«...поддавайся ласке, иди навстречу,
обещаю, мы будем вместе вечно, если ты поверишь
и подождёшь, пока я
за пазухой спрячу нож».
— нордическая
В лачуге всё тот же спёртый, жаркий воздух; немногим влажный, от чего не укрытые капюшоном волосы Алины завиваются в забавные кудряшки, топорщатся светлым облаком, будто после принятой ванны. Нимбом мнимой святости. В плиточной печи, закоптившейся чёрной коркой от постоянной работы, пламя всё так же ревёт, неистово танцует, бросая полоски света на стены. Затухает, не касаясь тени рядом. Ничего не изменилось с тех самых пор, как Алина впервые вошла в этот дом, который мог бы принадлежать лесной ведьме, что печёт пряничных детей. В случае Багры, всякая пища отдавала бы горечью разочарования: за сына, обуреваемого собственной гордыней да жадностью; за себя, потому что не смогла от того уберечь; за девчонку с солнцем в венах, которая должна была стать выходом, той нитью, что развяжет затянувшийся узелок; за мир, что был таковым и загнал их в ловушку, на дно колодца, глубокое и непроглядное, откуда вылетающее эхо криков тонет, не добираясь до поверхности птицей, чьи крылья скованны болью переломанных костей. Разочарование — горечь от бессилия. Стоит Алине войти, впустив толику света в чужое царство теней, как сидевший на низкой скамеечке Миша подскакивает с книгой в руках, роняя на укрытый выцветшим и протоптанным ковром пол маленькую закладку. Даже издали заметно, как бьётся его кроличье сердце в груди, укрытой тонкой тканью рубахи. Он выдыхает с таким благоговением, будто увидел нечто необыкновенное. Необъяснимое. Чудо. Как если бы Санкта-Алина вновь восстала из мёртвых, куда её неустанно записывали, дабы распродать очередную порцию костей. Шагая по галереям и просторным залам, она не раз словила на себе удивлённые взгляды: служанок, наползшей в столицу чумой под сапог узурпатора знати, гришей в своих ярких кафтанах — все они перешёптывались между собой, омывая её волной слухов с ног до головы. Алина сосчитала не одну ядовитую улыбку и предпочла даже не задумываться о том, как они её всю выворачивают сплетня за сплетней, пока чужие глаза скользили по её силуэту, кусая за плечи и вышивку кафтана. Чёрного. Пигмент такой насыщенный, впитавший мрак самого Каньона, что кафтан пятном врезается со всего размаху, ударом клинка вскрывая реальность, как нарыв, и заставляя шарахаться от своего же отражения. Расшитый золотыми нитями, словно реками расплавленного металла, артериями на ночном, непроглядном небе, он удивительно сочетается с потерявшими цвет волосами, ниспадающими на плечи. Стараясь не смотреть на себя лишний раз, с какой-то тщедушной горечью Алина не может не признать, что чёрный ей всё так же идёт. Как Святой, как заклинательнице Солнца, придавая гротеск и подчёркивая тот самый свет, что порой пробивается сквозь кожу. Но как легко сломалась её воля! Ведь так они, все эти надменные самодуры, думали о мятежной девчонке, серости да пыли под ногами, по какому-то нелепому стечению обстоятельств засиявшей ярче всякой звезды. Дарклинг не оставил ей выбора, пусть и не сказал прямо. Он вообще с ней не говорил после той ночи. Не запер в комнате, не повязал цепями около своих ног, исчезнув из её поля зрения, что и подумать бы: вот она, Алина Старкова, вернулась в прошлое, когда Дарклинг был чем-то недосягаемым, надёжным. Искушающим подлететь ближе к этим заледенелым берегам, чтобы попасться в ловушку бушующего под намёрзшими льдинами огненного марева, утонуть, задохнуться в обсидиановой пыли. — А если я не надену его? — спросила Алина с вызовом, граничащим с яростью, сдирающей с ладоней кожу. Не остротой ногтей, а пламенем. — Что, он придёт и самолично меня оденет? Соня отвела глаза и, святые, немногим зарделась. Смущением? Стыдом? Злостью за то, что Алина Старкова отнеслась к величайшему, по мнению многих, дару с невежественным презрением? С провалившейся попытки побега, служанка старательно держится в стороне, не задавая лишних вопросов и всячески подчёркивая то, что мнимая королева её подвела. Следовало радоваться, что в живых осталась после такого промаха. Но Алина догадывалась, что дело было не в милости Дарклинга, а в том, как он их расколол без особого труда. Он знал, что они попытаются сбежать. И знал, что она сломается под гнётом угрозы. Мерзавец. Женю и Давида с того дня Алина не видела. Соня прокашлялась. — Дарклинг сказал, что в таком случае у вас не будет другой одежды, — она помедлила, — моя королева. Алине только и осталось, что сжимать крепче челюсти и выше поднимать голову. Она испепелит эти тряпки вместе с ним. Нужно только потерпеть. Мысль спотыкается. Не так ли говорил себе сам Дарклинг год за годом, столетие за столетием, преклоняясь, опуская в ложном смирении голову? «Нужно потерпеть». Алина ненавидит себя за то, что так часто тянет нити параллелей между ними; за то, что так часто думает о нём, злясь, как ребёнок, за его отстранённость и равнодушие, кои сменили одержимость. Огонь свечей дёргается от по-хозяйски ворвавшегося сквозняка, но не гаснет. — В чём дело, мальчишка? Голос Багры всё тот же, только кажется более скрипучим, как проржавевшие дверные петли, при малейшем движении поющие просаженной, въедающейся в уши мелодией; более усталым, а от того — и ворчливее звучит, хотя спустя десятки занятий, полных недовольства и тумаков тростью, куда уж ворчливее? — Что ты там бормочешь? Багра поворачивается, пряча костлявые руки в длинных рукавах. Чернота её слепых глаз полосует Алине по лицу, по сердцу, по ней самой — каждый раз новой порцией агонии и отголоском вины, царапающей изнутри лёгкие. Она вспоминает лицо Дарклинга, треснувшую на мгновение маску, там, на корабле, где его эмоции были свободнее, ярче, злее, как хлёсткие удары кнута. Будто море давало ему большую свободу, чем твёрдая земля под ногами. Алина слишком хорошо помнит лезвие ножа и все улыбки, полные триумфа и какого-то неясного сочувствия в ответ на каждую попытку избавиться от оков его власти. Миша смотрит на неё рассеянно, заметив, чей цвет надела спасительница Равки. Алина ощущает себя предательницей, поджимает губы. Прячет пальцы в рукавах, чувствуя иррациональную безопасность под плотной тканью, словно облачившись в доспех. — Не оставишь нас? — она старается звучать мягко, потому что ребёнок не заслужил её жестокости. Багра щурит глаза. Выглядит жутко. — Я надеялась, что больше никогда не услышу твоего голоса. Другой бы обиделся, но Алина знает, что кроется за грубыми словами. — Иди погуляй, мальчик, — Багра взмахивает рукой, оголяя мёртвенную бледность кожи. Алина может издали разглядеть рисунок вен, обведённый чернильной синевой. — И закрой дверь. Маленькая святая никак не научится манерам. Алина кривовато улыбается, пока Миша поднимает закладку, закрывает книгу и выскальзывает за порог маленьким зверьком. На неё он больше не смотрит, стыдливо отводя глаза. Будто она прокажённая. Неожиданная злость полосует по сердцу. Что она могла? За шутливой угрозой оставить её без одежды крылась другая, вполне реальная. Дарклинг убьёт Женю с Давидом, не усмири она свой нрав. Скормит своим монстрам, глазом не моргнув. Всего лишь цвет. Всего лишь тряпка. Алина хочет так думать, чтобы не чувствовать, как крепко смыкаются кандалы навязываемой воли. Дверь со скрипом закрывается, звуча панихидой. Дневной, выбеленный до рези в глазах свет исчезает, оставляя только рыжую пляску пламени. Было бы куда проще, будь снаружи один непроглядный мрак нависших туч, своей густотой и тяжестью давящих на плечи. Разве не так должно выглядеть средоточие зла? Впрочем, Алина не единожды допустила грубую ошибку, загоняя все величины под одну переменную. Мир не делится на чёрное и белое: все они живут в отбрасываемых тенях собственных пороков. Но Алина надеялась каждый раз, просыпаясь поутру: вот сейчас ничегои заполонят всю столицу с рёвом, рокотом и отвратительным, мерзким жужжанием, накроют собой всё небо, атакуют мирных, ни в чём неповинных жителей, являя истинное лицо того, кто мнит себя спасителем. Но ничего не происходит день ото дня. Небо над головой всё такое же светлое, необъятное: то ослепительно голубое, то затянутое сизыми облаками — в сером равнодушии, а вовсе не предгрозовом напряжении давя чернотой и вспышками молний. Кронова зелень не меркнет, а озеро по-прежнему искрится днём до рези в глазах, как неогранённый алмаз. На лицах встречаемых ею людей не уловить ни страха, ни траура, но и весёлыми их не назвать: Равка, словно одеяло, растягиваемое во все стороны, трещит по швам. Алина пытается вдохнуть, но не находит воздуха. Подходит ближе, ощущая, как успела взмокнуть в этих душных стенах. Но у Багры руки непременно ледяные. — Я надеялась, что вы ушли вместе с Николаем, — произносит она, когда молчание затягивается. Багра не заговорит с ней первой, крайне точно ощущая в ней то, что когда-то обнаружила в своём сыне. Алина не хочет знать, что она думает после их давешнего разговора, полного её собственного высокомерия и жажды силы. — С щенком? Я отказалась, хотя и бранился тут твой принц-бастард, что уши в трубочку сворачивались, — Багра складывает руки на коленях. Спина у неё прямая, но, приглядевшись, заметна усталость в острых плечах. Пламя рисует на её лице то старость прожитой вечности, в воображаемых морщинках у глаз и складках вокруг поджатых губ; то когда-то спрятанную молодость, когда всякая улыбка наверняка сводила мужчин с ума. Они оба обладали этой магией — запредельной для понимания, и Дарклинг черпнул её сполна. Алина задерживает дыхание, услышав хоть что-то новое о Николае. О Мале она не знает ничего и едва ли узнать сможет. Внутри тянет: тоской, почти отчаянием. — Я не знаю, смог ли он выбраться, — рассеянно говорит она, потупив взгляд и уставившись на собственные колени. Чёрные полосы, острые углы. Багра фыркает. — Уж он-то точно смог. Она не подбадривает, но Алине становится немногим, совсем на каплю, но легче. — Почему вы остались? Вопрос не успевает слететь с губ, как Алина понимает, насколько глупо он звучит. Словно бы она спросила о том, как Багре погода за окном, которого нет в этом домике, похожем на самовозведённую тюрьму. Дежурное, бессмысленное сотрясание воздуха. Почему она осталась? А разве могла мать отвернуться от своего ребёнка ещё больше? Даже после всего, что он сделал. «Меньше, чем мог бы. Больше, чем стоило». — Не задавай вопросов, на которые знаешь ответ, — Багра отмахивается от неё, как от назойливой букашки, ползущей по руке и вызывающей омерзительную щекотку. Алине хочется и сжаться, и рявкнуть в ответ тут же. Она себя одёргивает, но позволяет чужим длинным, похожим сейчас на паучьи лапы пальцам взять себя за руку. Сила разгорается внутри по щелчку, подступает приливом, как если бы чаша внутри неё наполнилась почти до краёв. Почти. Ощущение другое, не дарующее ей тех крыльев, которые возникают каждый раз, стоит… Хватит. Алина сжимает челюсти. — Ты снова совершила глупость. Пальцы Багры проходятся по окове. Неправильной, потому