«будь внимателен к ближним, всегда оставайся подле,
не позволь бессердечию разом тебя пленить;
помни: каждый, естественно, родом из преисподней —
но и каждый скрывает израненный кем-то нимб».
— parasitichunter
Ложка дрожит в пальцах. Алина сжимает их крепче, но тремор всё равно заметен. Съеденная каша встаёт поперёк горла, подкатывает обратно, и Алина не уверена, что не выплюнет весь этот завтрак-обед-ужин — слившееся в одно, без чёткого различия в проходящих днях. Она себя за свою слабость готова удавить. Саму себя же на кривые половинки порезать, да только разрез у неё выйдет жалким подобием той мощи, что сорвалась с цепей в часовне, взмыла под её своды порождённой скверной, чтобы похоронить под камнями всякую причину войны, всю жадность до силы и власти. Круг должен был замкнуться, стереть в порошок из костей и праха. Прах — они должны были им стать. Ложка противно звякает о чашу с кашей. И половины не съела. Алина смотрит на позолоченный край, водит по нему большим пальцем. Губы жмёт. Лучше бы она умерла там, под камнями. — Я знаю, о чём ты думаешь. Алина вздрагивает, позабыв о том, что в комнате, служащей ей и лазаретом, и темницей, она вовсе не одна. Когда-то эти стены воспринималась ею иначе: сюда Алина возвращалась после занятий и падала на кровать ни жива ни мертва от усталости. По-своему приятной, доказывающей, что она что-то делает на благо Равки; что она стоит чего-то большего, чем помятые карты, заливающие пальцы чернила и дырявое пальто, потрёпанное Каньоном, волькрами, беспощадностью. В груди колет чем-то вроде ностальгии по тем временам, когда она не ведала о тьме и чужих амбициях; когда глотала впечатления жадно, как воду, пока не выяснилось, что та отравлена. — О том, что тот, кто готовит мне эту кашу, очень меня не любит. — Поверь, она всегда была отвратительной. Женя сидит рядом, на притащенном из угла стуле, сложив на коленях руки. Сложно на них смотреть и не вспоминать, как эти ловкие пальцы заплетали Алине волосы в витиеватую причёску, как порхали над её лицом, создавая что-то невообразимое, восхитительное, захватывающее дух. Так Алина думала, смотря на себя в зеркало в ту самую ночь, полную волшебства, желания и обмана. Иногда она ловит себя на мысли: «а что, если?». И старательно гонит её, изменницу, прочь. Особенно последние недели, полные болезненной слабости, иссушившей её, будто выброшенную рыбу на берег. Женя поправляет волосы. Рефлекторно, как если бы потянулась к капюшону, но в нём отпала надобность. Алина подозревает, что дело тут не в принятии себя, а во внезапно проснувшейся заботе Давида. У Алины кулаки сжимаются непроизвольно, до отвратительной тошноты слабо, но ярость зажигается внутри не искрой — пожаром. «Я достану тебя, до тебя, достану». — Лучше бы я умерла, чем была такой. Вот, о чём я думала, смотря на своё отражение в любой поверхности, — говорит Женя, кривовато улыбаясь собственным словам. Шрамы на щеках становятся ещё темнее, и слава святым, что ей дали повязку на глаз, которая скрывает глубокий провал. Алина видела довольно много ужасных вещей, но её сердце сжимается всякий раз при взгляде на ту, кого она считала подругой. Кто, пора бы признать, ею и остаётся, не побоявшись противостоять воле Дарклинга. Только Алина знает, что ей было ужасно, невыносимо страшно. Перед тьмой, порождёнными монстрами и более всего — перед этой жестокостью, лишённой всякого милосердия. — Теперь ты так не думаешь? Вопрос звучит отвратительно, и Алина морщится собственной неловкости, с коей она когда-то сшибала локтями тарелки со столов в поместье князя под ругань кухарок. Только теперь сшибает она словами на границе с бестактностью. Женя жмёт плечами. Почти легкомысленно, но всё равно ломано. Ей досталось слишком сильно, и потуги Давида улучшить её состояние и внешний вид пока не дают столь видимых результатов. Но только если этот нелюдимый, но талантливый фабрикатор что-то вбивает себе в голову, то непременно желаемого добьётся. Алина чувствует, как теплота разливается в груди от этих мыслей, чтобы смениться горькой скорбью: битва была проиграна, не успев начаться. Николай пропал, ровно, как и Мал, и Толя с Тамарой, и Зоя со всеми гришами, что бились за ту, кого нарекли святой. Мессией. Алине бы считать себя главной грешницей и чудовищем, поскольку она своего не добилась. Пальцы колет — воспоминанием от прикосновения к чужой шее, плечам. Она легко может вспомнить, как бледен был Дарклинг и какой тёмной была кровь, заливающая ему губы и подбородок. Марая совершенство, не испорченное даже шрамами. Алина жалеет, что не натравила на него его же монстров. Алина презирает себя за то, что не смогла бы этого сделать. — Думаю, — Женя разглаживает несуществующие складки на своём кафтане. Красном, но без синих манжетов. Не понять, было то её собственным решением или волей Дарклинга — забрать у Жени и это, хотя едва ли эта тираническая милость ей была нужна после совершённого. Алина не станет спрашивать. — Но есть те, кто помогает нам пережить потерю, — продолжает Женя. Давид. У Алины был Мал, но теперь он где-то далеко. У Алины был Николай, но она даже не знает, жив ли принц-корсар и правдивы ли те тревожные слухи, что доносятся с северной границы. У Алины осталась Женя, четыре стены и служанка, приносящая ей поесть и помогающая принимать ванну. Ей собственная слабость омерзительна. — Что-нибудь слышно? Алина спрашивает с нарочитым равнодушием, смотря в окно, на малахитовую зелень садов, на купола Большого Дворца — они так далеки, будто за завесой иного мира, пока она заперта в своей клетке. Алина знает, что, оправившись достаточно, приложит все усилия, чтобы сбежать. Но что она может сейчас, раз не справилась и тогда? Раз каждый раз она оказывается недостаточно сильной. Недостаточно. Мысль ранит глубоко и сильно, разрезом рассекая плоть. Едкая, призванная поселить в ней сомнение. Алине хочется думать, что она не принадлежит ей самой; что дело в их с Дарклингом странной связи. Думая об этом, она едва одёргивает руку, бессознательно потянувшись к ошейнику. На кончиках пальцев оседает фантомное прикосновение к шероховатости искусно сплетённых в окову её воли рогов. В бывшую когда-то оковой. Теперь же — это её сила и мощь, как и браслет на запястье. Как и тот, что она получит, найдя жар-птицу. Женя её точно насквозь видит. Со всеми сомнениями, кипящей злостью — Алина сама чувствует, что отсвечивает слишком заметно при всём своём желании казаться спокойной. Немного нелепом, ведь ей бы на стены кидаться, будь на то силы. — Нет, ничего. Голос не подводит, совершенно точно, когда Алина решается на иной, но не менее волнующий вопрос: — Ты видела его? Глупо и смешно, будто бы Дарклинг ходит по Малому Дворцу, то и дело сталкиваясь с Женей в почтительных расшаркиваниях. У него явно есть дела поважнее, чем предательница-гриш и пленённая заклинательница Солнца. Поважнее — это трон в Большом Дворце. Женя поджимает губы. — Его никто здесь не видел с тех самых пор, как он приходил к тебе. Алина отставляет чашу с ложкой на поднос, пальцами вцепляется в край одеяла, комкает. Зачем он приходил? Посмотреть на то, во что она превратилась? Более всего ей хотелось знать, что Дарклинга потрепало не меньше; что у её борьбы есть смысл. И почему он не приходит теперь? Разве не сам хотел их единения? — А служанки судачат так, что ни пойми, где там правда, а где — приукрашивание вроде того, что «его темнейшество» на них посмотрел, — Женя так кривится, что сложно не улыбнуться. — Будто бы этим пустоголовым курицам всё равно на то, что он сотворил с помощью Каньона… Алина тянется вперёд, накрывает её руки своей ладонью — исхудавшей и холодной. Она никак не может согреться, пускай и не может отрицать, что крепнет с каждым днём, будто поддерживаемая своей силой изнутри. — Все мы попадали под эти чары, — говорит она. «Все мы в его власти». Женя шумно выдыхает, смолкая. Ей претит одна мысль нахождения здесь, и Алина может понять эту едкость. Они сидят в тишине какое-то время, плотной, звенящей. За окном лишь ветер шумит, тревожа заплетённые ивовые косы, в то время как за дверьми её сторожат опричники Дарклинга. Алина уверена, что они даже не дышат на своём посту, ровно, как и стража Жени. Удивительно, как её не заперли где-то в сырых подвалах, а позволили навещать ценнейшую пленницу. Стук в дверь всегда условный, но требовательный. Время девичьих посиделок закончено. Алина ловит себя на чрезмерной саркастичной весёлости собственных мыслей, понимая, что это спасает её от уныния. Женя закатывает единственный глаз со всем пренебрежением, на которое способна, и поднимается на ноги. Тянется к подносу. — Я сама отнесу. А то придёт сейчас эта Соня… — Чем она тебе не угодила? Женя окидывает её задумчивым взглядом. — Всё тем же. Своей щенячьей преданностью Дарклингу. Она же из его личной прислуги, обычная отказница, о которую