жизнь — это выстрел в упор. — хосе ортега-и-гассет.
***
Рыжий бьет, и бьет, и бьет. Пуская, как собака, слюни сквозь сжатые зубы, принимая отдачу от ударов в предплечья. Кажется, сводит мышцу где-то в шее. Стискивает в висках, и гул окружающего мира слышно плохо — зато слышно, как раскраивает нож хлипкий череп Зверя. Зверь смотрит на него вытекающими глазами и отвисшей челюстью, и Рыжий примерно может определить, что тот обратился месяцев шесть назад. Месяцев шесть назад Рыжий таскался с Лысым по своим спальным районам. Месяцев шесть назад Лысого среди этих районов и сожрали. Он бьет и бьет, хотя тварь уже давно мертва. Рыжий не пытается прикинуть, сколько лет было этому Зверю, когда он был человеком, просто отскакивает в сторону, остервенело ведет головой. Цепляет замыленными глазами еще парочку в метрах десяти. Дерьмо. Блять. Рыжий ненавидит убегать, как собака от отстрельщиков. Но в магазине пусто, а на ножах и кулаках бороться — не настолько он еще с ума сошел. Поэтому он срывается с места. Бежит, как в задницу ужаленный, перепрыгивая коряги и ловя мордой колючие ветки. Когда из-за косого дерева появляется гнилая башка Зверя, Рыжий не справляется с координацией. Буксует, словно тачка с навернувшимся двигателем, заваливается назад. Удар о землю долбит в позвоночник, жует нервы, закладывает уши. Сердце хрипит. Он хрипит. И тварь напротив, прущая напролом, тоже хрипит. И встать не получается — мышцы от бега забились и отказали. Рыжий отползает, цепляет руками мокрую траву, рыщет в ней в поиске ножа. Кажется, сам об него же и режется, и плещущая из ладони кровь для Зверя — как косточка для собаки. Тот подается вперед, выставляет руки и падает прямо на него, а Рыжий так и не успевает ухватиться пальцами — несгибаемыми — за скользкую рукоять. А потом у Зверя сносит голову. Мозги и гнилое мясо летят Рыжему в лицо, и тот едва успевает закрыть глаза и рот, чтобы потом не отмывать желудок отбеливателем. Тело Зверя отбрасывает в сторону, как куклу на веревках, и шум от выстрела поглощает внутрь себя воздух. Поглощает внутрь себя Рыжего, уже готового сдохнуть прямо в лесу, как подстреленный олененок. Сожранный олененок. Он бешено поворачивает голову в сторону и сталкивается с ногами. С берцами и кровью на них. Поднимает взгляд по линии какой-то ублюдской водолазки и пялится прямо в дуло ствола. А то, кажется, смотрит на него в ответ, нагретое и готовое размозжить ему черепушку. — Укусили? — доносится сверху, и Рыжий насильно поднимает взгляд. Он сам выглядит тупо и беспомощно. На земле, в грязи, с ладонью в кровище, с мозгами свеженько убитого Зверя на морде. Но это чудо в перьях — куда хуже. Сверху на него смотрит ахуенно красивое ебало, по-другому и не скажешь. И хмурое, как разлитое небо. Рыжий не отвечает. Хер знает почему. Просто смотрит в ответ и сжимается внутренностями, как утопающий котенок. — Укусили, говорю? — повторяет парень, и Рыжий инстинктивно сжимает пальцы на рукояти ножа, чтобы на рефлексах не всадить его ему в глотку. — Нет, — выдавливает. Голос тонет в отголосках выстрела в собственной голове и вони чужих мозгов на роже. И в ебале этого незнакомца — карикатурном, чистом, белом. Блядском. Спасшем Рыжему, походу, только что его несчастную жизнь. — А с ладонью что? — кивает парень на кровавое месиво его пальцев, и Рыжий дергается. — А сам, блять, как думаешь? Ощущение, будто силы по кускам возвращаются к телу — отмирают кости, заводятся механизмы мышц. Рыжий резко встает, ловит приход темноты в глазах и мыльницы в башке и делает шаг назад. Парень дергает бровью: — Думаю, что тебя могли укусить. И тогда мне стоит пристрелить тебя на месте. Тон