что она одна. Неправильной, потому что Дарклинг не привёз третий усилитель, подарком с дальней дороги, очередным звеньем связующей их цепи. Убей он жар-птицу, стала бы их связь ещё крепче? Нерушимее? Алина игнорирует волну дрожи, пляшущую острием игл на коже, от одной этой мысли. Ей хочется, чтобы это было отвращением. — Он не говорил с вами? — С чего бы? — Багра и вправду удивляется. Алина мнётся, не зная, стоит ли вообще продолжать. — Он был… я думаю, что Дарклинг нашёл жар-птицу. «Он был в Двух Столбах, и острые когти усилителя Морозова добрались до него». Минуты растягиваются, наполняясь лишь треском пламени. Багра, казалось бы, даже не дышит. — То, что он нашёл жар-птицу, не значит, что он нашёл третий усилитель. Алина не понимает, но и не успевает спросить, потому что Багра добавляет: — Ты позволила себя схватить. Что я говорила тебе, самонадеянная ты девчонка? — Я думала, что справлюсь. Багра усмехается. Без всякой весёлости, с одной лишь острой жестокостью. Похожи, как же похожи. — Ты всё время так думала. Когда мечтала быть его маленькой принцессой на цепи, когда бездумно отправилась на поиски оленя, вместо того чтобы пропасть навсегда. Когда бросила во тьме и когда решила, что сможешь его побороть. То-то же, справилась! Алина вырывается, вскакивая. Слишком резко, потому что скамейка опрокидывается с громким стуком. — У меня почти получилось! И не смейте осуждать меня за то, что сами не можете сделать! Багра встаёт. Быстрее, чем можно было ожидать. Своими слепыми, полными тьмы глазами она безошибочно смотрит на Алину, словно на светлячка в непроглядной ночи. Алине хочется думать, что она смотрит, — где-то глубоко, под толщей ярости. Несмотря на жару, взмокшую от неё кожу и разгоряченный, прокатывающийся волной в лёгких воздух, её бьёт дрожь. Её колотит. Трость оказывается у шеи слишком молниеносно. Приструнивая и напоминая. Алина порой легкомысленно забывает, что женщина перед ней так же сильна, как она сама, пусть и сила эта похоронена. Так же сильна, как Дарклинг. Если такое возможно. — Ты вменяешь мне вину за то, что я не смогла убить своего сына? — Багра прищуривается. На лице слишком зримо презрение: к себе, к ней, ко всем ним, избалованным запредельным могуществом детям. — Или злишься на себя, потому что у самой не поднимается рука? — Это не так. Слова, призванные звучать уверенно, вырываются беспомощным выдохом. Погибающим, слабым птенцом. Багра убирает трость, коей могла легко сломать ей шею, пересчитать позвонки или ударить по виску достаточно сильно, чтобы раз и навсегда избавить Равку от появившейся надежды. Но она не делает этого, как когда-то не решился Мал. В то мгновение Алина его почти ненавидела. Она пятится к выходу спиной, разворачивается, чтобы не слышать вопроса, который закономерен. — Тогда почему, — спрашивает Багра тихо, вбивая каждым словом гвоздь не в крышку гроба, а в её ладони, — ты до сих пор этого не сделала? Почему? Хотела бы она знать.***
Она едва ли не кубарем выкатывается за дверь, подгоняемая демжинами, волькрами, ничегоями — всеми монстрами, что может предложить мир. Но страшнейшее кроется в том, что осело между строк, не было произнесено вслух. Это может быть не битвой двух чудовищ. Это может быть просто убийством. Дарклинг всемогущ и бессмертен, но его плоть и кости уязвимы к пулям и стали. Алина помнит, как свинец прошил его плечо с лёгкой руки Николая. Его можно убить. Так почему она до сих пор медлит? Дневной свет режет глаза выбеленной яркостью после сумрака лачуги старейшей из дрюсье, как их зовут фьёрданцы. Ведьмами. Неожиданно прохладный воздух прокатывается серебром по коже. Алина щурит глаза, давая себе привыкнуть, пока вокруг шумят вековые ели: их тяжёлые ветки стрелами взрезают небо, пиками верхушек тянутся к самим облакам, казалось бы, вспарывая обманчивую мягкость. Обычно изумрудная листва вязов шумит, позволяя ветру наигрывать одному ему известную мелодию, но сейчас цвет кажется тусклым, будто краску вымыл недавно прошедший дождь. То ли дело в наползших тучах, то ли в восприятии Алины, исказившемуся под гнётом жара и нагой жестокости чужих слов. Она кутается в свой кафтан, хотя вернее было бы скинуть эту тяжёлую ткань, не дающую дышать. Проще надумывать подобное и считать обычную вещь, пусть и дорогую, и красивую, и проклятую своим цветом, средоточием зла. Алина задирает голову, глубоко и медленно вдыхая, позволяя кронам лёгких внутри расправиться, словно корабельным парусам. На протоптанных тропинках из влажной, чавкающей под подошвами земли ни души. Различим стрекот насекомых, спрятанных бусинами в траве, да пение птиц. Они перекрикиваются, передавая друг другу эхо. Миши поблизости нет, и Алина рада этому. Ей хватило осуждения сполна, а ведь она ещё не видела Женю, которой и сказать-то нечего, потому что ответов нет. Багра лишь больше спутала карты, послала рябь по паутине, от чего Алина всколыхнулась всей своей сутью: догадками, сомнениями, сплошными вопросами. «То, что он нашёл жар-птицу, не значит, что он нашёл третий усилитель». Неужели они ошиблись, и гром оказался всего лишь громом? Но Дарклинг определённо что-то нашёл, доказав в который раз, что нет ничего невозможного. Багра не стала этого оспаривать, пускай и не подтвердила. Но как он справился сам, до того постоянно используя Мала для поисков оленя и морского хлыста? Дурная мысль закручивается змеиными кольцами внутри, обнажает клыкастую пасть. Может ли быть такое, что Мал где-то рядом? Взят в плен под угрозой расправиться с самой Алиной? «Ты услышишь, когда я заставлю её кричать». Она выдыхает: шумно, раздражённо, зло. Будь это так, ей бы непременно прилетела прямая угроза снять голову Мала с шеи при малейшем неповиновении. — Старуха не сказала тебе желаемого? Голос мягко стелет, навеваемый шелестом потревоженной листвы, преддверием громового раската. Алина вздрагивает, оборачиваясь. Полы кафтана взлетают, словно в вальсе под светом хрустальных люстр. Дарклинг стоит подле хижины, опираясь плечом о широкий ствол вяза. Чёрный силуэт, выделяющийся пятнами выбеленной кожи: его лицо по-прежнему выглядит излишне измождённым залёгшими под глазами тенями, словно росчерками чьей-то неумелой, грубой руки на холсте. Алина не хочет, но впаивается взглядом в обострившуюся остроту скул, линию челюсти, ставшую ещё чётче. Ещё идеальнее в своей выточенности, вырезанной из гранита, вековых скал, огранённой с особой любовью. Скверна истощает его или же навалившиеся обязанности? Алина подавляет желание сглотнуть. Сколько он здесь стоит? Слышал ли их необдуманно громкий разговор? — Разве тебе не положено разваливать страну? — едко спрашивает она, не размениваясь на реверансы и расшаркивания. — Отдаю эту прерогативу тебе и твоим дружкам, — спокойно отвечает Дарклинг. С тенью мелькнувшей улыбки. На её уязвлённость? Иногда Алине кажется, что происходящее для него — не больше, чем возня детей в песочнице. С высоты прожитых лет, наверное, на всё смотришь именно так. Он выпрямляется. Лениво, похожий на сильного, ловкого зверя, мягко мнущего сырую, податливую землю перед прыжком. Алина по своему опыту знает, что когти острые. Плечо отзывается глухой, почти застарелой болью. Дарклинг подходит, останавливаясь на почтительном расстоянии двух шагов. Стоит вдохнуть глубже, как можно уловить его запах, втянуть, как дурман, в самые лёгкие. Алина смотрит на его шею, на высокий воротник кафтана, застёгнутый наглухо. Вцепиться бы в неё, сухожилия зубами разорвать; вцепиться бы в неё — да носом вдоль провести, глубже вдохнуть до обоюдной дрожи. Она себя ненавидит за двоякость своих желаний; за то, что они, постыдные, порочные, вообще существуют, обжигают горячими волнами, стекающими вниз, к слабеющим коленям, скручивающимся агонией мышцам, зудящим неясной жаждой, которая выедает всякое здравомыслие, кости и плоть. Нет, никакой слабости. — Мнишь себя спасителем? — улыбка совсем кривоватая выходит. Дарклинг подставляет ей локоть, и это — не просьба, не предложение. За вежливым жестом — заточенная сталь; меч, нависший над головами тех, кто Алине дорог. Она сглатывает вязкую слюну вместе с подступившей тошнотой, разъедающей стенки гортани беспомощностью. Он её волю кирпич за кирпичиком хочет сломать. Челюсти сжимаются крепко, проезжаясь зубами по зубам в отвратительном скрежете. Алина не перестаёт улыбаться, надеясь, что яда в ней достаточно, чтобы отравить Дарклинга прямо сейчас. Улыбкой, прикосновением, выдохом. — Иначе что? — она кивает на его подставленную руку. Кончиками пальцев чувствует фантомность прикосновения к чужому предплечью. Ощутимо крепкому сквозь слои одежды. — Спустишь на Женю ничегоев? Или на меня, чтобы никто потом не позарился на заклинательницу Солнца? Будешь лелеять мои шрамы, мой милый Дарклинг? Он приподнимает бровь. — Я предлагаю тебе пройтись. — Как предложил надеть кафтан? — Он тебе идёт. Алина фыркает, стараясь не замечать улыбку на ненавистном ею лице. Ненавистном, прекрасном, врезавшимся ей в зрачки, отпечатавшимся под веками, изламывающим желанием запечатать губами каждый шрам — дар, полученный в Каньоне вместе со способностью создавать темнейшую материю, разламывая сердце мира на куски. — Как помеченной тобой вещи? Она подавляет желание поёжиться от того, как ожесточается его взгляд, оттеняя антрацитовым. Вокруг и темнее становится, или то её воображение? — Как моей королеве, — отвечает Дарклинг, и холод его голоса сравним с ледниками Фьёрды; с пронзающими до костей ветрами; со скрипом снега в лютейший мороз. Выдох умирает спазмом. Алина кусает губу, жмурится на миг и подходит, чтобы встать рядом, взять под руку. Вернее было бы отшатнуться, как от ядовитой змеи, но всякое прикосновение если не пробуждает силу внутри, то каким-то образом успокаивает, стабилизирует. Она может сколько угодно кичиться своей ненавистью, но с Дарклингом ей слишком спокойно, несмотря на противостояние их внутренних штормовых бурь. Лес затихает, словно обнимая их, и шуршит иссохшими листьями под ногами. Алина слышит только своё дыхание и грохот крови в ушах, пока шагает с Дарклингом под руку. Неосознанно пальцы сжимая крепче, впиваясь ногтями в ткань, хотя вернее было бы — в кожу, оставить алеющие полумесяцы на сгибе локтя; вернее было бы вены из его руки выдрать, на собственные пальцы намотать, выпить его агонию до последней капли. Дыханием, кровью, разлившимся кварцем вокруг провалов зрачков. — Неужели твоя удача отвернулась от тебя? Ей хочется задеть, выбить из равновесия, добиться истинных эмоций, что бушуют под маской нерушимого спокойствия. Но более всего — узнать, что случилось в Двух Столбах; о ранах на спине Дарклинга и жар-птице. — Хотел бы я так думать. Ответ не даёт ровным счётом ничего. Алине хочется оторвать голову сначала Багре, а затем её несносному сыну. Она знает, что язык надо прикусить, не тягать хищника за усы, но ничего не может поделать: — Без Мала ты не справился, не так ли? Дарклинг поворачивает к ней голову. — Я отлично справился с тем, что