он ноги вытрет и дальше пойдёт. А эта дурёха ходит, словно околдованная, чуть ли не в рот ему заглядывает. Зовёт, как эти сумасбродные фанатики, Беззвёздным. Алина моргает оторопело. — Без... Что? — Не только у тебя есть культ, — Женя почти подтрунивает над ней такими страшными словами. — Они поклоняются его тьме. Носят его знамя. Сумасшедшие. Их, конечно, гораздо меньше, чем воинов твоего святого воинства. Алина фыркает: — Полагаю, Дарклинг в восторге. — Иногда мне кажется, что он как та царевишна, что всех красотой с ума сводила. Сравнение Дарклинга с принцессой из сказки кажется очень смешным, и сдержать этот смех, нервный, но смех, невозможно. Женя подхватывает её мрачное веселье. — Скоро начнут невесты выстраиваться перед дворцом, — добавляет она. Алина утирает выступившие слёзы с уголков глаз, вспоминая давешний разговор с Малом после того, как она сама отвергла предложение Василия. Только вот чары принцессы рано или поздно исчезали, оставляя в головах покорённых глупцов стыдливый дурман одержимости. В случае Дарклинга оно не работало: каким бы тираном он ни был, что бы ни сотворил за все эти сотни лет, к нему всё равно тянулись, сколько бы личин он ни примерял. Гриши и отказники — всегда находились те, кто шёл к нему. За безопасностью, за уверенностью. Алина ненавидит себя за то, что думает об этом так часто. И не всегда — с ненавистью. Иногда она сомневается, есть ли она на самом деле. «Есть, — думает она. — Мне нельзя об этом забывать. Иначе я не смогу его остановить». Женя поднимает поднос, хмурится, ведь Алина толком ничего и не съела: не из-за слабости, а явного упрямства, хотя ей бы скорее набираться сил, чтобы бежать, искать третий усилитель и противостоять всей своей мощью, всей своей яростью. Алина знает, что Давид что-то придумывает в своих мастерских, пусть и под наблюдением стражи и тех же гришей. Возможно, он создаст что-то такое, что разрежет Дарклинга и его монстров на мелкие кусочки. Или то, что поможет им сбежать. Воспоминание о «Колибри» отдаёт какой-то тоской, тянущей за струны где-то в груди. — Когда я была с Дарклингом до… — Женя дёргает головой, обозначая этим своё увечье с той лёгкостью, как когда-то говорила о платьях, — он не обратил внимание. Слишком был поглощён тобой, чтобы ему было дело до боготворящих его отказников. Слова хлёсткие, как удар кнута. Алина хочет стряхнуть их с себя, как налипшую пыль. Когда-то она тоже была отказницей — серым пятном для гришей. Хотя едва ли у кого повернётся язык назвать серым пятном Николая. Алина бы никогда так не назвала Мала, но однажды сорвалась и тем самым нанесла глубокую рану, похожую на червоточину пореза Неморя. Алина знает, что она так и не зажила, пусть и крик Мала до сих пор стоит у неё в ушах. Зовущий по имени так отчаянно и горько, что у неё едва не разорвалось сердце. Только оно должно было остановиться вместе с сердцем Дарклинга. — Нужно что-то делать. Я не могу оставаться здесь, не зная, что с Малом и остальными. Что с Николаем. Может, их давно схватили и убили? — Ты бы получила их головы на серебряном блюде, — замечает Женя, и, святые, Алину пробирает дрожью. Он бы смог, чтобы затем заправить прядь волос ей за ухо обещанием. Скоро. — Да ты полна оптимизма, — абсолютно безрадостно замечает Алина. — Была когда-то, — Женя снова смеётся. То или самоирония, или удивительный самоконтроль. Алина откидывается на подушки, ощущая, как ломит, выворачивает каждую мышцу. Какой-то тянущей, отвратительной болью бездействия, когда желание пошевелиться переплетается с такой же тягой вылезти из собственной кожи. Ей кажется, что стоит закрыть и открыть глаза, как из глаз польются чёрные воды — совсем как пески Каньона. Свет вспыхивает на её ладонях, обволакивает мягким, успокаивающим теплом. За окном шумят вековые дубы да юные лапистые ели, пока подступающий закат окрашивает комнату в розовые, почти лиловые цвета. Смотря на танец пылинок в воздухе, Алина мыслями возвращается в ту ночь, выпадая из реальности на долю секунд. Ничегои окружили их с Дарклингом тела, заваленные камнями, переломанные и опустошённые порождённой скверной. Подоспевшие гриши не позволили Малу добраться до неё, умирающей под завалами обрушившегося купола, лежащей на груди Дарклинга и чувствующей, как слабеет его хватка и как стихают удары его сердца. Было бы символично умереть именно так. Алина невольно нащупывает внутри нить, но не решается последовать за ней. Не сейчас. Но. Привыкшая к ответу, встречного зова она не слышит и замирает, сосредотачиваясь на тишине внутри себя. Дарклинг не отвечает ей, и Алина упирается в наглухо закрытую стену. Это странно для того, кто не давал ей покоя, и неожиданно ранит. Нет, злит. Подумать только! Были дни, когда она мечтала, чтобы эта связь между ними исчезла. Да чтоб её разорвали волькры. Алина раздражённо хватается за зеркало на прикроватной тумбе, словно та самая царица из сказок, что вечно глядела на своё отражение в поисках изъянов. Глядя на полотно своих выбеленных волос, на остроту выпирающих костей, делающих лицо взрослее и злее, она уже не ощущает нелепого желания расплакаться. Что-то ей подсказывает, что могло быть куда хуже. Хочется, чтобы хуже было ему. Чтобы его волосы выцвели, чтобы… Алина едва не задыхается от собственной жестокости. «Он поселил тьму внутри меня». Слова старые, слова-признания, не произнесённые вслух. — Я могу поколдовать над тобой, только скажи. Алина качает головой, снова взглянув на Женю. Улыбается слабо. — Ещё не время. На короткое мгновение в ней просыпается та девочка, что когда-то приехала в Малый дворец. Отказница, внезапно ставшая гришем. Одиночка, серая мышка с запертым внутри светом. Женя была той, кто протянул Алине руку, пусть в другой у неё был предательский нож. Алина почти хочет её обнять и вспомнить, каково это — не думать о войне, не жаждать силы. Каково это — быть ею прежней? Мгновение проходит. Улыбка прилипает к губам. А Женя всё слишком хорошо понимает. Уходя, она оборачивается, чтобы взглянуть на Алину, оставляя птицей в клетке. — Мы что-нибудь придумаем.***
Тени причудливо танцуют на стенах, подступая приливом, вытесняя свет тающих свечей. Алина приманивает их ближе, делает более угрожающими: нависшими тучами тьмы, которые топят резной потолок, что и не разглядишь искусно вылепленный, несомненно, фабрикаторами рисунок. Мелочь, сворованная у Дарклинга, кажется утешительным подарком за собственный провал. Алина ловит себя на мысли, злой и жгучей, как всё же периодически подступающие слёзы, что хочет забрать у него всё. Худшее в собственном желании то, что злится она на него не только за золотую клетку, за ошейник и окову, за все принесённые жертвы во имя своей цели — Алина злится за его молчание, за звенящую в нём уверенность, что никуда она теперь не денется. «Думай так дальше, я обломаю крылья твоим монстрам, я тебя всего сломаю». Сидя у зеркала, прочёсывая ставшие куда более послушными волосы, Алина думает о том, что достаточно восстановилась, чтобы рискнуть сдвинуть воздвигнутую Дарклингом стену. Неужто произошедшее в часовне настолько его испугало? Неужели есть что-то, способное его напугать? Дни идут, а он всё так и не появляется. Алина ловит себя на том, что колко улыбается отражению — таки со временем посвежевшему, потерявшему серость кожи. На фоне этого проявившаяся худоба не кажется такой болезненной. Как если бы плен шёл ей на пользу. Алина чувствует внутри себя нарастающую силу, омывающую остовы пока что сдерживаемым штормом. Она не может действовать бездумно, на одних лишь чувствах, не удостоверившись, что нигде в этих стенах или где бы то ни было не заточены в оковы её друзья. Что ей не принесут голову Мала на ужин. Алина в который раз за последние дни подавляет ужасающую дрожь и крепче сжимает челюсти. Она должна быть сильной. Сильнее их всех, сильнее Дарклинга. Но возможно ли быть сильнее без третьего усилителя? Она бездумно разглаживает складки своего лёгкого халата, накинутого поверх сорочки, и не хочет поворачиваться. Не хочет цепляться краем глаза за ткань, разлившуюся чернильным пятном на кровати. Кафтан принесли сегодня, пока она спала, мучимая кошмарами и тьмой, что только разрослась в ней. Чёрный. Цвет Дарклинга, цвет обладания ею. Немой жест навязываемой воли. Алина шумно выдыхает. Из отражения на неё смотрит совсем не та девушка, что когда-то взошла на скиф, дабы пересечь Каньон никем не замеченным картографом. Она бы им и осталась: тенью, невзрачной, задвинутой ослепительностью Мала, красотой Зои, проехавшей тогда в экипаже мимо призраком недостижимой, казалось бы, жизни. Всё случилось слишком давно, покрылось пылью, умерло. Скольким ещё придётся пожертвовать, сколько кусков от себя оторвать, прежде чем… «Когда ты позволишь мне остановиться?» Ей чудится его шёпот, его дыхание, опаляющее шею, от чего по плечам ползут мурашки. Алина