у него холодный, как зимы в Развалинах, и тут уже никакие случайно найденные генераторы не помогут. У Рыжего морозит внутри. Мерзнут пальцы. Он кидает косой взгляд на ствол — глок-семнадцать — и на парня. Цедит: — Ну попробуй, хули, — трет тыльной стороной ладони рот. — Ты откуда? Рыжий хочет тявкнуть: от верблюда. Иррациональное желание всадить нож прям меж глаз этому ублюдку, спасшему его жизнь, разрастается по венам, как рак. Наверное, дело все в морде — чистой и белой. Отвечает: — Из Развалин. Парень снова дергает бровью — ровной, как скотина — и хмурится. Видно, не понимает. — Ладно, потом, — бросает он. — Ты идешь или нет? — Что? Рыжий пялится на него, как тупорылая лабораторная мышь на ученого, как будто вот-вот скальпель в мозг вгонят. В костяшках саднит, но он только крепче сжимает пальцы на рукояти. — У нас группа на юге. Шестьдесят три человека. — Ебать, сколько? — давится слюной. Или внутренностями, непонятно. — Сколько услышал, — режется парень. — Еда и медикаменты есть. Только без глупостей. Идешь? Будь у Рыжего в мозгах все хорошо, он бы побежал на юг быстрее скорости света. Но всматривается в глаза этого парня — и все равно стоит на месте. Дергается мышца на шее, подгибаются от усталости колени, потому что промотался по лесу весь день. И не отвечает. Только рот собирается открыть, как в метрах десяти ломается ветка, и они оба сворачивают головы в ту сторону. Этого Зверя, что маячит на горизонте, Рыжий видел буквально десять минут назад. Судя по состоянию, обратился месяца два назад, свеженький. — Идешь или нет, Рыжий? — раздраженно бросает парень. У него волосы чернее долбаного космоса или зимнего неба ночью. И глаза тоже — цвета паленой земли или свернувшейся крови Зверей. Недобрые, нехорошие глаза. Но выбора у Рыжего нет, вообще никакого. И никогда не было. Он грязно кивает и отступает в сторону, а парень вытягивает из-за плеча арбалет. Громадина лютая, последний класс из произведенных. Хрен только знает, как он успел его откопать, когда начался Закат. Рыжий всю жизнь — ну как, долбаных полтора года — считал, что «закат» — слишком хорошее слово для конца света. Закат — это когда красным заревом меркнет солнце и наступает теплая звездная ночь. Полтора года назад в их мире солнце просто закончилось. Оно все так же тускло лепит пощечины, прогревает землю и не дает всему миру сдохнуть, но смысла в нем — как в ноже против Зверей. Рыжий не успевает толком осознать, когда парень лупит стрелу прямо в хлипкую мягкую башку Зверя, и тот падает рядом с деревом. Вот срань. До Рыжего только доходит, что этот чувак специально потратил пулю, чтобы наверняка спасти его задницу. — Пошли, — кидает незнакомец и начинает уходить, а Рыжий суетливо выпаливает: — Стрелу забрать не хочешь? — Они самодельные. Хреновые. Пошли, на выстрел может волна прийти. Рыжий за стрелы готов отпилить себе руку. За патроны — тем более. Наверное, так и бывает, когда остаешься один и один же выживаешь. Да, конечно, шестьдесят три человека, еще бы, наверняка там есть кто-то, ахуенно выпиливающий самодельные стрелы. Он нагоняет парня и плетется рядом. Молча, как партизаны. Звери практически не видят, зато слышат — дай бог здоровья. И активничают ближе к ночи, как оборотни или мотыльки. Прутся на звук, как на свет. Сжирают, как колорадские жуки листья картошки. Они идут молча, пока не выходят из леса на пустую местность, где Рыжий никогда не был. Легче жить и таскаться в Развалинах — его бывшем спальном районе Ханчжоу, огороженном сетками. Херня в том, что сетки — решето. И людей нет от слова совсем, один он там все еще ползает, как подыхающее животное, не в состоянии покинуть