ты мне поведала. — Ты воспользовался моим состоянием. — Как ты — моим. Это было внезапно, пусть и глупо. — У меня почти вышло, — повторяет она в который раз, то ли утешая себя, то ли противостоя из собственной вредности. «Мы почти умерли там, вдвоём, окольцованные своей связью, — думается ей горько. — Ты прав. Ты был моим, а я твоей — на тот миг, растерзывая саму суть вещей на куски, наша жадность, наша необходимость в силе — друг в друге — была обоюдной». — Можешь утешать себя этим. Алина хмыкает: — Это не конец. — Я надеюсь, — отзывается Дарклинг. Говорить можно до бесконечности, пытаясь друг друга переспорить. Алина не уверена, не закончится ли вечность раньше, пускай и исход их конфликта очевиден: он врал ей с самого начала. Лжец. Убийца. — Я хочу увидеть Женю и Давида, — Алина произносит и кривится от собственных интонаций: она звучит как капризная принцесса. — Что ты с ними сделал? Дарклинг поправляет её руку, заставляя ухватиться крепче. Алина рассеянно подмечает, что он в перчатках. — Ничего из того, что следовало. — Я хочу увидеть их, — Алина выскальзывает, чтобы встать напротив него, заставляя остановиться. Она могла выбрать сотню формулировок. Могла попросить, но ей претит мысль доставить удовольствие своими мольбами. Снова. Дарклинг убирает прядь волос от её лица. Как совсем недавно трепал взмыленного коня между ушами. — «Сплошные желания». Так ты мне сказала когда-то? — Сказал тот, кто жаждет господства над миром. Дарклинг улыбается. Это почти физически больно. — Мира для гришей, — он снова берёт её под руку. — Идём. Алина усилием давит в себе раздражение. — Ты ведь не собирался убивать Давида, — вдруг говорит она, не глядя вперёд, а лишь себе под ноги. Ей не хочется, чтобы их кто-то увидел, прогуливающихся, словно… словно они вправду могут быть вместе, пускай Алина пообещала не сбегать и пока не придумала, как вывернуться из этой железной хватки, вытряхивающей из неё остатки сопротивления. Дарклинг не позволяет ускорить шаг. — Возможно, — отзывается он туманно, едва жмёт плечом. Алина на его профиль скашивает взгляд, оцарапываясь об острые углы: росчерк чёрных ресниц, ровный нос, едва вздёрнутая верхняя губа с той ямкой, которую детьми они звали «поцелуем святых» — природа на нём отдохнула, чтобы теперь всякая дворянка или служанка грезила о том, кого прозвали Чёрным Еретиком. Беззвёздным Святым. Знали бы эти верующие глупцы правду! Видела бы Соня своего бога, полного ярости и жестокости в мягкой улыбке, с которой он посылал людей на смерть. С которой пообещал скормить Мала волькрам. С ней же он наслал тьму на Новокрибирск. — С чего ты взяла? — добавляет Дарклинг, уводя её прочь от тропы, ведущей прямиком к мнимой безопасности Малого Дворца. Алина давит порыв дёрнуться в сторону вместе с внутренней паникой, пока не осознаёт, что он выбрал дорогу подлиннее, сквозь искусно украшенные цветущими настурциями арки, похожие, скорее, на свадебный проход к алтарю. Да и что Дарклинг может сделать ей? Как бы противно ни было признавать подобное, заключённый в ней свет обеспечил Алине надёжную защиту, прежде всего, им самим. Перед глазами мелькает уже не вызывающее дрожь воспоминание о том, как Дарклинг впервые использовал разрез, чтобы спасти её. Смертоносно, безжалостно. «Дарклинг не знает пощады!» Как же был прав тот фьёрданец! Но думала ли Алина, что испытает на себе суть этих слов? Возможно, её несостоявшемуся убийце следовало быть порасторопнее, и этим он бы уберёг мир от грядущего ужаса. Спас десятки, а может и сотни жизней. Алина сдерживает нервный смешок. — «Сделай из меня злодея». Так ты сказал, — говорит она, возвращая ответ тем же ударом. Облизнув губы и выдохнув как можно тише, Алина вспоминает о том разговоре в шатре, где её трясло от страха и злости; где она умоляла его, готовая в колени броситься, лишь бы спасти Мала. Но Дарклинг лишил её надежды, выдрал с корнями — чудовищной нежностью, от которой по костям расползается паутина трещин. Минуло не так много времени, прежде чем её желание обрело иную форму, полную едкости и жадности; великолепия той картины, где на коленях перед ней окажется сам Дарклинг. Он усмехается. Оскал мелькает на периферии зрения. Алина заставляет себя не смотреть, пока не понимает, что слишком рьяно прижимается к его руке. — Человеком легко манипулировать, когда он воспринимает мир в чётко очерченных границах. Каков... — Ты считаешь меня ограниченной? — от возмущения Алина поворачивает голову, не замечая так некстати вылезшие из-под земли коренья, и спотыкается. Нелепо, отвратительно в своей неловкости. Достойно той, что в народе зовут солнечной королевой! Дарклинг ловко подхватывает её под талию и прижимает к себе, не давая упасть лицом в отцветшие еловые иголки и листовую пыль. Сердце Алины переворачивается несколько раз, подскакивает к горлу. Они замирают. Пусть её ничегои на части разорвут, если она покраснеет в это мгновение, в руках своего врага, лицом к лицу, не способная отвести взгляд. Дарклинг внимательно разглядывает её, впервые за долгое время оказавшись так близко; не в видении, не во мраке отступающей ночи. Алина упирается ладонями ему в грудь, но, святые, где же силы, чтобы оттолкнуть его, а не желать втайне прижаться ближе к этому жару, поднять выше руки и коснуться алебастровой кожи, зарыться в волосы, ощутив знакомую волну уверенности, что пробуждает он одним своим естеством? Усилитель. Заклинатель тьмы. Чудовище. Алина кусает изнутри щёку, заставляя себя протрезветь, излишне надышавшись не свежим воздухом, а чужим запахом, которым, наверное, пропитается от и до. Рука Дарклинга по-прежнему покоится на её талии, придерживая с какой-то противоестественной нежностью. Но держит крепко, с удивляющей каждый раз силой, наполняющей его всего. — Считаю, что ты радикальна. И не видишь картину целиком. — Как же я не понимаю твоих благородных мотивов! — Мир не изменить красивыми словами, Алина. Совсем рядом становятся различимы голоса. Настурции разноцветными пятнами расплываются над головой, шумит поднявшийся ветер, треплет волосы и полы их кафтанов. Но в ушах — сплошной вакуум, зияющая пустота, потому что Алина в каком-то забытье тянется рукой к шее Дарклинга, к его лицу в ломающей необходимости прикоснуться, порезаться о линию челюсти. В часовне связь между ними стала незыблемо крепкой, скреплённая поцелуем — и лживой клятвой. Окрепла ещё больше, когда Алина пришла к нему той ночью. Дарклинг каменеет — каждой мышцей руки, придерживающей её. Алина замирает, под кончиками пальцев собирая призрачное тепло. Почти прикоснувшись. — Ты боишься, — шепчет она поражённо, окунувшись в омуты чужих глаз, нанизанная ими, как бабочка на иглу. Крылья трепещут в безнадёжной попытке вырваться, теряя пыльцу и яркий окрас, выцветая. Дарклинг дёргает углом губ. Его голос так же тих, касающийся её лица теплом выдоха: — Есть вещи сложнее страха. Он отстраняется первым. Выпрямляется, не отпуская, но и разрушая момент. Не хочется признавать, но внутри что-то трещит в замешательстве и каком-то отвратительном разочаровании. Хуже, чем сломались бы кости, взрезая осколками кожу изнутри отвратительным, расплывающимся узором порезов. Алине неожиданно становится от самой себя тошно: за свою слабость перед ним, перед их связью, что не рушится, а только крепнет, наращивает новые нити, сплетённые так туго, что не разорвать без того, чтобы не выдрать из себя кусок. Она отступает на шаг, не смотря на Дарклинга, неуверенная, что готова столкнуться с равнодушием, призванным полоснуть смертоноснее разреза. Он всё ещё играет с ней. Мысль срывает корки с, казалось бы, затянувшихся ран. Алина вскидывает голову, сцеживая весь имеющийся яд, но спрашивает совершенно другое: — Где третий усилитель? Дарклинг смотрит в сторону, сложив руки на груди, прежде чем вновь — на неё. И не прочесть его эмоций, не забраться под эту шкуру, хоть пальцы сломай да охрипни голосом. — Так хочешь стать сильнее? Алина возвращает ему оскал. — Чтобы на куски тебя разорвать. Дарклинг опускает веки, посмеиваясь. Это наверняка должно отвлечь от того, с какой силой его собственные пальцы впиваются в предплечья. — Твоя кровожадность впечатляет, Алина. Имя льётся мёдом с его уст. На выдохе, голосом, что проваливается ниже — немногим хрипло, выбивая дрожь, как от лёгкого касания к нагой коже. Алина чувствует, как рвётся тонкое кружево её спокойствия: тщательно вышитого, но не под стать броне леди. Окружающий их лес давит на плечи разреженностью и тишиной в ушах, которую принять бы за гул. — Ты ведь тоже жаждешь моего могущества, не так ли? — она, снова не контролируя, подражает ему, подстраивается голосом. Интонациями. Ей бы ближе подойти, сбить его с толку. «Так почему ты до сих пор этого не сделала?» Голос Багры словно пощёчину отвешивает, напоминая, что Алине бы не в хитросплетениях чужой игры разбираться, а уличить момент и… И опуститься до простого убийства. Глотать становится нечем. Смогла бы она сделать это здесь, в эту секунду, в мёртвой лесной тишине, когда никого нет рядом? В мнимой уязвимости, в потрясающей близости? Один шаг — один удар. Нить внутри натягивается стеклянной струной, посылая эхо оглушающего звона, и Алина поспешно захлопывается. Дарклинг прищуривает глаза, как если бы строку за строкой её читал. В его усмешке различима горечь? Или это сочувствие? — Ответь мне, — говорит Алина, не понимая: просит или приказывает. Дарклинг снова отворачивается. Ветер немилосердно треплет его волосы, будто чьей-то рукой небрежно разлохмачивая. Алина впивается взглядом ему в скулу, не успевая задохнуться новой волной злости, когда он говорит: — Иногда нам стоит опасаться своих желаний. Даже мне. — Звучит почти искренне, — она морщится. Дарклинг двигается явно резче, чем хотел бы. Взгляд полосует Алине по лицу. — Что? Надо же. — Чего ты удивляешься? Ты весь, от макушки до пят, одна сплошная ложь. Услышать что-то правдивое от тебя кажется прямо-таки чудом, — Алина ощущает потрясающее удовлетворение от впрыснутого токсина, и клыки этой выращенной внутри неё твари вонзятся в его плоть, пронзят насквозь, чтобы задохнулся болью, криком, чтобы по имени её звал. Он качает головой, вновь улыбаясь едва-едва. — Я не всегда врал тебе. — Да неужели? Смешно это слышать после того, как ты наплёл мне чуши про своего деда, сожаления, желание спасти Равку, заставил влюбиться в себя, — Алина осекается, испугавшись наговорить лишнего. И рявкает: — В тебе есть хоть что-то настоящее? — Да, — отвечает Дарклинг. — Моё имя. Его голос пробивает ударом в солнечное сплетение, крошит рёберную клетку, прямиком в сердце. Оно спотыкается, снова и снова, не наученное, глупое, впечатлительное — сокращающаяся мышца, так некстати мешающая ей. Выдрать бы и выбросить, спрятать на дне колодца, сжечь подобно ереси, чтобы не чувствовать. — Имя, — продолжает Дарклинг, на долю секунды опуская глаза, и этот жест вспарывает Алине вены, и ей хочется завопить, заставить его замолчать, — данное мне при рождении. Не титул, который