вздрагивает, когда позади открывается дверь. Не оборачивается испуганной пташкой, заставляя себя взглянуть через зеркало. Соня проскальзывает внутрь со стопкой чистого постельного белья. В промелькнувшем проёме Алина успевает разглядеть свою стражу — черноту их одежд и прикреплённые набедренные ножны клинков. Едва ли только клинков. Она уверена, что их вооружили до зубов, словно приставив сторожить дикую волчицу, способную раздробить им черепа мощными челюстями. Алина вполне способна. Она хочет думать, что способна. — Моя правительница, — Соня приседает в лёгком реверансе. Её светлые волосы отливают желтизной золота в неровном свете. Алина немногим отзывает тени, пряча в свой кулак, как стыдливую любовную записку, коих никогда не получала, и сжимает пальцы, пока ногти не впиваются в ладонь колкой болью. Соня не замечает. А если и замечает, то не говорит ничего. Не ей. — Ты не обязана так меня звать, — Алина лукавит, ибо эти слова играют на струнах её честолюбия. — Я не твоя королева. Королеву лишили красоты и лоска, короля изгнали с позором, как плешивого пса, а их старший сын из-за своей уязвлённой гордости позволил врагу захватить трон. Глядя на шрамы Жени изо дня в день, Алина не ощущает жалости при всём своём уважении к Николаю. Королевская чета не отличалась величием, впрочем, как и совестью. Василий, однако же, был просто горделивым глупцом, негодным для ношения бремени власти. — Вовсе нет, — Соня улыбается широко, совсем как солнце, что находишь в цветущих на полях одуванчиках — жёлтых и ярких, предвестниках дивного лета. Она щебечет, стягивая с кровати измятые простыни, пропитанные слезами, горечью, слабостью — всем, что изъедает Алине кости. Чёрный кафтан она перекладывает на стоящий подле стул. Её движения полны раздражающего пиетета. — Вы его Сол королева. Алина сжимает челюсти, не поворачиваясь. Вновь берётся за гребень и тут же откладывает бездумно. Ей не хочется видеть этот восторг в приподнятых углах губ, в проявляющихся от улыбки ямочках. «Он тебя раздавит, он сожрёт тебя». Алине хочется так думать и не хочется вовсе до отвращения к самой себе. Потому что у правды привкус тлена и гулкого злорадства: он на тебя даже не посмотрит. Цвет его одежд предназначен Алине, отторгаемый ею с первого дня: сначала нежеланием выделяться. Ныне — непокорностью. Ей должно быть всё равно. — Давно ты во дворце? Соня в отражении жмёт плечами, расправляя на подушке свежую наволочку. Стройная, как лань, практически источающая собой энергию — жизнь ощутимо кипит в ней. Алина кусает изнутри щеку, вспоминая, какой была сама, пока сила дремала внутри, повязанная цепями; спрятанная, как постыдный секрет. — Два лета, моя правительница. — У тебя необычная внешность для равкианки. Замечание грубое, и от него бы поморщиться, но Алине нужно за что-то цепляться. — Я родилась ближе к северу, моя правительница. — И давно… — Алина вновь изнутри кусает щёку до разливающегося во рту железа за то, что сама ступает на зыбкую почву расспросов, которые ведут к одному. Она прокашливается, припадает к стакану, оставленному ещё, кажется, с прошлого вечера. У воды оказывается затхлый вкус. Вкус пепла, как и у всей пищи, что Алина пытается есть. — Давно ты служишь Дарклингу? Выражения лица Сони не разглядеть, но можно не сомневаться: она вновь улыбается, покорённая чужой силой. То были не фокусы и не глупая магия — что-то более глубокое, на уровне инстинктов, заставляющее тянуться. — Нет, не так давно, моя королева. — И тебя не страшат его деяния? Что-то подсказывает, дёргает за струны внутри, что вопрос этот опасен. Соня замирает. Комкает в пальцах угол расшитого золотыми нитями пододеяльника, спохватывается и тут же разглаживает. — Беззвёздный святой — тот, кто нужен Равке. А у всякого мира есть цена, — она вдруг оборачивается и не даёт Алине возразить, что святым звать убийцу совершенно нелепо. — Он к вам приходил, когда вы были без сознания. Когда вас мучила лихорадка. Он сидел подолгу тут и держал вас за руку. Сердце Алины замирает, спотыкается, не может пойти снова. Вот почему она так быстро восстановилась. Дарклинг был здесь и подпитывал её, как усилитель. — Но теперь он не приходит, — фраза наугад, словно брошенный в черноту колодца камень. Хотя с губ рвётся совершенно иное. Насколько пострадал Дарклинг? Пострадал ли вообще? Стали ли его волосы белее снега и лишился ли он толики своей мрачной, затягивающей бездной красоты? — Не думаю, что вам стоит волноваться, моя правительница, — Соня меняет свечи, вдруг оказываясь довольно близко. Алина невольно напрягается, хотя именно эта девушка помогает ей принимать ванну и даже порывалась кормить на первых порах, когда пальцы совсем не слушались. Алина напрочь отказывалась. Ей интересно, знает ли Соня о событиях в часовне, хотя она непременно была свидетельницей того кошмара, что сотряс оба дворца, накрыл чёрным ужасом. Было бы проще, оставайся всё таким же: полным хаоса, боли и смерти. Но Алина знает, что за окном зеленеют лужайки и шумит листвой да уханьем птиц лес, а где-то там серебрится чистыми водами озеро, на берегу которого она не так давно сидела с Николаем. И где когда-то пыталась почувствовать себя своей среди гришей. Соня что-то отвечает, но мысли уплывают куда-то в прошлое, где был Мал и его крепкие руки, а за спиной опорой всегда стояли Толя и Тамара. У Алины была целая армия. Маленькая, но её. Люди, которые шли за ней. Если бы время можно было обернуть вспять, поступила бы она так же? Шагнула бы в объятия Дарклинга, в объятия осознанной гибели? Алина не хочет знать ответ. — Я принесу ужин? — Соня сцепляет пальцы в замок, улыбается ей мягко. Девочка-отказница, девочка-тень. Алина слабо улыбается в ответ. Кивает, игнорируя сглатываемую горечь. — Спасибо. И забери кафтан, я не надену его. — Дарклинг предупреждал, что вы так скажете, — Соня вновь приседает в реверансе. — Прошу простить, моя правительница. Улыбка режет Алине лицо. — Тогда оставь меня. Под звук закрывающейся двери она жмурится, дышит глубоко и медленно, до боли впиваясь ногтями в собственные локти. У неё осталось слишком мало света. Того, что горит в груди.***
Настенные часы отбивают глубоко за полночь, когда она ворочается в постели: беспокойно, в шипящей злости отбрасывая одеяло. Простыни горячие, будто раскалённая сковорода. Алина переворачивает подушку в поисках прохлады, коей не веет даже из распахнутого окна. Стрекот сверчков разбавляет ночную тишину, отсчитывает секунды. Уставившись в черноту потолка, она думает о Мале. Жив ли он? А если и жив, то планирует ли вызволить её отсюда? Хватит ли у неё самой, Жени и Давида сил, чтобы сбежать, если представится возможность? Когда. Алина исправляет себя. Когда представится возможность. Дарклинг не сможет контролировать её всё время. В конце концов, повенчан он не только с жаждой господства, но и с обязанностями правителя. Пусть и кличут его узурпатором те смельчаки, которые, как правило, встали на сторону солнечной королевы и принца-бастарда. Только есть ли дело простому народу до их правительственных распрей? До разделения территории, как если бы она была растягиваемым ими одеялом? Алина вспоминает годы в приюте, где важны были кров, возможность погреться у камина и сытно поесть. Молились они большей частью за здравие князя, куда реже упоминая царя. По большому счёту люди, гриши — все они хотят мира и жизни. Не существования, не выживания. Алина опускает веки. Тьма под ними расплывается кругами на водной глади. Глубоко внутри себя она нащупывает тонкую нить натянутой связи. И задерживает дыхание, комкая в пальцах пахнущую свежестью, но такую отвратительно горячую простынь. Сердце пропускает удар, спотыкается и падает в живот, сквозь свою костяную клетку, когда Дарклинг отвечает ей, пуская рябь по струне. Алина сглатывает, ощущая зыбкий край своего сознания и решаясь на подобный шаг впервые. Дарклинг приходил к ней каждую ночь в Малом Дворце, подкарауливал в тенях, в его — её — покоях; его руки накрывали Алине плечи в самый неожиданный миг, вызывая дрожь, сбивая с мыслей, слов, лишая спокойствия. Она хочет ответить тем же. И идёт на зов.***