родной дом. — Тебя как зовут? — спрашивает парень и поворачивает голову. — Какая разница? Тот резко останавливается, и за ним машинально, как выключенный, стопорится Рыжий. Незнакомец клонит голову, вглядывается в его морду и внезапно тянет вбок правую сторону рта. Гримаса — жуть. — Если ты идешь в город, то должен представиться. Такие правила. — Это у вас че, — фыркает Рыжий, — в конституции прописано? — Вроде того, — кивает. — Я бы не стал называть группу в шестьдесят чуваков городом. Парень спокойно улыбается, но заметно, как косо сжимаются челюсти. И как в глазах искры пляшут — дикие и нездоровые. Хотя во времена Заката нет здоровых и домашних. — Меня зовут Хэ Тянь, — парень протягивает руку. — Тебя? Рыжий смотрит на эту ладонь пустым стеклянным взглядом, а потом отбивает по ней. Жать руки — удел здоровых и домашних, так что пошел этот мудак к черту. Имя дурацкое — Хэ Тянь. Спокойное слишком для таких времен отвратительных. Цедит: — Рыжим меня звать. Это все. — Ладно, — клонит голову. — Уже лучше. Усмехается. У Рыжего аж земля из-под ног уезжает, так это выглядит отвратительно — косая усмешка посреди белого чистого лица. Посреди разгрома, творящегося вокруг. Когда Звери в спину дышат, по запаху тащатся, по крови находят. — Странный ты, — говорит. — Обычно люди, которых мы спасаем и в город приводим, в ноги падать готовы. — Я не просил. — Но я же спас. Верно? Рыжий стискивает пасть так, что вечно ноющие зубы мудрости начинают отдавать в голову. Он ненавидит, когда его спасают. Когда ему помогают, когда его вытягивают, пытаются, что-то для него делают. Нахрен всю помощь, он полтора года выживает, теряя всех на своем пути, и… нахрен. — Пошли, — кивает Тянь и снова дает ходу. — Че у вас там за город вообще? — Рыжий сплевывает слюну на землю и плетется следом. Хочется жрать и пить. Спать и не просыпаться. — Мы зовем его Вавилон. — Нихуево у вас с самооценкой. — Его возвел мой брат со своими людьми на месте старой деревушки. Оградили сеткой и стенами, где могли. У каждого свои обязанности. — И? — тянет Рыжий, хотя не до конца понимает, зачем ему говорить с этим хреном. Наверное, когда почти полгода разговариваешь только с голосом разума, хочется само собой. — Старики занимаются уборкой и готовкой. Есть отряды охранников, есть — разведчиков и охотников. Все как у людей. Рыжий сглатывает. Слюна продирает сухое горло, как наждачная бумага. Его дергает от этого «как» — будто они уже не люди, будто, живя рядом со Зверями, они сами становятся на них похожими. — И ты, — выдавливает он, — типа охотник? — Типа все в одном флаконе. Рыжий не отвечает, потому что усталость вдруг связывает язык и голосовые связки в узелок. Спать, спать, спать. И в желудке такие спазмы, будто он сам вот-вот накинется на этого Хэ Тяня и отгрызет ему руку, лишь бы хоть что-то пожрать. Они идут молча еще минут двадцать, пока перед глазами, в плевках умирающего солнца, не открывается вид на стены. Выложенные камнями, держащие на петлях громадные сетки с колючей проволокой сверху. Как тюрьма для бедных, ей-богу. — Что-то мне подсказывает, — уныло тянет Рыжий, — что Вавилон выглядел поэпичнее. — Ты не хочешь идти? — косо смотрит в ответ. Рыжий, конечно, хочет. Увидеть людей, поесть, поспать, зализать и залечить раны. Отдохнуть от вечной беготни и пустынных камней Развалин. Пусть Вавилон и выглядит так, как выглядит, а этот Хэ Тянь — дикое существо с его беленькой мордой и гримасными усмешками. Похер. Спать, есть, пить. Обычная послезакатная пирамида. Ближе к Вавилону Рыжий различает силуэты за сеткой. Всматриваются, перешептываются. И, видимо, узнают своего, потому что кто-то там кому-то