я выбрал. Дарклинг. Чёрный Еретик. Беззвёздный. Маска за маской. — Ты примешь его? Алина не дышит и не может сглотнуть, ответить, головой замотать. Искренность Дарклинга на поверку оказывается слишком тяжёлой ношей. Её всю изламывает. Она кивает. Кажется, вот-вот переломится шея, и Дарклинг подходит ближе, понижая голос. Тайна, разделённая на них, поведанная почти шёпотом. — Александр. Алина хочет, чтобы это было лишь видением. Потому что её дробит на миллионы осколков умерших звёзд. Она, не сдержавшись, улыбается. Смеётся тихо. — Чего ты смеёшься? — Дарклинг приподнимает брови. — Так просто, — произносит Алина онемевшими губами. — Я знала многих людей с таким именем. Оно... такое обычное. «Но ты такой один». Она не станет думать, что вкладывает в эту мысль. Больше, чем хотела бы; больше, чем следует. — Александр, — вторит тихо, гулким эхо, имя вибрирует у неё на коже, а Дарклинг выдыхает слишком шумно, смежая веки. Как давно он этого не слышал? Сколько лет минуло с тех пор, как звучало его имя, а не титул сильнейшего и опаснейшего гриша? Александр. Имя обрело плоть и кости, его черты, его шрамы, его сильные руки, широкие, острые плечи, безупречную осанку, тени под глазами и мерцающую сталь, вытапливаемую расширяющимися зрачками. — Скажи ещё раз. Его голос глух и тих, пусть и полон привычной властности; он весь ею полнится, как и затаенным трепетом подрагивающих ресниц. — Александр, — повторяет Алина, чувствуя, как расстояние между ними сокращается. Ей чудится его рука в собственных волосах и жаркий выдох в шею, в ухо, в губы. Они связаны вожделением, предназначением. Алине этого хватает, чтобы не сгибаться под гнётом мысли, что там может быть что-то ещё. То, что не вытравить. Монета оказалась с двумя сторонами, у ферзя на доске — две тени, Дарклинг стал Александром, одним именем приобретя то, что Алиной в нём тщательно отрицается, похороненное внутри, на могиле без эпитафии. Человечность. И она, глядя ему в глаза, абсолютно не знает, что с этим делать. Её сердце изъедается и полнится жаром, когда вернее было бы заледенеть. Святые, как она хочет ничего не чувствовать, вырезать эти рудименты, выдрать из клетки рёбер, хорды, обрубить всякий сосуд, питающий не то сердце, не то его часть, отмеченную тьмой. Ветер набирает силу, пока они стоят, замкнутые своей уникальностью, предначертанностью и искренностью, подаренной с нежностью палача. Алина хочет забыть. И не хочет позволить себе податься ему навстречу первой, к этой лёгкой улыбке и жажде в омутах чужой души, пусть и тянет её не нитями — цепями. Ей нужно думать о Мале. О спасении Равки. Александр. — Мне холодно, — выдавливает она, неспособная более вынести этого испытания её воли. — Пойдём.***
Они расстаются на развилке между дворцами, похожей на разлив двух рек. Искать бы в этом какой-то символизм, но Алина сыта по горло всякими толкованиями. Дарклинг разворачивается в сторону туннеля, боле не пытаясь к ней прикоснуться. Алине хочется съязвить и уколоть напоследок, дабы стереть с кожи этот трепет, разорвать возникшую близость, ещё одну натянувшуюся между ними нить — тонкую, крепкую, звенящую забытым именем. Хорошо ли ему сидится на троне? Подсознательно Алина со всей мрачностью догадывается, что трон и Дарклинг до рези в глазах хорошо друг другу подходят. Она помнит их первую встречу и то, как он восседал, развалившись с кошачьей, воистину царской грацией на стуле из чёрного дерева, словно король без короны, не нуждающийся в ней, — ленное величие сквозило в каждом его движении, приливами глубокого голоса, заставляющего прислушиваться. Повиноваться безропотно. Так подчиняет восхищение. Авторитет и сила Дарклинга манят к нему до сих пор — тайным пламенем, выходом из темноты. «Нет, — думает Алина. — Там один только мрак». — Ужин в семь, — бросает Дарклинг через плечо. — С тобой? Алина говорит прежде, чем понимает, как отвратительно звучат произнесённые слова. Она бы затолкала их в глотку и проглотила — по-детски наивные, растерянные. Полные скованности той девчонки, что ждала внимания. Затаенно, задержав дыхание в крохотных лёгких, пока её сердце по-кроличьи грохотало о рёбра, взывая. «Ну же, посмотри на меня, посмотри!» Мерзость. — Остальные гриши должны тебя видеть, — отвечает Дарклинг, всё же задержавшись. Туннель почти проглатывает его темнотой, словно древний монстр из глубин, разинувший беззубую челюсть; смазывает силуэт, выкрашивая кожу в болотную серость нависших листьев плюща. Алина вскидывает голову и щурится: зло и с вызовом, каждым жестом давая прочувствовать отрощенные иглы. За её спиной стоит Малый Дворец, похожий на крепость и бастион, как защитник. Только вот у неё нет защитников. Нет рыцарей. И крепости тоже. Она сама себе щит и меч против сотни оскаленных пастей. — Сомневаюсь, что моё присутствие необходимо. — Это не предложение. — Так или иначе я отказываюсь. Не стоит и вглядываться, чтобы поймать тень улыбки за юркий хвост. Она не похожа на ту, полную искренности, стоило Алине произнести его имя, как что-то запретное. Тайна стала ей подарком. При всём желании Алина бы не смогла использовать её против него. Имя вибрирует на губах, на кончике языка. То желание произнести его снова или поймать дрожь Дарклинга взглядом? — Что ж, — он жмёт плечами. Мягко, сыто. — Голод усмирял и не таких хищниц. — Заморишь меня? — Алина усмехается, так некстати вспоминая покрывшийся налётом ржавчины разговор с Иваном. Когда-то живым Иваном, ручным псом. Пленница или везучая девчонка, оказавшаяся под защитой Дарклинга? «Молись, чтобы никогда не узнать разницу». — Не придётся, — Дарклинг отворачивается и шагает прочь. Чудовище в обличье человека, с именем человека, резонирующим с каждым вдохом. — Ужин в семь, Алина. Тогда я подумаю над твоей просьбой. Женя и Давид. Каков же мерзавец. Она прикрывает глаза, глубоко дыша. Виски простреливает болью, резко стягиваясь обручем на голове, чтобы раздавить черепную коробку, как скорлупу ореха. Может, тогда все эти поганые мысли в ней издохнут? Помогите ей святые.***
Сталь играет на свету, бросает блики на стены. Алина крутит клинок в пальцах, не замечая, как собственные ладони разгораются ярче и ярче, словно два маленьких солнца. Нетерпение и тревога разрывают её на части, тревожа штиль собственной силы внутри. Ей бы хватило сил на разрез. На несколько. С помощью или без тарелок Давида она могла бы попытаться ещё раз, изничтожить Дарклинга и его монстров, его армию, не оставив и следа — только росчерки пепла на выжженной земле; на такой не взрастут цветы. Никогда. Сталь гришей в руке тяжела — не весом, а ответственностью, заложенной в эфес, идеально ровные грани и рассекающее острие. Эту сталь нужно заслужить, как говорил ей Боткин. Алина знать не знает, почему Дарклинг не приказал забрать у неё оружие: кинжал нашёлся в ящике трюмо, подобно забытому ножу для писем. Она подбирает под себя босые ноги, крепче сжимая рукоять и игнорируя подкатывающую тошноту к горлу. Ей не приходилось убивать. Хладнокровно или на горячке эмоций — никак. Мысль об этом ужасает, заставляя внутренности стынуть, пока едкая желчь подкатывает к гортани, разливаясь тошнотворной горечью. Ей кажется, что собственный яд, приправленный страхом, её всю разъест, выльется из глазниц, сквозь плотно сомкнутые губы. — Нужно всё закончить, — шепчет она в подступающих сумерках: розовых и лиловых, почти кровавых, льющихся через окно и растекающихся по полу вязким пятном. Или то воображение, помноженное на груз ответственности? Алина не уверена, что её плечи выдержат, не переломятся, как она вся — сломается на первом и последнем шаге. Бойни, схватки, погони — на открытом поприще войны легче ненавидеть, легче совершить то, что немыслимым кажется, невозможным. Губы вздрагивают при воспоминании о Николае и тут же немеют: он может быть мёртв. Но принц-корсар не сомневался или свои сомнения прятал так глубоко, что не верилось в их существование. Алина должна быть такой же сильной. Как Николай. Как Мал. Как Толя с Тамарой, как Давид, защищающий Женю. Она должна. «Тогда почему ты до сих пор этого не сделала?» Стук в дверь пугает Алину, и она едва не роняет клинок, всё же успев спрятать его под покрывало. Соня появляется на пороге, склоняется в чинном поклоне. — Моя правительница, — произносит она так безжизненно и равнодушно, что у Алины сводит зубы в желании отвесить девчонке пощёчину. На мгновение, на считанную секунду она ощущает всю прожитую Дарклингом вечность и нетерпение к подобной горделивости юнцов. Она одёргивает себя и всколыхнувшуюся внутри тьму, за вожжи дёргает, заталкивая обратно в возведённую ею самой темницу. Алина расправляет плечи, не позволяя себе сутулиться, выглядеть хоть немногим растерянной, всё ещё стоящей там, среди деревьев; сидящей в своих покоях, дабы ночью решиться на отчаянный шаг. Её слабость чужим глазам не предназначена. — Можешь передать своему хозяину, — произносит Алина, — что на ужин я не спущусь. Соня поджимает губы. Конечно, он передал ей приказ не кормить заклинательницу Солнца, пока она не исхудает настолько, что при первом же прикосновении рассыплется прахом собственных костей. Было бы неплохо: избавить их обоих, их всех от этого фарса. — Я принесу вам чаю, — вдруг говорит Соня. — Позднее. Откланявшись, она тихо закрывает дверь, ускользнув как мышка. Только и мелькает светлая коса. Взгляд Алины упирается в резное дерево, прежде чем падает на скинутый подле кафтан. Привычный порыв отбросить его подальше не находит отклика внутри. Но. Волна ярости проходится по хорде, вздыбиваясь каждым позвонком, чтобы запульсировать в голове, броситься жаром к лицу: Алина так ненавидит Дарклинга за то, что его поступки не позволяют относиться к нему безо всяких полутонов; выкрасить одной сплошной чернотой и не вспоминать его голос, крепкое предплечье под пальцами и все эти улыбки, неясные ответы и тревогу, тревогу на дне глаз. Алина не могла уразуметь, что же царапало её изнутри с того самого момента, когда она явилась к Дарклингу видением. Оказалось, царапало не её одну. Так или иначе, это отдающее гнилью беспокойство могло быть связано с третьим усилителем. Иное едва ли волновало их обоих. Она находит под покрывалом кинжал. Сжимает всё ещё тёплую рукоять. Ощущение мерзкое. «Скоро», — говорил ей Дарклинг. «Сегодня», — думает Алина.***