Темнота отступает рваными волнами, широкими мазками, позволяя разглядеть лишь малую толику, как если бы пришлось подглядывать сквозь дверную щель. Алина моргает, привыкая к контрасту и самоощущениям. Она успевает увидеть дощатый пол, наверняка скрипящий при каждом шаге, и стены — напрочь голые, в трещинах, не украшенные ни картинами, ни гобеленами. В маленьком окне камина, испачканном сажей, потрескивает огонь: пламя видится ярким, и Алине любопытно, что будет, если она засунет в него руку. Обуглится ли её кожа, надуется волдырями — почувствует ли она боль? Мысль сбивается. Дарклинг сидит к ней спиной на широкой, низкой скамье — большего Алина не видит. Пламя бросает оранжевые блики на его светлую кожу, подчёркивает контур перекатывающихся мышц и черноту россыпи родинок на правом плече. В другой раз Алина бы подумала о созвездиях — нелепо и глупо, совсем по-детски, хмыкая данным народом титулу. Беззвёздный. Чьи звёзды действительно мертвы. Но сейчас она прикипает взглядом к рваным царапинам, рассекающих кожу словно тремя разрезами. Глубокими, почти чёрными от спёкшейся крови, с жилками карминовых полос вспоротых мышц. Такие могут оставить большие и острые когти. Волькры? Ничегои? Алину дрожью прошибает, концентрируясь где-то в остовах челюсти: ей казалось невозможным ранить Дарклинга так сильно. Выстрел Николая на корабле был сущей мелочью, въевшейся свинцовой занозой, наверняка разворотившей плечевые кости и сухожилия. Но сейчас она видит перед собой настоящую рану. Дарклинг, точно ощутив её присутствие, ведёт плечами: мягко и неспешно, будто разминая затёкшие мышцы, и натягивает чёрную рубашку поверх полученных увечий. Алина уверена, что мир надвое расколется — новым Каньоном, если она увидит его когда-то в иных цветах. Но почему рядом нет целителей, чтобы избавить его от этой червоточины, пятнающей идеальность? «Где ты?» Она не без усилия не вздрагивает, когда Дарклинг произносит, не оборачиваясь: — Я думал, ты никогда не решишься прийти. Голос всё тот же. Глубокий и сильный, но стелет обманчивой мягкостью перин. «Ты не отвечал», — хочется сказать Алине, но фраза точно прозвучит упрёком. Будто бы её это волнует, пускай на самом деле помимо смутного беспокойства, скребущего когтями изнутри, она ощутила гулкую обиду. До ужаса смехотворную. — Как и ты не приходил ко мне, — она парирует со всем холодом, на который способна. Дарклинг в ответ тихо смеётся, и сложно всё-таки не вздрогнуть: Алина почти забыла, как звучит его смех. Слишком благозвучно для монстра. Он оборачивается. Свет от камина не позволяет разглядеть шрамы на его лице, но Алина помнит каждый из них. — Что, посадил на цепь, и теперь нет надобности проверять? Или ты боишься? Дарклинг окидывает её нечитаемым взглядом с ног до головы. Что же он видит? Ту серую мышку, которую когда-то привёз во дворец? Или же наслаждается видом её слабости, проступившей извне? Алине хочется его уколоть. Как можно больнее, как можно жёстче, пробить нарощенную им за столетия броню равнодушия. Дарклинг приподнимает брови. — Боюсь? — голос звучит действительно удивлённо. — То был не бой, а детская возня. Чего тут сражаться? Алина хочет разодрать ему лицо в лоскуты. И практически срывается, подступая ближе. Но всё же сдерживается: шагает спокойнее, подбирается по-звериному. Дарклинг поднимает голову едва, позволяя ей смотреть сверху — слабым утешением, потому что тяжесть его взгляда пригвождает Алину не к дощатому полу. К чему-то, что глубже земли, что выворачивает ей кости и скручивает мышцы спазмом. — Я почти справилась. — Почти — всего лишь полумера, как и все твои действия, — Дарклинг крепче сжимает челюсти, зримо, заметно, когда Алина тянется пальцами к его лицу. Порыв странный, абсурдный. Ей бы в глотку ему вцепиться, но каждый раз что-то завораживает её, лишает той ярости, что бушует внутри волной при одной мысли о нём и опадает в штиль, словно подчинённая силой проливных. — Ты ранен. Неужто не справился со своими чудовищами? — Тебя это не должно волновать. — Лучше бы они тебя сожрали. Дарклинг усмехается, будто эти слова и вправду его веселят. Только смешливость его спокойная и отдаёт какой-то тоской — слишком знакомой. Алина когда-то видела такое выражение на его лице. — Право, ты способная ученица. — У меня требовательный учитель. Дарклинг опускает веки, стоит коснуться кончиками пальцев выступающей скулы. Он всё же выглядит измождённее, чем в их последнюю встречу в часовне. Но его вовсе не вытрепало как Алину: густые волосы всё так же черны, пусть и он сейчас встрёпанный, не такой выверенно-идеальный, как обычно. Но едва ли что-то может его испортить. Расцарапать бы ему лицо, оставить чернеющие гематомы, разбить эти проклятые губы, да только вот кровь наверняка ему тоже пойдёт. Алину дерёт изнутри злое и неясное ей самой чувство, разливается чем-то ядовитым, расщепляющим кости, подкатывающим кислым и горьким, чтобы разлиться во рту. Желчью, кислотой. Ощущение от прикосновения странное, колющее. Алина чувствует тепло его кожи — эфемерное, для неё не настоящее. Скользит ниже, к высеченной, казалось бы, из гранита линии челюсти. — Зачем ты пришла? Разве ты не должна быть занята планированием своего побега? Алина закусывает губу и жмёт плечами. — Хотела тебя увидеть. Дарклинг хмурится. Секундой, не дольше, и поднимает на неё глаза. Уязвлённый её откровенностью? Непониманием чужих порывов? Алине нравится, когда он не справляется с собой. — Если бы ты так не упрямилась, — холодно замечает Дарклинг, поднимаясь на ноги, практически нависая над ней, — то видела бы меня столько, сколько заблагорассудится. Алина прижимает руку к груди. Пальцы покалывает призрачным теплом. А она не может перестать думать о ранах на его спине. И ей бы снова смолчать, выждать и позволить Дарклингу заговорить первым, но терпение никогда не было её сильной стороной. Не теперь уж точно. — Что с моими людьми? — Говоришь прямо как политик. — Это не ответ. Алине бы себя ненавидеть и язык посильнее прикусить за почти сорвавшийся вопрос. Сугубо эгоистичный, совсем как жажда Дарклинга захватить Равку. Он поднимает брови. Не в удивлении, а проезжающейся по остьям костей надменностью. Алине больше нравилась растерянность, коей она не насладилась сполна. — Хотел бы я насадить их головы на пики. — У тебя всегда слишком много желаний, — отбивает Алина, глядя то ему в глаза, то позорно соскальзывая на выбеленный снегом треугольник выглядывающих ключиц и уязвимо открытое горло. Один разрез. И всё бы закончилось, будь она рядом во плоти. — Где они? — Алина повторяет с нажимом, сквозь зубы цедит, подступая вплотную и задирая голову. Дарклинг вдыхает глубже. Медленнее, будто может в самом деле различить её запах, разобрать на составные. От жеста тянет тем хищничеством, от которого жидкая сталь стекает по спине. — Полагаю, в безопасности, — отвечает он, поворачивая голову к камину. Кварц его глаз темнеет, становясь чёрным зеркалом, поглощающим блеск пламени. — Или же мертвы. Почём мне знать? Во всяком случае, они вне моей досягаемости до тех пор, пока ты не наделаешь глупостей. Алина закусывает губу. Он может врать. Легко и просто, не поведя и бровью, не краснея: Мал и остальные могут быть в темницах Малого Дворца. Или могут быть мертвы. — С чего мне тебе верить? — А с чего мне верить тебе? — Дарклинг перебивает резко, полосует взглядом. Алина не успевает уйти от его хватки, не успевает подготовиться: цепкие пальцы впиваются в плечо. То самое, помеченное укусом скверны. Алина вздёргивает подбородок. — Но я всё ещё жива, — она почти улыбается. С поражающим её саму нахальством. — Ты ведь приходил ко мне и помогал восстанавливаться, а не бросил в морскую пучину, как когда-то желал. — Служанки много болтают. — Но ведь я права? Хватка на плече не столь болезненна, сколь агонизирующе нежна. Дарклингу не нужно причинять ей боль физическую — ему всегда хватает слов. Он броню Алины пробивает из раза в раз, вынуждая становиться крепче, сильнее. Наращивать титановый сплав. Святым надобно быть милосердными, полными добродетели мучениками. Алина же чувствует, как в ней капля за каплей взращивается жестокость. И не скрыть ей этот надлом от Дарклинга. Он скользит рукой выше, к её шее, не задевая ошейник, будто ничего не значащую побрякушку. Или избегая его. Алине было бы любопытно, но в иной раз. — Потому что моё предложение всё ещё в силе, — Дарклинг понижает голос до вкрадчивого шёпота в этой странной комнате с изодранными стенами, грязным камином и теми царапинами, что полосуют его спину. — В Большом Дворце два трона. Он придерживает ладонью голову Алины под челюстью, с какой-то трепетной бережностью, которая вмиг может обернуться осязаемой жёсткостью. И не останется никаких следов, когда Алина очнётся в своей клетке. — Я хотела убить тебя, — она сама не замечает, как подыгрывает ему, отвечая тем же шёпотом, будто закольцовывая слова в тайну между ними. «Таких, как мы, больше нет и не будет». — Мне следовало предугадать твоё предательство, — замечает Дарклинг с поразительной лёгкостью. Привычной. — Но, когда дело касается тебя, я становлюсь пленником своих желаний. Слова слишком откровенные. Алине хочется отвернуться, как если бы он вдруг увидел её нагой. Вместо этого, не допуская рдеющего на щеках смущения, она вновь выше вздёргивает подбородок. Задиристо, уверенно. Почти гордо. Дарклинг улыбается. С тенью непонятной Алине сытости. — Определённо способная ученица. — Твоя пленница. — Косвенно, — соглашается он и отстраняется первым, отходит, позволяя увидеть часть комнаты. Реальность достраивается окном в деревянной раме без занавесок, за