свистит — и через бетонную стену перекидывается веревочная лестница. Чудеса, блять, робототехники. Рыжий вдруг осознает, с какими чертовскими усилиями дается залезть вверх. Он буквально заставляет пальцы цепляться за края лестницы, а ноги передвигаться. А Тянь этот поднимается бодро и живенько, как молния. Конечно, когда живешь в ебучем агрогородке, а не выживаешь в Развалинах и лесах, грех не остаться человеком. Тянь протягивает ему руку сверху. Рыжий пялится на длиннющие пальцы, в ссадинах и царапинах, и машинально хватается. Ледяные, как бетонные плиты Ханчжоу. И цепкие, как особенно голодный Зверь. В конце концов, мать его, сильные, потому что тянут Рыжего наверх, как котенка, и через секунду они оба оказываются на стене. Там, снизу, на них смотрят человек пятьдесят. Перешептываются, улыбаются, клонят головы. Палят. Действительно: старики, молодые крепкие ребята, мужчины и женщины. Рыжий выхватывает взглядом ребенка лет четырнадцати и думает: блять. Блять. Блять, сука. И еще одна лестница. Боже, у него сейчас ноги сломаются нахрен. Рыжий молча, сжимая зубы от усталости, спускается, и, когда под ногами возникает земля, его, кажется, отпускает. Становится так спокойно, как будто место это — тюремный этот Вавилон — обладает своей собственной магией. На него все пялятся. И кто-то хлопает Тяня по плечу. — Ну как прошло? — спрашивают у него. — Кого привел? — К западу небольшая стая, — отвечает Тянь. — Но сейчас плетутся в основном поодиночке. Ничего, в пределах нормы. Рыжий сжимается весь от этого «в пределах нормы», потому что у самого этой нормы уже полтора года не было. Всегда то пиздец, то ахуеть можно. Тянь вдруг поворачивается к нему, смотрит долго и заливисто, и морда его белая в стихающем закате кажется почти вампирской. — Это Рыжий, — говорит. — На него напали. — И ты помог? Все сворачивают головы в сторону голоса, и Рыжий едва заставляет себя посмотреть вправо. А там — ну нахер — точная копия этого Тяня. Абсолютная, до деталей. Здоровее только, выше на полголовы, морда белая, но суровая. И шрамы, шрамы — по шее здоровенный, маленький сквозь бровь, на пальцах. Они одно лицо, и Рыжий сразу думает: брат. — Помог, — отвечает Тянь. Холодно отвечает. Льдисто. — Не кусали? — мужик подходит к Рыжему почти вплотную. — Нет. Оглядывает, как суку. С ног до головы — кеды потрепанные в грязи, отказывающие держать ноги, разбитые костяшки и порезанная ладонь. Лицо. В грязи, грязи, грязи. Рыжий весь в грязи, собственной крови и внутренностях Зверей. — Меня зовут Хэ Чэн, — говорит мужик. — Тебя? Рыжий сглатывает так незаметно, как только можно. Да, они похожи на ебла, но энергетика прет радикально разная. Эти усмешки блядские, гостеприимные рассказы про город, сжимающиеся челюсти, от которых сжимаются виски, вообще рядом не стоят с… с этим. Рыжего крошит от одного тона. — Мо Гуань Шань, — цедит он и краем глаза видит, как хмыкает Тянь. Вот сука. — Мо Гуань Шань, — кивает Чэн. Жует его имя. Жует его. — Добро пожаловать к нам. Он похож на вожака волчьей стаи. На того, кто своих же расстреляет, чтоб чужие — и свои тоже — боялись. Кто не будет просто ухмыляться и с кем так же просто не поухмыляешься. Но Рыжий оглядывает людей — и у тех улыбки на лицах. Не под палкой живут, видно. Живут нормально настолько, насколько после Заката можно нормально жить. — Тянь отведет тебя к нашему доктору, — говорит Чэн. — А потом найдет тебе место. Вижу, ты устал. — Ага, — кивает. — Спасибо. Чэн оглядывает его снова и особенно остро застывает ледяным взглядом на порезе сквозь ладонь. Рыжий сам прекрасно знает, насколько это глупо — расхуярить сам себя, когда пытаешься завалить