Соня в действительности приносит ей чай позднее, когда ночь вступает в свои права костяной луной на чёрном шёлке неба. Она появляется на пороге с подносом, до того скромно постучав. Более стража не стоит подле покоев ценнейшей пленницы, и то можно было бы воспринять добрым знаком: Дарклинг поверил её обещанию. Но на самом деле, едва ли он видел ныне надобность в том, чтобы сторожить Алину. Соня ставит поднос на прикроватный столик, пока Алина с излишней осторожностью кладёт закладку в раскрытую на середине книгу. Вряд ли она осмысленно прочитала хотя бы одну страницу, то и дело проваливаясь в трясину собственных переживаний, где не было места для теории силы гришей. Уж тем более ей не хотелось читать о святых и усилителях. Алина бросает на служанку взгляд. Пришла ли она из жалости или дозволения Дарклинга — сложно сказать. Едва ли он в действительности задаётся подобными вопросами, вроде сытости его Сол королевы. Его Сол королева. Эти три слова должны быть отвратительны всей её сути. Алине охота себе руки вспороть за то, что они разливаются внутри расплавленным золотом. — Спасибо, — она благодарит сдержанно, что принять бы за чванливую, высокомерную обиду, на деле тщательно пряча сквозящую в треморе рук нервозность. — Вы голодны? — Соня мнётся, сцепив пальцы: неловко, зажато, словно не зная, как себя следует вести. — Есть немного, — отвечает Алина. «Меня сейчас стошнит», — думает она. Соня бегает глазами по комнате. Открывает и закрывает рот несколько раз. — Я могла бы принести вам что-нибудь, — наконец решается. Алина улыбается слабо, на самом деле тронутая внезапной заботой той, кто старательно задирала нос. — Он не любит, когда его приказы нарушают. Соня тушуется, как маленький зверёк. Стоит немногим втянуть когти, но Алина терпеливо ждёт, пока она сама позволит им вонзиться глубже. — Но ты могла бы отвести меня на кухни, — предлагает она, оборачиваясь лживой мягкостью, словно пледом; он скрывает острые углы собственной изъеденности. Соня хмурится и выдыхает шумно. Сомнение слишком заметное. — Я скажу, что сама вышла, — Алина жмёт плечом и улыбается, снова неожиданно искренне: — Мне не впервой идти наперекор его воле. — Вы очень смелая. — Или очень глупая, — она хмыкает, свешивая ноги с кровати. Всё должно выглядеть так, будто Алина не ждала того, что выйдет. И одевается она нарочито рассеянно, хотя не смогла бы с уверенностью сказать, что все её действия насквозь лживые. Пальцы не слушаются, пока она застёгивает пуговицы на кафтане. Кинжал предусмотрительно скрыт под ним, и его тяжесть пригибает к полу, к самим недрам. Собрать волосы во что-то вразумительное не выходит, а от предложения Сони помочь Алина отмахивается. Оглядывает комнату словно в последний раз, думая, что после осуществления задуманного, ничего как прежде уже не будет. Выдыхает тихо. И оборачивается. — Я готова. Соня неожиданно ей улыбается. Это почти поддержка.***
Ощущение такое, будто за ней следит каждая тень; знает, что она задумала ужасающее, омерзительное преступление. Алина крепче сжимает челюсти, не собираясь отступать. Единственное, что может ей помешать— это пустые покои и ощущение себя полной дурой, с чего-то решившей, что Дарклинг непременно будет в них именно в эту ночь. Проследовав за Соней на кухни, в этот час опустевшие, лишённые пленительных запахов, Алина обернулась у дверей и улыбнулась: — Дальше я справлюсь. А обратно вернусь сама, — и, увидев то, как служанка насторожилась, добавила, поморщившись: — Я не сбегу, Соня. В конце концов, она сама звала Алину своей правительницей. Тогда должно поступать по-королевски, не допуская оправданий и тошнотворного лепета. Больше нет. Соня опустила глаза и, пожелав ей спокойной ночи, спешно ушла. Пару раз обернувшись к раздражению Алины. Пускай ей думается, что Заклинательница Солнца растеряла весь свой норов. Пусть что хочет домысливает и наверняка моет ей кости с другими слугами, потому что Алину повязало не обещанием, а угрозой, что нависла мечом над головами её друзей. Запертых неизвестно в каких комнатах, живых ли вообще? Алина не станет истязать себя сомнениями. Не в тот миг, когда вновь выскальзывает в просторные залы и вышагивает по увенчанным зеркалами галереям вовсе не тенью. Она не вор, чтобы красться по ковровым дорожкам, кажущихся почти чёрными, под стать хозяину этих стен. Пускай сердце стучит предательски громко, пускай ладони потеют, сжимая края рукавов. Дарклинг не сменил мрак своих комнат на величественные покои в Большом Дворце, наверняка сплошь и рядом увенчанные золотом, блеском драгоценных камней и дорогими тканями — слишком вычурными, слишком кричащими. Алине не хочется анализировать эту мысль, искать в ней чужие привычки. Человечность, проклятую, закольцованную именем и лёгкой улыбкой, с которой Дарклинг его произнёс. Смотреть на него такого без боли невозможно. Фантомность агонии пронизывает до пят при воспоминании. Алина стоит перед дверьми из чёрного дерева, не подпираемых опричниками. Не ему бояться покушений. Когда-то давно он сказал, что уже не обращает внимание на попытки убийства, которые наверняка кажутся ему неуклюжими. Тогда Алине подумалось, что это было шуткой. Но не теперь. Сколько было таких, крадущихся в ночи, чтобы застать его врасплох? Сколько тех, кто отравлял пищу, стрелял из арбалетов и мушкетов, стремился глотку перерезать? Алина должна быть той, кто поставит точку, захлопнет книгу и завершит историю. Пальцы едва касаются вырезанного на них золотого знака. Солнечного затмения. В плотной тишине ей чудится тиканье часов, отсчитывающих драгоценные минуты. Ускользающих, пока она медлит в трусливой нерешительности. Алина задерживает дыхание. В конце концов, если ничего не получится, она что-нибудь придумает и вывернется. Или ей повезёт настолько, что впавший в ярость Дарклинг убьёт её сам. И тогда всё закончится. Двери приоткрываются тихо, мазнув изнутри шлейфом морозной свежести, океанской солью. Его запах. Его проклятый запах, так хорошо выученный Алиной. В нём и охота на оленя, и погоня за русальем. И лютые морозы, и гнедущий шторм, и ледяные воды. К своему стыду она не сразу может вспомнить, чем пахнет Мал. Она шагает в темноту, моргая часто-часто, чтобы быстрее привыкнуть глазами, прежде чем замечает не потушенный канделябр на столе. Воск капает с таящих свечей на агатовое стекло, столешницей вставленное в каркас тёмного дерева. Пламя расплывается масляными бликами на кованом металле. Дышать получается с трудом, сквозь сжатые зубы, чтобы не выдать своего присутствия шумным выдохом, грохочущим сердцем и тем, как у неё подкашиваются колени. Она ждёт, что обнаружит Дарклинга там же, за столом, но кресло с высокой спинкой пустует, накрытое повешенным на неё кафтаном. Алина прикрывает за собой дверь, вознося благодарности тому, кто их сделал столь бесшумными. В какой-то странной предусмотрительности оставив обувь снаружи, она шагает по холодным аспидным плитам, прежде чем утопает вмиг заледеневшими ступнями в ворсе ковра. Он глотает её шаги, почти щекочет. Алина помнит, каково было просыпаться в этой комнате, и каждое утро внутри неё расползались трещины. Это было неправильным. Спать в его постели. И тогда, и сейчас она не может убежать от навязчивой мысли: каково было бы просыпаться в этих стенах рядом с Дарклингом? К горлу подкатывает тошнота, снова и снова, бесконечным приливом собственной беспомощности. Ведь Дарклинг не сидит за столом, перебирая бумаги; не стоит подле книжного шкафа, перелистывая страницы в дорогих кожаных переплётах своими идеальными пальцами. Он не набрасывается на неё из-за темноты и не грозит содрать с неё кожу. Нет. Дарклинг лежит на кровати, под шелковым балдахином, над которым всё так же возвышается купол обсидианового потолка с россыпью едва мерцающих созвездий. Горящих свечей слишком мало, чтобы они засияли ярче. Подбираясь ближе и вслушиваясь в тихое, едва различимое дыхание, Алина почти скулит. Всё не так. Не так. Ей было бы проще подобраться к нему бодрствующему, лезущему ей под ногти острыми, ядовитыми словами; соблазняющему её, влекущему к себе. И Алина бы поддалась этим чарам, словно зверёк, шагнувший в тщательно укрытый жухлыми листьями капкан. Чтобы, оказавшись в кольце его рук, что способны раскрошить её полые кости, не мешкать и вонзить клинок в беззащитно открытое горло. Пусть рубин крови окрасит её волосы в медь, пусть она вся ею пропитается и отринет слабости. Дарклинг должен был встретить Алину взглядом, усмешкой. Не уязвимостью своего сна, раскинувшись на простынях и даже не избавившись толком от одежды. Привыкнув глазами к полумраку, Алина может различить небрежно и даже не до конца расстёгнутую рубашку, оголяющую выбеленный треугольник груди, тени росчерков вороньих костей, встречающихся в ямке; руку, лежащую на животе, и согнутое колено, будто Дарклинг даже во сне не мог до конца расслабиться. Алине чудится, что губы его приоткрыты, а веки подрагивают во сне. Она останавливается вплотную к кровати. Дрожащая, словно осиновый листок; сжимающая в кулаке клинок, который собирает блеклые блики на лезвии, похожие на загустевшие капли; он впивается в ладонь гранями рукояти до отрезвляющей боли. Презирай своё сердце. Делай, что должен. Хотела бы Алина ответить, как полагается. «У меня нет сердца». Хотела бы, чтобы оно, глупое и полное сомнений, что болит и тянет её руку назад, умерло с этим ударом, который должно нанести, не думая. Не вспоминая. Александр. Алина, подобно призраку, нависает над ним — спящим монстром и тираном, слишком открытым в эту секунду. Взгляд мечется по его лицу, по шрамам и выступающим скулам, по юности и заключённой под веками вечности, в попытке уцепиться хоть за что-то, что даст ей столь необходимую уверенность. Иначе её рука не опустится, и всё обратится прахом. Она сама станет прахом, потому что силы покинут это ветхое тело, состоящее из шарниров. «Я смогу», — хочет сказать Алина, пока ржавчина сомнений покрывает её кожу с изнанки. Убить его спящим — что может быть легче? что может быть страшнее? С губ рвётся чужое имя напополам с проклятиями, со всхлипами — сухими, спазмирующими от груди и до горящего горла, до невозможности сглотнуть, потому что нечем. Потому что она вся от пят до макушки сплошная беспомощность, слабость, проклятая совсем не убийца. Она зажмуривается, ненавидя себя за то, как под веками начинает печь огнём и солью. Неправильно. Всё должно быть не так. И ей надобно бы убраться и зализывать свои раны, кровоточащие, полные сукровицы и гноя в углу своей же клетки. Но лучше бы ей никогда не открывать глаза; лучше бы веки оказались сшитыми, лучше бы Алина ослепла, оставшись в темноте или на ярком, выжигающем свету. Всяко лучше, чем вновь посмотреть на Дарклинга и налететь на его взгляд со всего размаху. Крошащий рёбра, сдирающий кожу. Лучше бы он в действительности с неё кожу содрал, чем смотрел вот так. С поразительной открытостью, не оскалившейся пастью кавалькады внутренних чудовищ. Острие кинжала подрагивает, прямиком над его грудью. Алина каменеет, врастает ногами в пол, не зная, чего стоит ждать. Она собиралась убить его во сне. Святые, как низко она пала. И падёт ещё ниже. — Моя милая Алина, — голос охрипший, слишком интимно-низкий, прокатывающийся дрожью, прикосновением обнажённой стали. Алина не может отодвинуться, только всхлипнуть, когда Дарклинг поднимает руку, по щеке оглаживает, нежностью касания обтёсывая до костей. Собирает дорожки слёз, святую соль да обугливающую агонию. — Чего же ты медлишь? Он не должен так говорить с ней. Не должен так прикасаться к ней. Клинок упирается в грудь, когда Дарклинг приподнимается на локте, а Алину ниже к себе тянет, впутываясь