которым царит та же ночь. Не разглядеть даже неба — оно поразительно беззвёздное. — Но если бы ты решилась выйти из надуманной самой себе темницы, то обнаружила бы, что никто тебя не остановит. К встрече с ним лицом к лицу, плотью к плоти Алина не готова, пусть и внутренне хорохорится. Возможно, причина в её отражении — выцветшем, поседевшем. Будто она вся растаяла, как восковая свеча, но старательно делает вид, что крепче кремня. Только червоточина внутри никуда не делась. «Моя сила — твоя». Эхо собственной жадности обжигает ладони. «А твоя — моя». Алина хочет сглотнуть вязкую горечь, но не может позволить себе большей слабости, чем та, что она воспользовалась их связью. Дарклинг смотрит на неё, сложив руки на груди. Сложно определить, где он находится, и Алина старательно пытается поймать ускользающую мысль. Что-то очень, очень важное. Не видимое ею в слепом пятне. — И сколько ты собираешься меня здесь держать? — Пока не поймёшь, — в голосе Дарклинга едва слышно звенит сталь — доказательством, что за этими стенами зубоскалит кавалькада чувств. Алина увидела лишь маленькую толику, там, в часовне: торжество, гулкое ликование, опьянение жаждой. Он хотел её силы. И её. Он хотел её. — Я всё же терпелив, Алина. Пара лишних столетий этого не изменит. — Думаешь, я брошу попытки сбежать? Одолеть тебя? — Думаю, — медленно и с ощутимым нажимом говорит Дарклинг, — ты не захочешь подвергать опасности своих друзей. Мне ведь ничего не стоит найти их всех. Или заняться теми, кто так удачно находится прямо под боком. Алина фыркает, улыбается со вскипающей в жилах злостью. Ей хочется, чтобы эта улыбка оставила такие же шрамы на его лице, как когти волькры. — Наконец пошли угрозы. Дарклинг качает головой. — Это предупреждение. Твой расклад при дальнейшем сопротивлении предназначению. — Сопротивлению твоей деспотичности. — Называй как пожелаешь. Мы оба знаем, что это правда, — Дарклинг вновь останавливается рядом, почти вплотную. Алина чувствует исходящий от него жар, хотя вернее бы ему быть холодным, обмораживающим пальцы, рисующим узоры инея от каждого касания. — Ты ведь ощутила это в часовне? Его голос прокатывается дрожью, волной мурашек на изнанке кожи. Алина не сразу осознаёт, что действительно дрожит от слов, от этого ужасающего чувства — предвкушения его прикосновения; от ярости, царапающей её изнутри острыми волькровыми когтями. Ладони Дарклинга проходятся вдоль её рук, не касаясь, но заставляя задержать дыхание. Он трогает её постоянно и заставляет желать этого, будто приручая. Ублюдок. Алина думает о том, что будет, если кто-нибудь войдёт. Что предстанет перед чужими глазами? Ускользающая мысль, верная мысль, юлит своим хвостом где-то на периферии, но Алине сложно сосредоточиться во внезапно накатившем жаре. Не том, что возникает при пробуждении её света силой Дарклинга. — Мы были единым целым. Ты была моей. ...а он принадлежал ей всей своей мощью, всеми костями, агатовыми глазами и голосом, что сводил её с ума. Алина жмурится, вспоминая, как он приходил к ней призраком. Она думала, что обезумела. Звала ли она его? Неосознанно, повинуясь инстинкту или тому желанию, что спрятано слишком глубоко внутри? «А что если?» Алина слишком часто задаёт себе этот вопрос и хочет сшить себе губы, чтобы никогда не произнести его вслух. Потому что внутри бьётся в унисон её сердцу это полузадушенное, тихое согласие. Разве мало было смертей — Марии, Василия, десятков гришей и сотен, поглощённых тьмой обычных людей, чтобы сомневаться в своей ненависти? Отступаться от своей цели? Удавить, забрать жизнь, отдать на растерзание своим же монстрам, чтобы глаза эти проклятые, преследующие, замерли и потухли — Алина должна этого хотеть всей сутью, полученным шрамом, каждым потерявшим свой цвет волосом. Алина должна жаждать уничтожения, а не тянуться бессознательно к рукам, не желать сильнее могущества третьего усилителя. Возможно, потому что Дарклинг сам усилитель, чьи кости надели бы сотни гришей, дабы обрести небывалую мощь. Алина помнит свой долгий путь в Ос Альту, полный криков на рынках. «Санкта-Алина! Кости Санкты-Алины!» Все хотели получить частичку святой. — Нет единого целого, — выдавливает она из себя. — Я не покорюсь тебе. Ни за что. — А с чего ты взяла, что мне нужна твоя покорность? — Дарклинг улыбается и леденяще-мягко убирает волосы от её шеи. Кожу жжёт, её всю снова будто лихорадит. — Подумай над этим. И не делай глупостей. Ведь если ты сбежишь, моя милая Алина… Он наклоняется к её уху, выдыхает горячо, почти задевая губами: — ...я найду тебя, я загоню тебя как зверя, пока у тебя не останется ни единого угла в этом мире, пока он сам тебя не отвергнет. Пока ты не заскулишь и не сдашься мне на милость. Алина не успевает заслониться, когда он делает шаг назад и взмахивает рукой. Резко, не сомневаясь. Разрез выталкивает её, топит во тьме, забивающейся в рот, глаза и нос, лишая света, пока Алина, разбитая на тысячи осколков, глотает собственный крик.***
Она садится рывком на кровати, жадно глотая воздух, ощупывая собственное тело в поиске той раны — смертельной, которая должна была её располовинить. Но под заледеневшими ладонями оказывается ткань собственной сорочки, раскалённая кожа и стук сердца, резонирующий, кажется, во всём теле разом. Боль простреливает виски, когда Алина свешивает ноги с кровати и сглатывает подступившую тошноту. В иной раз она бы позволила себе пролежать остаток ночи и обдумать каждое сказанное Дарклингом слово, пытая себя. Но сейчас внутри, с каждым ударом, отбивающим пульсом во всех сосудах, бьётся мысль: «Он не здесь». Она окрыляет вспыхнувшей надеждой — зажёгшимся светом в собственных ладонях, но только у этой птицы на шее верёвка и камень, и вес его тянет к земле, ко дну осознанием. Царапины на спине Дарклинга не принадлежат когтям ничегоев или волькр. Алина дрожащими руками наливает себе воды из графина. Зубы стучат о стекло, когда она пытается сделать глоток. «Он к вам приходил, когда вы были без сознания». Каков шанс, что, будучи снедаемой лихорадкой, она могла сболтнуть лишнего? Каков шанс, что Дарклинг мог справиться без неё и Мала? По периферии зрения мажет чёрным пятном так и оставленного кафтана. Алина едва задерживается, кутаясь в длинный халат, чтобы взглянуть на него. На отвратные ей одежды, которые, не думая, Алина бросает в погасший камин, поверх углей. Дверь оказывается не заперта, а стоящие по обе стороны от неё стражники выпрямляются, когда Алина выходит наружу. Неуверенно, выглядывая и тут же чураясь собственных опасений. Комната, стало быть, действительно была надуманной ею темницей. Старые, почти забытые слова вспыхивают в голове золотом: «Что ж, сделай из меня злодея». Алина давит раздражение на себя же, по глупости попавшую в ловушку. Дарклинг знал это. И потому спокойно уехал, уверенный, что надуманный самой Алиной жёсткий плен сдержит её до его возвращения. Каменные плиты обжигают холодом босые ступни, и Алина подавляет желание вернуться в комнату и поискать какую-никакую обувь. Собственная импульсивность играет с ней злую шутку не первый раз. Но из какого-то упрямства она выпрямляется и цедит стражникам: — Отведите меня к Жене Сафиной. Сейчас. На удивление, не следует никакого сопротивления, обнажённой стали и требования вернуться внутрь. Никто не грозит ей расправой и не заковывает в цепи. Никто не собирается срезать с неё кожу. По прошествии нескольких месяцев Алина уже не уверена в том, что Дарклинг пустил бы нож в ход тогда, на корабле. — Как прикажете, правительница, — стражники кивают ей. Мужчины, которые намного старше её, облачённые в форму опричников. Воины, прошедшие не одну бойню, зовут правительницей девчонку без рода и имени, годящуюся им в дочери. И ставшую символом для страны, мессией, спасительницей. Будто бы Алина здесь действительно хозяйка. Она мотает головой, прогоняя эти мысли прочь. Когда-то так и было. Не столь давно она звалась генералом Второй Армии, но теперь вся столица ей тюрьма. Комната Жени и Давида оказывается в другом крыле, этажом выше. Алина невольно считает ступени и портреты на стенах, вглядывается в знакомые двери, в знаки орденов гришей на некоторых. Когда-то она могла запросто заблудиться в этих длинных залах, витиеватых коридорах, а теперь знает слишком хорошо. Но всяко лучше, что сейчас её никто не увидит. — Ждите здесь, — командует Алина ровно, властно. Интонации в своём же голосе слишком знакомые. Алине бы быть похожей на Николая, но её тянет на глубину иных вод. Постучав, следовало бы выждать положенные этикетом секунды, но у Алины нет времени. И стопы немеют от холода. Отличная королева, прекрасный генерал — заклинательница Солнца в запахнутом халате и босиком! Гроза Дарклинга и всех монстров! Она давит раздражённый выдох и жмёт на дверную ручку, усилием заставляя себя не ворваться внутрь. Комната едва ли своим убранством