Зверя. Сдурил, с кем не бывает. Думает: можно так, блять, не смотреть? Люди, нажравшиеся зрелищ, косо ему улыбаются, но расходятся. Видимо, видят, в каком он сейчас состоянии. К людям в таком состоянии лучше не подходить — они опаснее Зверей. А Тянь остается. Стоит рядом и глядит брату — Чэну — вслед. Выдыхает, не глядя: — Сначала поешь, а потом к доктору, или наоборот? Рыжий уже забыл это слово — «доктор». В первые полгода приходилось пробираться в больницы и искать там лекарства самостоятельно, интуитивно вправлять выбитые плечи и дезинфицировать раны. На нем все — как на псине. — К доктору, — буркает Рыжий и пытается примагнитить взгляд обратно, чтобы на этого парня не смотреть. — Пошли. Он пытается найти подвох — в помощи, лекарствах, еде, ночлеге. Не находит. Скорее всего, им просто нужно больше голов для защиты и добычи, вот они и тянут к себе в Вавилон, чтоб его, каждую бродяжку. Будь Рыжий собакой, его бы ни один волонтер не забрал, настолько он хреново и несчастно выглядит. Вавилон небольшой и доверху заставленный домиками. Где-то растут яблони, где-то — небольшой огородик, все очень близко друг к другу, как в ловушке. Рыжий выхватывает взглядом песочницу — на горке песка лежит маленький игрушечный грузовик — и холодеет изнутри. — У вас че, дети есть тут? — сглатывает и смотрит Тяню в спину. Тот жмет плечами: — Пингу девять лет, его сестре — пять. Всего двое. У Рыжего грудная клетка на лоскуты рвется и кровью кишечник заливает. Самое ужасное из Заката — дети, изначально растущие с единственной целью: выжить. И даже, мать его, не знающие, стоит ли. Он, девятнадцатилетний парень, не знает. — Сюда, — Тянь кивает головой на небольшой домик. Внутри тусклый свет от фонарей на батарейках, пахнет бинтами и спиртом, прямо как в больнице. Отвратительная атмосфера, хоть отблюйся. И за столом сидят два парня — сразу на них смотрят в упор. — Господи, — качает головой первый. — Вернулся все-таки. А я уже понадеялся, что нет. Рыжий молча стоит по правое плечо от Тяня и всматривается в их лица: один светлющий, как будто отбеленный, с волосами в хвостике и глазами горящими, а второй — а второй, видно, доктор. Спокойный, аж спать хочется. Лицо непроницаемое, из винтовки хрен пробьешь. А из первого энергия хлыщет, как кровь из пулевого. — Я устал, И, — бросает Тянь и машет в сторону Рыжего рукой. — Это Мо Гуань Шань. — Рыжий я, — скрипит зубами в ответ. Мо Гуань Шанем его называла мама. Мамы не стало на семнадцатый день Заката прямо у него на глазах, так что в топку и Мо, и Гуань, и Шань. Его имя — настоящее и чистое — осталось там, где солнце светило для того, чтобы на него смотреть, а не для того, чтобы не сдохнуть от холода. — Рыжий, — терпеливо повторяет Тянь. — Это Чжань Чжэнси и Цзянь И. Чжань, подлатай его. И проверь на укусы. Рыжий хочет гаркнуть, что он не укушен и нехрен ему не верить, но затыкается — из этого белолицего ухмыляющегося мудака Тянь вдруг превращается в сонный кусок говна, как будто все силы насосом выкачали. Рыжий его понимает. А еще Рыжий замечает, как, словно по приказу, усмиряется вся энергия этого паренька с хвостиком — Цзяня. Он замолкает, терпеливо оглядывает Тяня, а потом смотрит точно Рыжему в лицо. Таких прозрачных и светлых глаз тот не видел ни разу в жизни. — Без проблем, — кивает Цзянь. — Все сделаем. Ты иди поспи, что ли. Тянь не отвечает. Тянь просто уходит, кидая свой последний взгляд на Рыжего — пристальный и меткий, словно снайпером выпущенный. И опять становится холодно, как зимой в Развалинах. Без генератора. — Так, это, — суетливо хмыкает Цзянь, — ты у нас кто? — Что? — Не трогай его, — бросает Чжань и подзывает Рыжего к