пальцами в волосы, поглаживая за ухом и посылая сотни молний по коже. Колени предательски подгибаются. Сила вспыхивает в венах сверхновой, вторым дыханием. Столь желанным, столь отвратительным. — Давай же, мой свет, — Дарклинг шепчет, глядя на неё с обезоруживающей искренностью. — Закончи всё здесь. Ты ведь этого хочешь, не так ли? Сталь вспарывает кожу, окрашиваясь ни рубиновым, ни бронзовым — так плавится вулканическое стекло, непроглядно-чёрное, растекаясь тонкими дорожками. Дарклинг не вздрагивает. Сколько было ран на этом теле? Слёзы капают на его щёки и на губы, пока Алину всю колотит над ним. Ладони противно влажные, едва удерживающие кинжал. Она недостойна этой стали. И никогда не будет достойной за этот грех; за то, что уподобилась тьме. Худшей, чем та, что нашла прибежище в Дарклинге; чем та, коей он является. — Я так ненавижу тебя, ненавижу, — Алина сипит, слабея хваткой, и ей едва хватает сил, чтобы скинуть клинок на пол с гулким звоном, режущим по ушам последним аккордом. Хотя вернее было бы отбросить, как ядовитую змею. — Будь трижды проклят, лучше бы я умерла на том скифе, лучше бы мы оба умерли… Алина по груди его кулаками колотит в беспомощной ненависти, в спазмирующих всё тело рыданиях, не зная, о чём говорит: о пробуждении своей силы или о том, как Дарклинг взял над ней контроль, посадив на поводок у своих ног. Слова глохнут, вянут, тлеют, когда крепкие руки тянут Алину к себе, головой утыкая в плечо, а она не может перестать смотреть на засохшую кровь. Лёгкая царапина, ощутимая червоточиной бездны. Ей хочется кричать, чтобы заглушить нарастающий набат в ушах и осознание (не) совершённой ошибки. И Алина кричит, в чужое плечо, задыхаясь, изламываясь криком, и пусть сорвёт голос, пусть горло раздерёт этой мукой. С чего она вообще взяла, что сможет? Рубашка и кожа Дарклинга влажные от слёз, и за это Алина ненавидит, прежде всего, себя, обнажившуюся в уязвимости своих эмоций. Хрупких, рассыпающихся стеклянной пылью. Он её по косточкам разобрать сможет под сухие всхлипы — ей уже плакать нечем. Дарклинг крепче её к себе прижимает, не произнося ни слова. И надо вырваться из его рук, надо убраться из этих стен, давящих со всех сторон, подальше от его взгляда. Алина с огромным усилием приподнимает голову. — Почему… почему ты так спокоен? Но натолкнувшись на полую маску его лица, она с дрогнувшим сердцем понимает: Дарклинг в ярости. Только по неизвестной причине её не расщепило этой едкостью. — Я ожидал подобного, — ровно произносит он. — Очевидный поступок после того, что ты сделала в часовне. Но там ты была решительнее. А ты был средоточием зла. Не было имени. Не было твоей уязвимости. Не было. Ты был моим монстром. Ларец приоткрылся лишь немного, но вес сокрытого в нём оказался слишком велик. Алина под этим гнётом едва ли выстоять сможет. Уже не выстояла. Она пытается приподняться, но он не отпускает. И укладывает рядом, в свою постель, всё ещё согретую его теплом, смятую его тяжестью. — Ты останешься здесь, — Дарклинг садится на кровати, а затем и вовсе поднимается. Лишённый сонливости, вновь облачившись в крепкую броню самообладания. В сторону клинка он даже не поворачивается. Словно ничего не произошло. — Негоже, чтобы тебя кто-то видел в таком состоянии. Это смешно. И Алина не сразу понимает, что взаправду смеётся. — Это всё, что волнует тебя в данный момент? Дарклинг смотрит на неё почти удивлённо. Отворачивается, отходит к шкафу из, конечно же, тёмного дерева со встроенными в дверцы зеркалами, чтобы достать оттуда свежую рубашку. Такую же чёрную, под стать всем кафтанам. У Алины бы десятки колющих фраз рвались с языка, но усталость и опустошённость придавливают её к кровати. Ей от себя тошно. Ей надо уйти, а не оставаться в кровати своего пленителя, своего врага. Того, что ей мирозданием навязан против воли. Дарклинг, стоя к ней спиной, стягивает рубашку, чтобы облачиться во вторую. Алина успевает немногим разглядеть его идеально ровную спину, лишённую следов глубоких, страшных царапин. Память рисует созвездия родинок на правой лопатке. Разглядеть их сейчас она не может. И сжимается в комок, не желая его больше видеть. Сбегая от действительности в спасительную тьму. Пусть всё окажется сном. Пусть её слабость истлеет наутро. Небытие тянет её в свои зыбкие объятия. Засыпая, Алина не слышит, как закрываются двери.***
В покоях Дарклинга сложно отделить утро от ночи, и, проснувшись, Алина долго лежит, силясь вспомнить, где находится. Наволочка неприятно липнет к щеке, когда она приподнимает голову, вдыхая воздух вместе с плотной тишиной. Стены из тёмного резного дерева, словно обступивший со всех сторон лес, россыпь перламутровых вставок на потолке. Вечная ночь. Осознание накатывает снежной лавиной, погребающей ужасом и стыдом. Алина резко садится. Виски простреливает, в горле дерёт сухостью, а глаза едва выходит держать открытыми: настолько они опухли от слёз, будто засыпанные песком. Ночь. Дарклинг. Нож. Его руки, его пальцы, по щекам скользящие. Его голос. «Закончи всё здесь». Алина рассеянно оглядывается, обнимая себя за плечи, и замечает, что кто-то сменил и зажёг свечи в канделябрах, расставленных по всем поверхностям зловещими трезубцами. Едва ли это сделал Дарклинг. Спинка его кресла более не укрыта брошенным кафтаном, да и зачем ему возвращаться к той, кто пыталась его убить? Спасти от темноты? Он хуже. И Алину никто спасти не сможет. К щекам приливает жар: смущением, злостью. Отличная картина! Вот уж позабавятся служанки. Она сжимает челюсти, и всю голову пронзает шипами. Первый порыв — убраться из этих стен как можно дальше, чтобы зализать раны. Но ей вдруг не хочется выходить наружу такой раздробленной. Ей вообще ничего не хочется, кроме как вырезать эту ночь из своей головы, кожу заиндевелую содрать, не шарить глазами по комнате, жадно впитывая каждую деталь. Алина жила в этих стенах, но они не принадлежали ей. Пустые, полые, с призраком чужого присутствия. Без стопки бумаг на краю стола. Без книги на прикроватной тумбе в увесистом переплёте. Без оставленной в кресле рубашки. Той, в которой Дарклинг спал. Алина со свистом втягивает воздух, не замечая, как встала и подошла ближе; как пальцы коснулись мягкой ткани, смяли; как она села в кресло, сжав вещь в руках. Она не может его убить. Что-то внутри треснуло, сломалось, обнажилось рваными краями и исцарапало всю изнанку кожи. «Давай же, мой свет». Неужто он правда знал, что она не сможет? Не мог же в самом деле возжелать смерти от её руки? Алина смежает веки, сгоняя мерзкое желание вернуться в постель и спать в ней до самой смерти. Спать, пока Дарклинг не вернётся, чтобы устранить её, как угрозу своей жизни. Как изменницу. Это было бы решением. Но он не станет. Алина чувствует и кнут, и пряник, пусть не до конца разгадав ведомую им игру. «Ты мой противовес, Алина». «Подобное притягивает подобное». Пальцы комкают рубашку. На потолке мерцают лжезвёзды. Алина не хочет дышать, чтобы более не пропитываться чужим запахом. Не укреплять ту связь, что есть между ними. Отвратительная, желанная, необходимая. Она вдыхает глубже. Должен быть другой выход. Хотелось бы ей так думать, ведь он действительно есть. И Алина знала о нём с самого начала, когда проснулась после того, как они вдвоём едва не погибли под сводами рухнувшей в одночасье часовни.***
— Ты не смогла. Пламя всё так же танцует в старой печке, неустанно заламывая огненные пальцы, рассыпаясь искрами. Алине думается, что оно всё же зачаровано гришами. Но дышать в этом жаре ей по-прежнему трудно. Она приходит спустя день, раздираемая сомнениями и роем мыслей, ввинчивающихся ей в голову и таранящих черепные стенки. Внутренняя раздробленность слишком зримо проступает в бледности и тенях под глазами, запавшими щеками и неспособностью усидеть на месте. Дарклинг не приходит к ней. Не убивает, не пытает и не требует, чтобы она спустилась к ужину. В какое-то мгновение реальность кажется нагромождением декораций, сплошь картонных. Соня исправно заходит к ней с чаем, но Алину воротит от одной мысли о том, чтобы что-нибудь выпить или съесть. Обгладывающее её решение было простым. Но, святые, как же трудно его принять. И отвечать в эту секунду на едкое замечание Багры совсем не хочется, как и вспоминать ту самую ночь. Кинжал так и остался в покоях Дарклинга, будто кусок какого-то проклятья. — Мнишь себя такой смелой, но ты, девочка, ещё слишком слаба, — Багра морщится, делая глоток из стакана. Миша налил ей кваса, прежде чем его ворчливо выставили за дверь. На Алину он всё так же не смотрел, как если бы чёрный цвет её кафтана мог выжечь ему глаза. — Должен быть другой выход, — говорит она тихо, но уловив, как Багра нахмурилась, продолжает: — Я не смогла его убить. И не могу сбежать, не подвергнув опасности близких. Не могу найти третий усилитель, чтобы стать сильнее и одолеть его. Багра цокает. — Аккуратнее, маленькая святая. Твоя жажда могущества гораздо ярче желания остановить моего сына. Алина вспыхивает и отводит взгляд. Будто Багра может это заметить. Но привычным рваным движением та находит её руку, сжимает костлявыми пальцами, не касаясь оковы, словно притаившейся змеи. — Ты идёшь по той же дороге, что и он. В глотке так сухо, что и сглатывать нечем. Алина прикрывает глаза, чтобы набраться сил на последующие слова: — Возможно, он бы не сбился с пути, будь с ним кто-то ещё. Багра медленно к ней поворачивается. Похожая на устроившуюся на ветке ворону, она смотрит поверх головы Алины полными тьмы глазницами. — Ты, верно, сошла с ума. Неудавшаяся попытка убийства окончательно помутила твой рассудок? — Я останусь. Произнести удаётся неожиданно легко. Так легко, что с плеч откалываются куски навалившихся на них скал. Алина вдыхает глубже, вместе с тем осознавая всю реальность и весь ужас своей идеи. — У тебя был один выход, — Багра наклоняется, понижая голос и чеканя каждое слово, будто так смогла бы вбить простую истину в эту белобрысую, по её мнению, точно пустую голову, — и столько возможностей. А сейчас ты сама роешь себе могилу. Алина выворачивается из её хватки, выше вздёргивая подбородок. Как когда-то с тем же вызовом она выносила ворчание старухи и тумаки от её палки. — Неужели вам так отвратна сама мысль о надежде на лучший исход? Об её существовании? Звучит так приторно-идеалистично, что тошнит. Не будет легко. За каждый вдох рядом с Дарклингом нужно бороться. Багра качает головой. В это мгновение она кажется ещё старше, древнее самой сути миров. Алина вспоминает, как она называет Дарклинга. Мальчишкой. Именно таким он и является в её глазах. — О какой надежде ты говоришь, Алина Старкова? Ты хочешь попытаться обуздать то, что формировалось столетиями, — Багра горько усмехается. Снова делает глоток из стакана. Алина вдруг неожиданно понимает, что ей самой не помешало бы это мерзкое, горькое пойло. — То, что я вложила в него. Я надеялась, что ты сбежишь и больше никогда не попадёшься ему на глаза. Сбежать от Дарклинга? Когда-то, не