторожно и совсем легко, —извини, продолжай. —Я…—Бэррон неловко кашляет, пытаясь унять дрожь в ладонях, —после того, как он ударил меня, —Бэррон вздрагивает, стоит Коле резко нахмуриться, —мама…моя мама…не помню, я, кажется, потерял нить своего сознания с того момента, не очень хорошо помню, что происходило, но меня отправили сюда в тот же день или вечер, —Бэррон прижимается ближе, несмотря на то, что Коля предупреждает о его руке, —и я пришел к тебе. —Я чуть с ума не сошел, —сознается белорус. —Я знаю, —Бэррон чувствует, как крепкие руки хоккеиста обнимают его, как пальцы неловко зарываются в собственные светлые волосы, и это все кажется настолько правильным, что Бэррона ведет, —у меня сердце так сильно бьется, Коля, —внутри словно все с ума сошло, особенно сердце. В него словно вонзили миллиард осколков, так больно, —скажи, что все будет хорошо. —Все будет хорошо, —в ответ сдавленный вздох, —все будет в порядке, —Бэррон зарывается носом Коле в шею, заполняя легкие таким удушающе родным запахом тела хоккеиста. Отдаленно Трамп может почувствовать холод льда на арене и каких-то медицинских препаратов. В Коле так великолепно все это сочетается, что даже не верится, что он может быть настолько разным, настолько многогранным, —теперь, —чуть прикрыв глаза, Бэррон вслушивается в мягкий и глубокий голос своего нападающего, чувствуя как по всему телу расползается волнами дрожь вместе со спокойствием и пеной из усталости, —давай всегда разговаривать, —первокурсник непонимающе мычит, прося более конкретного ответа, —я в том смысле, —белорус гладит по голове, приобнимая другой рукой, перебирает пальцами по вздрагивающей талии и хмыкает, подбирая правильные слова. Бэррону бы очень хотелось взглянуть на его лицо в этот момент. Он уверен, никогда еще Коля не был настолько серьезным, —раз мы вместе, мы должны решать наши проблемы вместе. В том смысле, что твои проблемы, в голове или нет, как и мои, мы не можем решить их в одиночку, не причинив боли друг другу. Понимаешь меня? —ответа не следует, но Коля знает, что Бэррон понимает, —у меня есть страхи, —столь откровенное признание заставляет Бэррона покрыться мурашками, —как и у тебя, —пауза, —но они так и останутся твоими и моими, если мы не будем говорить об этом, понимаешь меня? Мы оба дали обещание стараться и не сдержали его. Мы парни, Бэррон, —хоккеист осторожно отстраняет Бейкера от себя, беря его лицо в свои ладони, —мы не отказываемся от своих слов. Некоторое время так и сидят. У Бэррона полыхает лицо и воздух в легких раскаляется до адских температур, в горле сохнет, а глаза слезятся. Коля всегда говорит правильные вещи, но сейчас он говорит много, это разное. Коля больше думает, больше делает, Бэррону же нужны слова. Ему нужно говорить, а не думать. Когда белорус касается его, когда приобнимает, ерошит по волосам или подолгу смотрит, когда позволят Бэррону задержать его до тренировок и не выныривает из постели с первым будильником просто потому, что Бэррон жалуется, что без него станет холодно, когда он признается ему так—у Бэррона в животе расцветает сад из бабочек, самых редких и прекрасных. Но когда он говорит. Медленно, спокойно, с пониманием, что каждое произнесенное слово обдуманно и оно точно не будет лишним и грубым. Когда Коля произносит то, о чем думает, Бэррон не жилец. Он не может описать словами то чувство, когда Коля начинает разговаривать с ним. Это что-то на грани. На грани того, что Бэррон сходит с ума на краю обрыва, но его держат. Крепко. Так, чтобы точно было понятно—он все равно не упадет. Страх перед тем, насколько сильно он влюблен, это чувство, как цунами, сносящее прибрежные города, окутывает их обоих. И это, пожалуй, то, чему Бэррон может верить. —Я боюсь остаться один, —хрипло произносит он, видя в ответ слабую, понимающую полуулыбку на сжатых губах. Бэррону страшно, у него кружится голова, но в следующий миг весь мир перестает существовать. Коля смеется, неловко из-за таких вот откровений, вздыхает и выстреливает своему парню прямо в сердце: —Я боюсь потерять тебя. Бэррон пищит что-то напоминающее имя белоруса, но голос срывается на какой-то отчаянный вздох и ничего не получается. Игнорируя резкую боль в руке, он обнимает Лукашенко что есть силы и отказывается отпускать. В глазах темнеет от переизбытка всего, а то чувство вины, что Бэррон испытывал все это время, возрастает до неопределенных размеров. Это слишком откровенный разговор, они словно открылись более глубоко, чем было до этого. Каждое прикосновение, осторожное и не очень, словно игра по нервам, словно выводя такие вот ничего не значащие линии один и второй могут прочитать то, о чем хотят. Никаких секретов, никаких тайн, думает Бэррон, как думает и Коля. Но в одном признаваться пока точно не стоит. В том, что его отец—президент.