себе ладонью. — Не видишь? В крови весь. Потрясающая констатация факта. Да, в крови. А еще в грязи, мозгах, осколках мягкого черепа Зверя. Едва ли вытереть морду тыльной стороной ладони ему чем-то помогло. Рыжий послушно садится рядом и сразу зачем-то протягивает поврежденную ладонь. — Ножом ебнул, — говорит. — Когда? — спрашивает Чжань. — Минут тридцать-сорок назад. Потом ваш папик нашел меня сразу. — Хорошо, — кивает Чжань и на ладонь почему-то не смотрит. — Покажи вены. — Че? — Вены. На руках. Рыжий хмурится и косо смотрит на Цзяня, который на лице ублюдскую улыбочку растягивает и кивает ему: делай, что говорят. Медленно закатывает до локтя рукав кофты, и чистая кожа под ней как снег и грязь контрастирует с кистями. Чжань оглядывает его руку, прощупывает пространство у локтя. — Нормально, — говорит. — Не укусили. — Ты… а вены-то при чем? — Не в курсе? — хмурится. — Инфекция разносится в течение часа после укуса. Первые признаки — почернение вен, иногда вздутие. Потом белков глаз, это уже минут пятьдесят. И после обращение. Рыжий не в курсе. Маму он спасти не успел вообще. Ее просто затянуло в толпу, а там за обращением наблюдать времени не было. С Лысым та же история. Когда-то они вдвоем прибились к маленькой группе из пяти человек, и, когда одного укусили, пулю в лоб выпустил лидер. Все было просто — никаких часовых аттракционов с заражением. — А вы почем знаете? — спрашивает Рыжий прежде, чем успевает подумать. Они оба на него косо смотрят, как на дурачка. Заслуженно. Что-то в лице Цзяня вдруг на секунду ломается, как трещина на стекле, и он тут же уводит взгляд куда-то в стену. А Рыжий чувствует себя настолько уебаном, насколько можно. — Был опыт, — отрезает Чжань. — Надо руку обработать, а то занесешь заразу. Он куда-то уходит, а Цзянь садится рядом. Спрашивает: — Уже виделся с Чэном? У Рыжего ощущение, будто не он виделся, а его видели. Насквозь. — Да. — Судя по твоему лицу, он тебе не очень понравился, но это так поначалу. На самом деле, он нормальный. Хороший даже. Но строгий. Типа… бля, забыл, как говорится. В рукавицах всех держит, короче. — Ежовых, — устало кидает Рыжий, и Цзянь щелкает пальцами. — Да, типа того. Он наш лидер. Построил, собственно, Вавилон и собрал нас вместе. Без него мы были бы мертвы. А ты был бы мертв без Тяня, да? Сонный мозг отказывается переваривать триста слов в секунду, и Рыжий просто косо на него смотрит и вопросительно вздергивает подбородок. — К нам до вашего прихода успела забежать Сюин, одна из разведчиков. Сказала, что Тянь там спас кого-то и привел сюда. — Ага, — цедит Рыжий и потирает переносицу. — Че с ним не так-то? — С кем? Сука. — С Тянем, — выжимает он сквозь зубы. Хочется отпилить этому парню язык. — Он… ну, на любителя. Но вы подружитесь. С ним все дружат, хотя, на самом деле, никто, потому что только мы его друзья. Лучшие. Еще до всей этой… до Заката. Рыжий нихрена не выкупает. Друг для всех, но ни для кого, а для них — какая-то ебаная муть. Или у него и вправду мозги не варят от слова совсем, пока что не определился. Наверное, это слишком лютый стресс для нервной системы: почти что подохнуть, быть кем-то спасенным, найти огромную и вроде как безопасную группу людей. Людей. Настоящих. Живых. — Ясно, — бросает он и смотрит на возвращающегося Чжаня. — Антисептики кончаются, — кидает тот Цзяню. — Нужно, чтобы кто-то выбрался в город. Скажи завтра Би. — Скажи ему сам, — фыркает тот. — Ну его. Он меня с собой затянет, сто пудов. Еще и бегать заставит. — Тебе не помешает. — Я могу сходить, — без эмоций говорит Рыжий. — Типа в благодарность. Он знает Ханчжоу как свои пять пальцев. Знает, в каких местах можно