так давно, Алина верила, что это возможно. Только его железная хватка на шее едва ли когда-нибудь ослабнет. Разве что с её смертью. Или с его. Возможно, той ночью Алине стоило всадить кинжал в своё сердце. — С таким раскладом мне бы следовало умереть, — сухо замечает она. — Возможно, — Багра кивает. — Будь я всё ещё полна желания уберечь своего ребёнка, то сама бы тебя убила. Поразительная откровенность. Алина хмыкает, несколько ошеломлённая, и тянется, чтобы налить кваса себе. На вкус он оказывается всё той же обжигающей мерзостью. — Но теперь, — Багра ждёт, пока она прокашляется, — это мир нужно уберечь от него. Грани стакана врезаются в ладони. — Это я и собираюсь сделать! — Алина ярится и тут же прячет раздражение под колпак. Жмурится. — Я могу попытаться. Я хочу попытаться. — Ты всё та же девчонка, что мечтает о танцах со своим тёмным принцем, — замечает Багра. Лучше бы с презрением, нежели с горечью сожаления. Алина делает ещё глоток, понимая, что облегчения не чувствует. Она права. Алина всю жизнь любила и любит Мала. Первой, детской любовью, чистой и незапятнанной. У такого чувства есть надежда перерасти в нечто более сильное, в нечто большее. Алине хотелось верить в их «долго и счастливо». Алине хотелось бы не испытывать ничего к Дарклингу, кроме ненависти и презрения. Алине хотелось бы навсегда забыть силу его рук, поцелуи, его проклятый голос. Этот взгляд, что каждый раз переворачивает что-то внутри. Алине хотелось бы, чтобы разрез на её сердце зажил, а не разрастался, как Каньон, затапливая тьмой, разветвляясь сосудами. Алине хотелось бы иссечь из себя этот порок, а не поддаваться ему всё сильнее. Очевидность выбора подкатывает слезами к глазам, спазмом в горле. Но Алина не позволяет себе слабости. Не позволяет себе думать о Мале, скучать по нему или надеяться на что-то. Она послушалась Багру однажды и сбежала, тем самым запустив цепочку ужасов и смертей, пусть это и закалило её, облачило в доспех. Только на поверку он оказался отнюдь не таким прочным. Но. Чтобы справиться с кавалькадой чужих монстров она сама должна быть не меньшим монстром. Она на цепь их посадит и накормит с рук, и пусть ей обглодают пальцы. — Пусть так, — Алина заставляет себя звучать ровно. Уверенно. — Я могу попытаться уравновесить его. Как он и хочет. Багра в ответ смеётся. Переносицу трёт с такой усталостью, что Алина уверена: сейчас она взмахнёт рукой и порежет её на куски. Во благо. — Ты хватаешься за то, что не сможешь унести, маленькая святая. Знаешь, сколько девиц пытались растопить это сердце? Сколько убились об эти стены? Алина со внезапной едкой злостью даже прикидывать не хочет. Она выпрямляет спину, ощущая, как разрез в ней разрастается, выплёвывая новую порцию тьмы. Святые. Неужели это ревность? — Ни одну из них он не звал своей королевой, — Алина чувствует мрачное удовольствие, видя, как Багра напрягается. Пусть все считают глупой маленькую святую, пусть недооценивают остроту клыков и силу челюстей, которые раздробят чужие хребты. — Думаешь, это история о спасении со счастливым концом? Алина бездумно качает головой, смотря на пламя перед собой. Запертое в клетке печи, но всё же дикое и необузданное. Как её сила. — Когда-то я хотела в это верить, — произносит она глухо. Помедлив и покачивая стакан в ладонях, добавляет на выдохе: — Он сказал мне. Александр. Багра замирает. Костенеет, дышать перестаёт. И смежает испещрённые сосудами и морщинками веки, пряча под ними тьму. — Он сказал мне, — повторяет Алина. — Полагаю, никто более не знает этой тайны. Тишина накрывает приливом. Кипящим, обугливающим плоть до чернеющих костей. — Верно, — отвечает Багра скрипуче, каркающе. — Только ты, я и океанская бездна. Алина не знает, что она подразумевает, терпеливо выжидая продолжения. — Я говорила ему когда-то отречься от имени, — Багра допивает квас одним глотком, жмурится и вцепляется пальцами в стакан с такой силой, что чудится: вот-вот по стеклу поползут трещины. — Высечь его на сердце. Внутри колет от этих слов. От дара, который Алине, возможно, не унести. Багра откидывается на спинку кресла, губы поджимает. — Налей мне ещё, маленькая святая. Я расскажу тебе другую историю. О мальчике, который мало улыбался и слишком внимательно слушал. О мальчике с красивой мечтой.***
Тронный зал не изменился с тех пор, как Алина была в нём в последний раз. Преклоняясь, заталкивая собственную гордыню как можно глубже. Двуглавые орлы всё так же равнодушно (или с осуждением?) взирают сверху, с кавалькады расписных балконов, пока Алина шагает по голубой ковровой дорожке к подножию. Удивительно, как Дарклинг ещё не снёс всё строение, полное этой излишне подчёркнутой роскоши. Как и в самый первый раз, когда она оказалась под сводами Большого Дворца, у ступеней стоят придворные: всё те же военные, пусть их количество поредело, в особенности, с присутствующими тут же гришами. Ныне они стоят не как солдаты Второй Армии, а нечто более значимое — оно сквозит в выражениях их лиц, в развороте плеч и в лихой, наверняка опьяняющей уверенности, которая возникает у всякого, кто оказывается под крылом Дарклинга. Ощущение безопасности, надёжности. Не того ли хочет народ Равки? Алина крепче сцепляет зубы, поднимая глаза. Он сидит на троне. Дарклинг. Александр Морозов. Осколок легенды. Талантливый мальчик, повязанный темнотой и собственными амбициями. Гений и наследник гения. — Это моя вина, — сказала ей Багра в своей личной темнице, так горько, что у Алины сжалось сердце. — Я сама его таким вырастила. Гордым лидером, не знающим пощады. Ей хотелось спросить ещё больше. Об Илье, о том, что стало с третьим усилителем, потому что гнедая жажда по-прежнему не даёт ей покоя ни днём, ни ночью. И облегчение может принести только прикосновение Дарклинга. Как усилителя. Алина старается думать, что это так. — А могло быть... — она сбилась со слов, встревоженная внезапной догадкой, очень и очень мерзкой, — могло случиться так, что ваша сестра не умерла? Могло случиться так, что она получила свой дар и выжила? Багра покачала головой. Пламя нарисовало причудливые тени на её лице. Те, которые она могла подчинить себе мановением длинного пальца. — Я слышу твои мысли, девочка. И думала, что, возможно, ты ещё один потерявшийся осколок безумия. С нашей кровью, — она усмехается, вспарывая всю броню Алины одним взмахом. — Иначе мне не объяснить твоей тяги к моему сыну, даже зная об его чудовищности. Но ты не Морозова. Это что-то... Багра хмурится. Морщинка залегает меж её бровей, непрошенная и почему-то неправильная. — Это что-то страшнее. Алина невольно замедляет шаг, чтобы рассмотреть его получше: поймать былую леность в позе, расслабленность, с которой он подпирает голову кулаком. Алина предпочтёт откусить себе язык, нежели признать, что созерцаемая ею картина слишком правильная. Николай любит Равку и достоин трона. Дарклинг — для него рождён. Алина не сразу замечает, как разговоры вокруг стихают, и взгляд кварцевых глаз впивается в неё, пригвождая к ворсу ковровой дорожки. Они все — генералы и капитаны, знатные леди, гриши в своих цветастых кафтанах — смотрят на неё, как на некое чудо, коим её суть для многих и являлась. «Санкта-Алина! Кости Санкта-Алины!» С затаенным удивлением Алина узнаёт среди присутствующих тех, кто сопровождал ту самую процессию перехода через Каньон; эти же люди были в шатрах на военных советах, когда Алину привели с конвоем, как преступницу. Не потому ли они все встали на сторону Дарклинга? Будучи ближе к нему, нежели к свергнутому монарху или царевичам? Иногда она забывает, что помимо своей устрашающей силы, Дарклинг управляет армией, до того будучи редким гостем в столице. Поле битвы было его домом не одно столетие. Расправляя плечи с достоинством и той силой, что гнездится в жилах дремлющим зверем, Алина выдерживает взгляд каждого. На ней чёрный кафтан, расшитый золотом, — знак Дарклинга, знак принадлежности ему. Пусть претит эта мысль, потому что поступиться придётся многим, но затребовать не меньше. Соня умудрилась уговорить её заплести волосы на макушке, оставив полотно ниспадать на плечи и спину. Вышло неплохо. Алина себе сама напомнила фьёрданку: белокурую, светлокожую, с заплетёнными косами — знаком воинственности и характера из нарощенного льда. Внутри колет досадой и осознанием: она скучает по Жене. По той Жене, что могла смеяться, и смех этот напоминал звон колокольчиков. По той Жене, что сжимала её руку и сидела подле кровати. Даже сейчас она нашла бы, что сказать на этот измождённый вид заклинательницы Солнца: последние два дня обточили клыки об её лицо нездоровой серостью, запавшими глазами и напрочь обескровленными губами. Ни дать ни взять, настоящая пленница, только без истинных оков на запястьях. При одном воспоминании хочется потереть пустующую руку. Алина давит жажду, выжимая из её — своих — лёгких кислород. Разговор с Багрой придал ей уверенности в своём решении, пусть старуха едва не прокляла её. Отсчитав последние секунды, она встречается глазами с Дарклингом. По нему и не прочесть, что он чувствует, о чём думает: не собирается ли натравить на свою заклинательницу Солнца оголодавших тварей, сотканных из самой тьмы. Алина бессознательно тянется к нити между ними; та вторит звоном и дрожью. Дарклинг отвечает, но не позволяет подступиться ближе. — Заклинательница Солнца, — говорит кто-то из корпориалов. В голосе едва различима насмешка. Пусть смеются. Алина даже не смотрит в сторону, произнося тем же приветствующим тоном: — Предатели. — Оставьте нас, — велит Дарклинг, и его голос разлетается весомым эхо, пресекая любую попытку продолжить разговор. Даже если кто-то и возжелал бы возразить, что-то в этом тоне предостерегает: он не потерпит неповиновения. Алина не отводит от него взгляда, пока тронный зал не пустеет, замыкаясь на них двоих. Дарклинг откидывается на спинку трона. Смотреть на него трудно, в глазах режет. Не смотреть — нельзя. Не вспоминать ту ночь — невозможно. — Целая аудиенция для одной меня? — Алина оглядывается за плечо, хмыкнув. — Какая честь. — Если тебе есть, что сказать. — Я хочу заключить сделку. Дарклинг поднимает брови. Его удивление неподдельно. — Ты уже договорилась со мной. Клялась всеми силами мира, если помнишь. Алина заставляет себя держать спину ровно, голову — поднятой, но не для того, чтобы смотреть на него. Пусть видит, что она не сломлена. — Основываясь на страхе, — медленно произносит она. — Теперь я хочу поговорить с тобой не через призму чувств. Дарклинг усмехается. — Ты сама знаешь, что в нашем случае равнодушие невозможно, — и кивает на второй трон рядом. — Сядь. Алина примерзает к ковровой дорожке. Крепче сцепляет челюсти, невольно кидая взгляды то на Дарклинга, то на трон. Величественный и пустой. Она не станет. Нет. — Сядь, — повторяет Дарклинг, и что-то в его голосе вызывает дрожь — сталь рассекает спину, задевает каждый позвонок. Алина подавляет желание сглотнуть. Она может сколько угодно кичиться, позволяя себе роскошь забыть, что