отличается от её собственной. Проникший следом за Алиной свет разливается маслом по полу и позволяет разглядеть остров с туалетным столиком и занавешенным зеркалом, увесистым сундучком Жени и какими-то безделушками, явно принадлежащими Давиду. Вероятнее всего, каждая из них может оторвать кому-нибудь руку. От шума оба подскакивают в постели, и, если Давид, чертыхаясь, судорожно ищет очки, то Женя вскакивает с ножом наизготовку. Алина давит в себе дрожь при взгляде на провал вместо глаза, не скрытый повязкой. В полумраке шрамы на лице и руках Жени кажутся чёрными змеями. — Это я, — Алина закрывает за собой дверь и щёлкает пальцами, вызывая мягкий ореол света вокруг себя. Трюк простой, но эффектный. Отлично сгоняющий всякую сонливость. Женя выдыхает, опуская клинок. — Святые, Алина, ты что творишь? — она осекается. — Как ты… ты как вышла? — Меня никто и не запирал. Признание собственной недальновидности всегда горькое. Алина трёт переносицу, запрещая себе думать о своих ошибках. Не сейчас. Иначе она наделает новых. — Мы уходим, — говорит она. — Завтра ночью. Давид издаёт какой-то поразительный звук: что-то между фырканьем и вскриком. — Мы ещё не готовы! Женя и Алина шипят на него одновременно, и он понижает голос: — Вероятность того, что мы дойдём до ворот и нас повяжут или, хуже того, убьют, слишком высока, Алина. Взъерошенный и хмурящийся — он выглядит выпавшим из гнезда воробьём. Алина знает, что у Жени точно щемит сердце при одном только взгляде на него, и в другой ситуации её собственное бы наполнилось теплотой. За них обоих. Но внутри трещит один только рациональный мороз. — У нас нет времени, — отрезает Алина, не замечая, как беспокойно меряет комнату шагами. От двери — до окна, за которым бушует зовущая её свобода. Ночное небо полно звёзд. — Дарклинга нет в столице. И я не знаю, сколько у нас осталось времени до его возвращения. Она совершенно не хочет говорить о том, как это узнала, но замешательство на лице её единственных союзников загоняет в угол. Толкает к необходимости сказать правду. Алина вздыхает. Бремя давит ей на плечи, но она упрямо держит спину ровно. — Он отправился за третьим усилителем Морозова, — она сглатывает, не обращая внимание на то, как сгущается воздух — ошеломлением, негодованием. Алина Старкова, вероятно, никудышный друг, ибо мысль о третьем усилителе ей куда слаще, чем желание делиться тайнами с друзьями. — И, — добавляет она, запрещая себе чувствовать падкое предвкушение, — вероятнее всего, нашёл его.***
Кто бы мог подумать, что сбежать окажется так просто. Точнее, поправляет себя Алина, сосредоточенно глядя себе под ноги, чтобы не зацепиться ногами о выползшие на поверхность корни, теперь стало просто. Накануне она едва не поседела повторно в гулком ожидании, практически со связанными руками, ведь от неё толку было катастрофически мало. Даже избавление от стражи стало не её заботой, а задумкой Давида и воплощением Жени. Когда солнце опустилось за горизонт и Алина сделала шаг из своих покоев, оба стражника крепко спали подле стен. — Повезло, что на них не было шлемов, — хмыкнула Женя и поправила на её голове капюшон, после чего ловко спрятала маленький распылитель из прозрачного стекла в широкие рукава своего балахона. Выбраться из столицы под видом паломников, чьи лагеря разбились около стен Ос Альты, было её идеей. Петляя по нескончаемым галереям Малого Дворца, они чудом не наткнулись на десяток вездесущих служанок, среди которых была и Соня. Оставалось радоваться, что все гриши в тот миг были на ужине, и никто не мог их заметить, кроме стражи, которую они не без сонного экстракта Давида обошли. Всё это время, день за днём, Женя запоминала караульных и время, когда они сменяются. Нельзя сказать, возможно было ли себя почувствовать ещё более бесполезной. Алина заслышала шаги до того, как Соня показалась в просторной галерее, украшенной витражными стёклами с изображениями многочисленных баталий прежних лет. Лик царя был украшен солнечным ореолом, придавая ему схожесть со святыми. Что-то было маниакально-ненормальное в том, чтобы украдкой искать на этих картинах сгустки черноты и точёные силуэты, как если бы витражи могли увековечить Дарклинга. Они втроём стояли за углом, вслушиваясь в чужие шаги и тихое пение. Каким бы ни был день, Соня каждый день приходила к Алине с улыбкой и даже когда обнаружила чёрный кафтан в камине, припорошенный пеплом и безнадёжно испорченный, она ни единым жестом не дала понять, как её это расстроило. А оно точно расстроило. Алина слишком хорошо помнит тягу той же Зои быть для Дарклинга первой. В этом глупом соревновании пострадали её рёбра и чужая гордость. Даже спустя столько месяцев хотелось закатить глаза. В руках девушки был поднос с чайником и кружками, и Алина порадовалась, что сия трапеза предназначалась не ей, иначе не миновать им беды через считанные минуты, за которые бы Соня добралась до её комнаты и обнаружила пропажу. Едва ли можно было рассчитывать на её верность, не с прописанным на лице благоговением от одного имени Дарклинга. Женя предлагала усыпить и её, но нетерпение Алины выливалось через край чаши, грозясь и вовсе прорвать шаткую плотину, а потому они вылезли из нор на свой страх и риск. В действительности Алина не была уверена, что полностью осознавала истинную опасность их задумки. Если их поймают, Женю и Давида ждёт смерть. Милосердие предназначалось лишь ей одной, и милосердием не было вовсе. Она была нужна Дарклингу. Алина крепче сжала зубы. — Ты уверена, что получится? — спросила она в который раз, путаясь в полах своего балахона из грубой, овечьей шерсти. Тёмная ткань казалась выношенной и скатавшейся, и Алине невольно на ум пришёл Апрат с его пробирающей до дрожи улыбкой и крючковатыми, костлявыми пальцами. Он всегда казался каким-то безмерным в своих одеждах. Был ли жив старый священник или давно канул в лету? Впрочем, ей не было никакого до того дела. Свобода маячила так близко, так желанно, пусть внутренне Алина хотела остаться и дождаться дара, который предназначался ей. Второй оковой на руку. Безграничной мощью. Возможно, ей следовало бы дождаться Дарклинга, заполучить третий усилитель и сразиться с ним тут же. Возможно. Алина не была уверена, что жар-птица не подчинит её, как олень Морозова. Дарклинг опасался их связи и не рискнул самолично убить морского хлыста. Но после событий в часовне следовало ожидать, что он найдёт способ подчинить её волю. — На этих чуд в нелепых тряпках и с рисунками на лицах уже никто не обращает внимание, даже когда они умудряются пролезть на территорию дворцов, — сказала Женя, разбивая цепи мыслей Алины и заманивая их с Давидом на лестничную площадку, на которой прежде сама Алина не бывала. Крученая каменная лестница отзывалась звонким стуком при каждом шаге и вела глубоко вниз, к узким коридорам, провонявшим сыростью. Дрожащий вдоль стен свет факелов наверняка поддерживался силой инфернов. На каменный пол что-то капало — звонко, степенно, хлюпая разлитой водой под ногами. Где-то пищали крысы, шурша своими толстыми хвостами. Их глаза мерцали алыми точками, расплываясь в одну сплошную линию. «Я никогда не видел более уродливого здания». Полный какого-то несвойственного легкомыслия голос Дарклинга пронёсся в голове миражом. Достаточно реальным, чтобы Алине захотелось выпустить свою силу потоком сжигающего света. Она сдержалась, всё же думая о том, что за всякой золотой ширмой скрываются текущие нечистоты. — Где мы? — спросила она, то и дело оглядываясь на замыкающего их маленький отряд Давида. Его лица было не разглядеть, так низко он опустил голову в своём капюшоне. — Это один из ходов, которых нет на чертеже дворца, — глухо ответил тот, едва ли проронив с их встречи больше пяти слов. «Он боится», — поняла Алина. И не смогла осудить, потому что тоже боялась. Ей чудилось, что тени на стенах ползли за ними следом, шептали её имя и хватали за руки. Не прошло и пяти минут их шествия, как она вызвала вокруг них слабо мерцающий ореол света. Так было спокойнее. И меньше вероятности, что кто-то из них споткнётся и свернёт себе шею. Их план был прост и самонадеян: выбраться из столицы и затеряться среди последователей Заклинательницы Солнца, минуя тракт. Алина знала, что её сердце перестанет колотиться о рёбра, как только они покинут Малый Дворец. «Сбежать было просто», — думает Алина в эту тянущуюся сладкой истомой секунду, когда они оказываются на поверхности, среди шумящих деревьев и ночной тиши. Роща встречает их безмолвием, скрипит ветками и опавшей хвоей под ногами, пока они минуют Большой Дворец, прячась в тенях и прислушиваясь к каждому шороху. Алина считает окна, в которых горит свет. Слишком много. Ей хотелось бы видеть крепость и вовсе потухшей, но жизнь не остановилась с переворотом власти. Дворец живёт дальше, словно отдельное существо. «Возможно, я вижу его в последний