перед ней — осколок самого мироздания, древний, тёмный и могущественный. Но. Она такая же. Она должна быть ему равной. Иначе всё пропало. Ступени кажутся бесконечными, пока Алина поднимается. Дарклинг следит за ней с долей различимого во взгляде любопытства. Неужто думает, что она истерику закатит и сбежит? Или ждёт, что под кафтаном припрятан ещё один кинжал? Лицо невольно вспыхивает, как и шар в груди, что до того был колким венцом из железа, вонзающимся в мышцы, рассекая их ядовитыми шипами. Алина бросает гневный взгляд, но не получает ответной реакции. Сидение у трона оказывается жёстким, и она не может не поёрзать. Почти кривится. — Доволен? — цедит она, укладывая руки на подлокотники. Дарклинг поворачивает голову, едва упираясь виском в мягкую обивки спинки. — Это мне тебя надо спросить, — замечает он. Алина закатывает глаза, за жестом пряча неожиданное волнение от вида всего зала, раскинувшегося перед ней; от ложного ощущения власти под ладонями. Это всего лишь красивый стул, в пару к ещё одному. Символы власти, пока правители просиживают задницы, взирая сверху на подданных, как на муравьёв под подошвами своих сапог. Ей хочется верить, что это омерзительно. Ей не отринуть того, что это волнующе. — Ты считаешь, все эти твои слова о том, что я твоя королева, каким-то образом подействуют на меня? — Возможно, — Дарклинг легко улыбается. — Ведь ты уже безоружна. Он по ней проезжается с колкой небрежностью, вспарывая едва затянувшиеся раны одним движением. Все болевые нащупывая с точностью стрелка. Алине хочется сжаться, отвернуться. Какая же дура. Дарклинг галантно ждёт, когда она найдётся с ответом. — Да нет, ты продолжай. Тебе же нравится. Если есть, что сказать по поводу той ночи, то говори, — не выдерживает Алина. Он едва жмёт плечом. В равнодушии? — Ты не первый и не последний человек, явившийся убивать меня спящего. — Едва ли кого-то другого ты бы оставил в живых, — замечает Алина. — Ты многое мне позволяешь. — Ты это только поняла? — отбивает Дарклинг ленно, дёргает углом губ в том же намёке на улыбку. Но Алина видит, что искренности в ней мало. Как бы то ни было, она что-то задела в нём, пусть и незрим ущерб. — Я слушаю тебя. Будто они взаправду на переговорах. Нет. Снова. Ей хочется спросить о состоянии страны. О том, что происходит на северной границе. Достаточно ли его крови выпил Николай, а может, не только он? Может, её паломники наседают на стены столицы прямо в эту секунду? — Я останусь с тобой. Алина ждёт тяжести внутри, что скрутит узлом внутренности, но ничего нет. Не царапает с изнанки кожи, не сдавливает горло обручем, не жжёт глаза непрошеными слезами. Последних она пролила при Дарклинге достаточно, чтобы теперь держаться до последнего. Тишина уплотняется. Алина отзеркаливает чужой жест, поворачивая голову. Так странно сидеть с ним таким образом: на тронах, смотреть друг на друга, будто они в действительности правители. Больше, чем правители. Дарклинг облизывает нижнюю губу. Бездумно, но Алина невольно цепляется за этот жест. За каждый его жест, выбивающийся из этой холодной отстранённости, что свойственна, скорее, граниту. — Ты мне уже это обещала, — замечает он. И смотрит, в противовес, с какой-то откровенной мягкостью, что Алине хочется отвести глаза. Она не отводит. — Тебе не придётся угрожать мне моими друзьями, — обрывает, крепче вцепляется пальцами в подлокотники. Дарклинг хмыкает. — Неужто станешь покорной и послушной? Алина сожгла бы его взглядом. Он в ответ смеётся. Тихо, но звук всё такой же чистый, ласкающий слух. Алина помнит, когда хотела слышать его ещё и ещё. Видеть, как Дарклинг запрокидывает голову, открывая шею. Ныне он застёгнут на все пуговицы кафтана, как в прочный доспех, отороченный чернотой плаща, расшитого на плечах золотыми символами. Затмение, чёрные солнца. — Слава сущему, а то я испугался, — цедит Дарклинг. Алина отворачивается, предпочитая смотреть прямо перед собой. Противостоять ему — сложно, волнующе, беспощадно в отравляющем предвкушении. — Я смогу видеться с Женей и Давидом. Они больше не будут пленниками и уйдут, если захотят, — ровно продолжает она. — И ты не тронешь их. Как и кого бы то ни было из тех, кто поддерживал меня в войне с тобой. — То есть, твоего отказника и щенка? Алина шумно выдыхает сквозь зубы. Помогите ей святые, он специально выводит её! — Суть ты уловил. Ещё я продолжу тренировки с Багрой, — помедлив, она добавляет: — И ты не станешь использовать Каньон по своей прихоти. — Мне у тебя разрешения спрашивать? — интересуется Дарклинг почти смешливо. — Пока моя мать будет дальше науськивать тебя против меня? Алина тонко улыбается. — Это моя сила. Она не перейдёт к тебе, а станет вровень. И для этого мне нужна Багра. «И третий усилитель, о котором ты упрямо молчишь». — Вот как. Отчего же ты передумала? Ты же хотела на куски меня разорвать. — И всё ещё хочу. Он задумывается, словно выискивая нужные слова. — Считаешь меня меньшим злом? С губ срывается нервный смешок. И Алина не выдерживает — хохочет. — Ты самое большое зло, которое я встречала, Дарклинг. — Отрадно слышать. Она не может прочитать чужие мысли, но на мгновение ей мерещится удовлетворение на его лице. — Ты продаёшь себя мне? В словах — хлёсткая пощёчина, которую бы он никогда ей не отвесил физически. В другой ситуации Алина бы покраснела от пят до кончиков волос. Она собой гордится, выдерживая чужое давление. К лучшему, что её кожа столь бледна. — Ты хотел равную себе, — повторяет Алина. — Я даю тебе желаемое. Но и ты дай мне слово, что не тронешь близких мне людей. Дарклинг подпирает голову кулаком, всматриваясь в неё. Алине мерещится, что в его глазах разверзаются пропасти. Бездонные, ненасытные, пустые. «Ты хватаешься за то, что не сможешь унести, маленькая святая. Знаешь, сколько девиц пытались растопить это сердце? Сколько убились об эти стены?» — Ты размениваешь свои принципы, своё стремление остановить меня ради блага всей Равки, на безопасность своих друзей? — он криво ухмыляется. Шрамы на лице вдруг становятся чётче: отпечатком когтей первого порождения жадности Чёрного Еретика. — А ещё меня нарекли чудовищем, Санкта-Алина. С его губ это звучит проклятием. Разбить бы их в кровь. И самой же запечатать каждую из ссадин. — Сказал тот, чьё слово ничего не стоит, — отбривает она. — Кто врал мне, манипулировал мной и хотел подчинить мою волю. — Пока ты не доказала, что являешься чем-то большим, нежели сосудом для солнечного света. — Как лестно. Дарклинг поднимается с трона, чтобы подойти к ней, остановившись вплотную. — Ты ничуть не лучше. Лгунья и предательница. — Подобное притягивает подобное, — Алина шипит, вжимаясь в спинку; как разъярённая кошка она бы выгнула спину и выпустила когти. Она бы излилась всей своей яростью шипящей. Но. Дарклинг вдруг опускается перед ней на одно колено, и злость застревает комом в горле. Алина едва ею не давится. — Неужто я тебе так омерзителен? — он усмехается. Беспощадно. Алина смотрит на него во все глаза, но нет в его позе пиетета или восхищения. Словно не он стоит перед ней на одном колене и снизу смотрит. — То, что ты создаёшь, омерзительно, — Алине бы процедить уверенное «да», но оно, согласие, — насквозь фальшивое, потому что сердце сбивается с ритма и, кажется, скачет по всей грудной клетке, полоумное. Происходящее похоже на какую-то злую шутку, где идеальный принц должен сделать предложение своей идеальной принцессе, дабы жить идеально свою идеальную жизнь и идеально умереть в один день. — Ты веришь, что это красивая сказка с хорошим концом? — спросила её Багра, когда их разговор затих, как пламя в печке. Алина напоследок подкинула ещё дров. — Нет, — ответила она. — Это сказка о чудовищах. И не соврала. Дарклинг едва двигает пальцами, позволяя завиткам тьмы обернуться вокруг. — Каковы они, таков и я. Его монстры. Он сам монстр. Они все её, святой и грешницы. Солнца, что слишком близко к вечной ночи. — Мы все чудовища. И ты тоже, — добавляет Дарклинг, читая её строку за строкой. Алина подаётся вперёд, наклоняясь и оказываясь близко к его лицу, чтобы прорычать рассерженно, уязвлённо: — Но до тебя мне всё ещё далеко. Дарклинг снова улыбается: мягко, привычно смотря на неё свысока, с вершины прожитой вечности. Сколько в его жизни было таких девчонок? Упрямых, гордых, непокорных? Была ли хоть одна, что смогла устоять под гнётом этого давления? Алина знает ответ. Читает его в изгибе чужих губ, не думая, как пялится. «Ни одну из них он не называл своей королевой. Александр. Мальчик, чьё имя почти забыто. Имя, которое он мне доверил». Она не сразу замечает, что они оба молчат, смотря друг на друга; что её выдохи, горячие и шумные от волнения и гнева, смешиваются с его. Алина не чувствует собственных пальцев, впившихся в подлокотники трона. Она только и может, что соскальзывать взглядом от глаз к губам, что так близки к её собственным. Беда вожделения в том, что Алина не может перед ним устоять. Беда в том, что она предаёт Мала, всю Равку, саму себя из раза в раз, когда хочет поцеловать Дарклинга. Она сглатывает, чувствуя, как жадно он ловит всякое её движение, словно одержимый. Если голод Дарклинга способен поглотить весь мир, то Алина станет его насыщением. И принять бы это за самопожертвование, только собственная ненасытность точит внутренние остовы. «Поцелуй меня», — хочет сказать Алина. Потребовать, приказать. Поцелуй меня и сгинь. Дарклинг почти касается её губ. Почти внемлет её внутреннему скулёжу, что должен быть рёвом. Не поцелуем — его обещанием. И соскальзывает к щеке. Алина задыхается, огромным усилием заставляя себя замереть. Он коротко прижимается губами к её скуле, после чего выпрямляется. Кожу жжёт и одновременно морозит, ощущаясь паутиной расползающегося инея. Меткой, им оставленной, что кажется весомее, нежели уродливый шрам на плече. — Мы договорились, — произносит Дарклинг и спускается вниз, прихватив с подлокотника своего трона перчатки. Алина понимает, что не сразу может вдохнуть. Внутри всё сдавливает, и приходится контролировать каждое движение, пока лёгкие расправляются подобно парусам. Будь ты проклят, изувер. — Ужин в семь, — бросает Дарклинг через плечо. Плащ тенями стекает по его плечам. Может, и вправду ими. Алина сцепляет зубы. Она должна была выиграть, уложить его на лопатки. Должна была оказаться сильнее, показать ему, что способна противостоять. — И, Алина. Он всё же оборачивается. Алина запоздало отмечает, как лихорадочно блестят его глаза, как в ту далёкую ночь, под фонарём, где он впервые поцеловал её, плетя сети своего обмана. Сердце снова пропускает удар. Алина хочет, чтобы оно остановилось и дало ей наконец долгожданный покой. Но он ей даже не снится. — Да, Александр? — она говорит спокойно и тихо, зная, что он точно услышит. Прочитает по губам. Их связь отдаёт резкой волной дрожи. Даже на расстоянии Алине видится, как расширяются чужие зрачки. Она не добыча. Ему стоит помнить об этом. — Я сам зайду за тобой, — произносит, наконец, Дарклинг и выходит.