раз». Невольно Алина оборачивается и, теряя драгоценные секунды, вглядывается в глубину чащи, зная, что где-то там стоит домик Багры; зная, что она ещё там, сидит подле горящего камина и греет свои промёрзшие кости. Соня обмолвилась несколькими днями ранее, что старуха никуда не пропала. Значило ли это, что Николай всё же погиб? Алина сдавливает челюсти, не смея и думать об этом. Не сейчас. Им надо выбраться. В этих нелепых балахонах и с нарисованными на лицах солнцами — её знаменем. Она нетерпеливо притоптывает, совсем как маленькая девочка в ожидании подарка, пока Давид разбирается с обнаруженной брешью в, казалось бы, неприступной твердыни. Алине кажется, что вся Ос Альта — сплошное решето, когда они пролезают сквозь царапающий ветками плющ, вдыхая запах земли и камня. — Неужели никто этого не обнаружил до сих пор? — Чему ты удивляешься? — хмыкает Женя. — До недавних пор здесь все лелеяли праздность жизни. Кроме Дарклинга. Но даже ему не было дела до дырок в королевском заборе. И когда-таки они оказываются по ту сторону, за полверсты от крепости для помазанных королевской благодатью, Алина закусывает нижнюю губу, чтобы сдержать довольный вскрик. Они справились! Выбрались! — Получилось, — шепчет она. — Получилось! Собственный голос кажется слишком громким в царящей тишине, лишённой и стрекота сверчков, и уханья проснувшихся сов — всё осталось в рощах за каменным забором вместе с красивой жизнью. Вокруг них одна лишь пустошь дорог с едва различимыми вдали крышами домов на фоне черноты неба. Они кажутся насаженными шапками — высокими и низкими, с вздёрнутыми носами дымоходов. В столице кипит жизнь, а где-то совсем рядом разбит лагерь последователей заклинательницы Солнца. Они близко. Тишина звенит, пьянит осознанием, что который раз ей удалось вырваться из хватки опаснейшего мужчины Равки. Алина вглядывается в вереницы дорог, ступая по пожухлой траве. Им бы и дальше идти по ней, держась вдали от света горящих фонарей, но тогда точно останутся отчётливые следы. — Получилось, — повторяет Женя. Пускай и не разглядеть, но она точно улыбается. Где-то вдалеке остались охраняемые кованые ворота со знаменем двуглавого орла, а они прошмыгнули у стражников прямо под носом! Ждущих, когда же маленькая святая решится сделать шаг. Воздух вне пленивших её стен кажется слаще, тает на языке каждым вдохом — свободой и утолением жажды. Увидь их кто сейчас, — три тёмные фигуры в нелепых балахонах, — точно бы приняли за сбрендивших паломников того или иного культа. Или просто сумасшедших, излишне шумящих в ночной тиши. — Нужно убираться отсюда как можно скорее, — командует Алина и, приглядевшись, замечает, как Женя крепче сжимает руку Давида, как они переплетают пальцы, и сердце колет внезапной тоской. С губ рвутся слова преободрения, как и полагается лидеру, но они резко застревают в горле. Они втроём — источник всего шума, а стоит замереть и прислушаться, чтобы шкурой прочувствовать неестественность тишины. Слишком тихо. Слишком. Тишина слишком осязаемая, плотная, не пропускающая ни единого лишнего звука, как если бы вокруг вымерла всякая жизнь. Как если бы… «Разве ты не должна быть занята планированием своего побега?» — О нет, — только и говорит она. — Что такое? — голос Жени натягивается струной, а она сама делает шаг к ней. Алина отшатывается. Она всей кожей чувствует. Сердце срывается в галоп — не от вспыхнувшего внутри азарта их побега. Так настигает предчувствие беды и бьёт под дых, волной осознания, топящей под своей толщей. — Он знал! — выдыхает Алина и в отрицании, бессмысленном в своей беспощадности, мотает головой. — Нет, нет, нет! Её слова тонут: во внезапно раздавшемся, словно ждущем её слов, стрекоте и похожим на далёкие громовыми раскаты рычанием; во взмахах крыльев, что взрезают ночное небо. Алина понимает всё с кристальной ясностью: они снова шагнули в ловушку, подобную надуманной ею темнице. Это понимание выбивает из её груди стон, воздух, всякие силы. Дарклинг знал, что они попытаются сбежать этой ночью. Женя хватает её за руку, тянет в сторону: — Нужно идти! Сейчас же! Алина делает шаг, чуть ли не спотыкаясь. Цокот копыт бьёт по перепонкам, звучит аккомпанементом собственной ошибке и тонет, тонет в рычании нагрянувших ничегоев, заслонивших собой небо, весь мир. Свет льётся с ладоней, формирует сферу вокруг, словно бы солнце вдруг проснулось ночью, засияв всей своей ослепительной мощью. Ничегои подлетают ближе, неустрашимые силой заклинательницы Солнца, но не пытаются атаковать. Сияние делает их ещё более уродливыми, чернота выгорает в матовую серость литых конечностей. Пустота их лиц наслаивается, будто их всех вот-вот перебросит в часовню, назад во времени. Это была ошибка, проклятая ошибка! Очередная. «У меня больше опыта в играх с вечностью». Алина вскидывает голову, в беспомощности смотря прямо перед собой. — Поздно, — произносит она глухо и отталкивает руку Жени. — Уходите сейчас же! — Мы не уйдём без тебя! В любой иной ситуации Алина поразилась бы этой внезапной самоотверженности Давида, заслонившего Женю собой, но сейчас этот порыв — чистой воды самоубийство. — Бегите же, я отгоню их! — она вскидывает руку, готовясь метнуть разрез. Один, два, десять — насколько хватит сил, но ничегои вдруг сами отступают, пятятся назад, откатываясь одной теневой волной. Смертоносной, раскраивающей саму мироздания ткань. Дарклинг вспарывает её из раза в раз. И его появление меж этих волн порождённой им скверны ощущается так же: он разрезает реальность, вскрывает как ореховую скорлупу. Мерзость. Его вороной ступает чинно и медленно, не пугаясь обступивших его монстров. Алина бы не отказалась, чтобы он сбросил Дарклинга и затоптал прямо в эту секунду. Тот поднимает руку и щёлкает пальцами. Стрекот и рычание стихают, словно спрятанные под колпак. Ничегои замирают — теневыми солдатами, немой армией скверны, плотью от плоти его. Алина выпрямляется, не глядя на Женю и Давида. Её парализует яростью и болью, если она увидит, как когда-то красивейшую из девушек колотит дрожью, что различима в изувеченных шрамами пальцах. Что видит Женя, глядя на эти полчища тьмы, которые рвали её на куски по приказу Дарклинга? По приказу того, кому она верила, за кем следовала в слепой преданности? Он был для них хуже, чем всякий бог, равнодушный к возносящимся мольбам. Беззвёздный святой? Беззвёздный грешник, обретшая кости и плоть тьма. — Ты знал, — Алина сама не замечает, как скатывается в рычание, ощущая себя загнанной в угол хищницей, чьи когти вырваны. Какие у неё шансы сразиться с ним сейчас? Зажили ли его раны? Хватит ли этой волны внутри, чтобы одолеть его? Где третий усилитель? Алина впивается ногтями в собственные ладони, чтобы не спросить в ту же секунду; не выискивать глазами блеск перьев жар-птицы. Или он привёз ей голову и кости? — Знал. И предупреждал тебя, — произносит Дарклинг. — И давно ты тут ждёшь? Дарклинг кривит губы. Его бледность резко выделяется во мраке, будто подсвечиваемая изнутри. Он слабее, чем тогда, в часовне. Алина бы могла попытаться застигнуть его врасплох. Один проклятый разрез, и ни единый выдох больше не сорвётся с этих губ. — Ты удивительно пунктуальна, моя милая Алина, — мягко говорит Дарклинг, методично стягивая с рук перчатки. Ничегои по-прежнему не двигаются, в ожидании приказа. Будто разом умершие. Рождённые мёртвыми, безмолвными, пустыми, движимые одним только голодом. Ненасытным, под стать их хозяину. — Всё же придётся тебя запереть для пущей надёжности, — продолжает Дарклинг и поворачивает голову к Жене и Давиду. Последний только рьянее вскидывает подбородок. Взъерошенный смельчак в очках, гениальный фабрикатор, который учится быть чуть больше человеком по отношению к тем, кто его окружает. Алина невольно вспоминает об Илье Морозове. — Но с предателями у меня разговор куда короче, — леденяще добавляет Дарклинг и вновь щёлкает пальцами. Длинные, полные того аристократизма, коего не видать и некоторым королям, сделавшим первый вдох с короной на голове и с золотой ложкой в руках, — они творят ужасные вещи. Алина не так давно вспоминала эти руки с затаенной внутренней дрожью сладкого предвкушения, но сейчас она бы сломала сустав за суставом, потому что ничегои срываются с места под её неистовый вопль, вибрирующий в каждой кости. Они разламывают выстроенную ею сферу, чтобы схватить вскрикнувшего Давида и поднять над землёй. Свет разрывается клочьями, а Алина успевает разрезать лишь нескольких на ошмётки мрака, прежде чем понимает, что точности не хватит: лишнее движение — и она самолично располовинит Давида. Ничегои держат его за руки и ноги, пока один из них замыкает ему рот, впиваясь когтями в лицо. Упавшие очки поблёскивают стёклами на земле, прежде чем теряются во тьме, когда свет окончательно гаснет. — Нет! — Алина кричит вместе с Женей и её же хватает, не давая ринуться прямиком в лапы чудовищ. — Отпусти его сейчас же, монстр! Ты бесчеловечный ублюдок! Отпусти его! — Женя рвётся из рук обезумившей бестией, и Алина оттаскивает её в сторону, глядя, как Давид трепыхается пойманной птицей в цепких лапах. — Ненавижу! Дарклинг едва ли ведёт бровью, наблюдая за их потугами с откровенной скукой. Алина разворачивает Женю к себе лицом, обхватывает ладонями и с нажимом говорит: — Не лезь. Ты сделаешь только хуже, слышишь? Слышишь меня?! Женя пытается развернуться, и приходится её грубо встряхнуть. — Он убьёт его! — Не лезь! — Алина повышает голос и отпускает её, чтобы подойти ближе. Конь Дарклинга отфыркивается, топчет подкованными копытами влажную землю. Она окропится кровью, если Алина снова ошибётся. Руки дрожат — злостью, беспомощностью, тем страхом, который Алина предпочла бы никогда не чувствовать. Ответственность за чужие жизни давит на хребет, едва его не разламывая. Дарклинг выжидающе смотрит. Ну же, заклинательница Солнца, Санкта-Алина, что ты можешь предложить вечности с глазами цвета стали? Равнодушной, пустой, беспощадной. — Отпусти его. Он ничего не сделал. — Да неужели? Всего лишь помог тебе сбежать. Я предупреждал тебя, ведь так? Алина кусает изнутри щеку, оглядывается на замершую Женю. Та не сводит взгляда с Давида, её губы шевелятся, посылая то ли мольбы, то ли проклятья. Может ли Алина рискнуть снова чужими жизнями ради своей? Имеет ли хотя бы малейшее право на подобное? — Ведь так? — с нажимом повторяет Дарклинг. — Я не сбежала, — отвечает она, вновь взглянув на него снизу. Чувствует ли он это превосходство? Пьянящее, заставляющее кровь бурлить в жилах? Алина слишком хорошо помнит то, как преклонялась перед королём и какую ярость при том ощущала. — Я всё ещё здесь, в столице, — продолжает она. — Тебе нет нужды убивать Давида. Он слишком талантливый гриш, чтобы ты разбрасывался такими... ресурсами. Дарклинг тянется рукой и треплет коня между ушами. Пустой, бессмысленный жест — он почему-то режет Алину изнутри излишней человечностью, иррациональностью такого сочетания. — С каких пор из упрямой девчонки ты стала дипломатом? — Отпусти их. И я останусь, — Алина игнорирует его укусы — словами, ухмылками, этим надменным взглядом. Лишь запоздало осознаёт, что это не высокомерие застыло в агатовых глазах. Это ледяная ярость, обтёсывающая гранями айсберга ей скулы. Он в бешенстве. Алина подавляет желание сглотнуть и лишь крепче врастает ногами в землю, не ощущая ветра; не замечая того, как ночь постепенно отступает после самого тёмного часа, подбираясь сонным, лижущим верхушки елей да крыши далёких домов рассветом: мрак рассеивается вдали, но не вокруг них, полный той силы, что подвластна лишь её заклинателю. Совсем скоро проснётся столица, солнечные зайчики побегут наперегонки по черепицам и окнам, и каждый сосуд-дорога города наполнится движением и шумом, коего не бывает после заката. Проснутся и оба дворца, до того полные шорохов и тихих шепотков готовящихся к новому дню слуг. Обнаружила ли Соня пропажу вверенной ей пленницы? Заглянула ли просто проверить и осознала с ужасом, что с ней сделает её суверенный? Рассвет близок. Если Алина не усмирит собственную гордость, ни Женя, ни Давид его не увидят. — Пожалуйста, — выдавливает она. — Хотя бы раз будь милосерден. — Проявить милосердие? — Дарклинг приподнимает брови, оглядывая своё тёмное детище. Ничегои безмолвно парят — чернотой возведённой стены. Давид в их лапах выглядит налепленным сдуру пятном. — Нет, Алина. Однажды я поступил милосердно, поверил тебе, а ты меня обманула. Это станет тебе уроком. Он поднимает руку. Женя кричит. — Как и ты! — Алина бросается к его коню, цепляясь пальцами за полы плаща, сбивая движение. Вороной дёргается, порываясь встать на дыбы, но Дарклинг успокаивает его, натягивает вожжи и похлопывает ладонью по мускулистой шее. — Ты врал мне всё то время! Обманывал, соблазнял, считая, что глупая деревенщина вроде меня ничего не заподозрит и покорится тебе! — Алина облизывает пересохшие губы, ощущая себя вновь высушенной и ослабшей, сломанной, как когда впервые очнулась в своей комнате в Малом Дворце. Она понижает голос: — Даже достойного мужчину можно выставить глупцом. Дарклинг хмурится, взглянув на неё, но не отталкивает. Не выдёргивает плащ из её пальцев, сжатых, кажется, намертво. — Ты сделала это дважды. — Пожалуйста, — Алина повторяет, глядя в его непроницаемое лицо, лишённое эмоций и всякого намёка на сочувствие. Он был куда более понятным во всех сводящих с ума видениях, чем сейчас — в нарощенной столетиями отчуждённости. Слова вдруг становятся слишком тяжёлыми, как оковы на ногах. Алина жмурится, прячет под веками подступивший жар. «Он не оценит моих слёз. Не оценит!» — Я никогда не просила тебя ни о чём сама, по своей воле. А сейчас прошу, — всхлип рождается где-то в груди, но Алина безжалостно душит его: слишком много слабости для него одного, — не трогай их. Я больше не стану пытаться. — Грош цена твоим обещаниям. — Так чего ты хочешь?! Я умоляю тебя, сделаю, что пожелаешь! Ломай меня, но не трогай их! Не трогай, у меня больше ничего нет! Он вздыхает. Глубоко и очень раздражённо. — Я тебе уже сказал, что мне не нужна сломанная солнечная королева, Алина. Сердце не пропускает удар. Сердце просто останавливается. Алина не знает, откуда у него столько власти в одних только словах. — Я больше… — она ломается голосом, но заставляет себя звучать твёрдо, уверенно (обессиленно), — не сбегу от тебя. Сказанные слова закольцовывают что-то внутри неё самой — так замыкаются двери темницы. Слёзы всё же скатываются по щекам, упрямо стираемые предплечьем, грубой тканью раздражая кожу. Алина не может себя заставить разжать кулаки, стоя к Дарклингу так близко. Во плоти. Она не успеет сконцентрироваться и взмахнуть. Давид умрёт раньше. Стоит им соприкоснуться, как поток силы в Алине откроется, но она не уверена, что Дарклинг позволит подобное. Скорее отрубит руку. Увечная заклинательница для призыва света тоже сгодится. Дарклинг трёт переносицу. Устало, задумчиво, как если бы происходящее было лишь мелкой помехой для него. Что-то не так. В висках щёлкает. Неужто её выходка настолько разозлила его? Нет, она и раньше сбегала, раньше нарушала все его планы. Здесь что-то другое. Алина шире распахивает глаза, выдыхая шумно, почти что трогательным оханьем. Конечно. У него нет усилителя. Иначе бы… иначе что? Алина со всей ясностью понимает, что, пожалуй, подобное могло выбить его из колеи: ускользнувшая из пальцев цель. Но что произошло? Дарклинг не нашёл жар-птицу? Откуда тогда те раны? Что пошло не так? Облегчение позволяет ей вдохнуть, только разочарование давит на грудь гранитными плитами. Она ждала эту силу. И всё ещё ждёт, и жаждет — такая же сумасшедшая, как и сам Дарклинг. Такая же ненасытная до могущества, заражённая его лихорадкой. Безумцы. — Мы оба знаем, что это не так. Ты попытаешься, — наконец произносит Дарклинг, и что-то в пустоте его голоса убеждает Алину в её догадках. — Но я услышал тебя. В первый и последний раз. Ей кости выворачивает это дозволение. — Рассчитываешь на благодарность? — На твою осознанность, — отвечает он. И щёлкает пальцами в третий раз. Ничегои отпускают Давида, растворяются во тьме, что почти потеряла свою силу в предрассветных сумерках, в звонком пении проснувшихся птиц. Давид падает мешком, жадно хватая воздух. Приподнимается на руках, комкая в пальцах землю. На лице остаются царапины от когтей — небольшие точки, и это малая плата. Куда меньшая, чем они могли заплатить. Женя бросается к нему, обнимая и накрывая собой, будто этим смогла бы уберечь от всякой напасти. У неё почти не дрожат руки, когда она надевает на Давида очки. Она бы умерла за него, понимает Алина. Как она сама хотела умереть за них всех. Но то было не чистым в своей искренности желанием — вся её суть по-прежнему тянулась к человеку перед ней, к силе, к власти. Взглянуть на Дарклинга вновь почему-то кажется чем-то вроде пытки. Как если бы он содрал с неё кожу. Вдали раздаются голоса, цокот копыт и ржание — всадники приближаются, чтобы сопроводить их обратно в крепость. Алина смотрит себе под ноги. — Что теперь будет? — тихо спрашивает она, комкая в пальцах кусок чужого плаща. Пятится назад и размыкает кулаки, когда Дарклинг спешивается. С раздражающей ловкостью для человека, который пробыл в седле точно не один час. Алина хочет отшатнуться, отойти прочь, когда он останавливается рядом. Стягивает с себя плащ и набрасывает ей на плечи. Поверх уродливой робы, в которую она облачилась. Ткань давит. Сильнее, чем ошейник, который когда-то ощущался привязанным к шее камнем. Дарклинг опускает руки. Не прикасаясь к ней. — Ты сдержишь обещание, — произносит он. Голос не тонет в наступающем гомоне. Алина выдерживает всю тяжесть его взгляда и заставляет себя не вздрогнуть, когда Дарклинг добавляет: — Иначе я сдержу своё.