переждать сутки, в каких задержаться на двое и в какие районы идут волны. Отсюда до Развалин, где все еще стоит не до конца разграбленная больница, часа полтора ходьбы, если по лесу. Если прямо, то меньше, но там территория не очищена. — Знаешь где? — спрашивает Чжань и берет его ладонь руками. Рана щиплет и болит. — В Развалинах, — осекается: — Спальники ближайшие, что у леса, короче. Там их Развалинами называют. Чжань недоверчиво на него смотрит и потирает места вокруг пореза ваткой в антисептике. Рыжий сжимает зубы и двигает челюстями, чтобы не дергаться от боли. — Там опасно, — говорит Чжань. — Мы туда не ходим. Тут недалеко есть поликлиника для местных. Там еще должно что-то быть. — Нахуя вам «должно», если я точно знаю, где оно точно есть? — ежится Рыжий, пытаясь сделать тон максимально спокойным. Получается у него хреново. — Как знаешь. Но поговори лучше с Тянем. А лучше с Чэном. — Ты собираешься остаться у нас? — вдруг спрашивает Цзянь. Рыжий дергается и замирает, смотрит насупившись, грозно. Глупо отвечать «нет», потому что Вавилон — рай среди руин. Он знает, что подобные поселения есть на западе, но хуярить до них без машины бесполезно, убьют через пятьсот метров. Патронов нет, он один, он… он устал. Он просто пиздец как устал. — А можно? — выжимает он, глядя куда-то мимо. — Можно, — кивает Чжань. — Нам нужны люди. Недавно не вернулся один охотник, это огромная потеря для группы. А ты… один? — Один. — Тогда ты нам точно пригодишься. — Один? — хмурится Цзянь. — Реально? И как долго? Долго. Очень и очень долго. — Полгода, — отвечает Рыжий, и Цзянь вскидывает брови. — Ты герой, Рыжик, реально. Он знает. Он сам с себя в ахуе — то ли из своей жажды к жизни, то ли просто уже из принципа и желания убить как можно больше Зверей перед смертью. После смерти Лысого мир треснул и покрылся плесенью. Он помнит, как его сжирали, в мельчайших деталях, и помнит, что был бы мертв, если бы не он. Наверное, это толкает бороться. Жажда мести. Жажда жизни, когда уже понял, что такое смерть. Чжань перевязывает его запястье, и Рыжему становится легче — даже, кажется, не так сильно хочется кожу живьем содрать. — Найди Тяня, — говорит он. — Он должен был найти тебе место. И поговори с ним насчет похода за лекарствами. — Где его искать-то? — У главных ворот. Сейчас он должен быть там. Рыжий кивает, встает и снова понимает, как же сильно рубит — голову, колени, позвоночник. Как ничто его на ногах не держит. Будь дозволено и прилично, он бы отрубился прямо здесь, на стуле. Но надо, сука, искать Тяня. И он ищет. Находит прям там, где сказал Чжань — у ворот. Он сидит на раскладном стуле, какие берут на рыбалку, и курит. У Рыжего сжимает в глотке от вида сигареты, так сильно хочется затянуться. — Эй, — окликает он, и Тянь поворачивает в его сторону голову. — Спать мне где? — Сейчас покажу. Как тебе ребята? Он щурится из-за дыма и пристально на него глядит, а глаза его цвета грязи и крови Зверей почти что в темноте светятся. Становится неуютно, черт возьми. И холодно. — Нормальные, — отмахивается. — Я предложил сгонять за лекарствами в Раз… в спальники. Знаю там одну больницу, там должно быть. Они сказали с тобой посоветоваться, хотя непонятно нахуя. Тянь кивает. И смотрит, сволочь. Сигарету жует зубами. Здесь, в темноте, его черные, как бездна, волосы кажутся практически тотальной тьмой. — Решим завтра, — говорит. — Курить хочешь? Он не хочет — он сейчас буквально слюной захлебнется от вида и запаха дыма, как будто ломкой прибитый. Отвечает: — Хочу. Тянь молча протягивает ему сигарету из полупустой пачки, и Рыжий берет ее в зубы. Табачный запах кроет по самые лобные доли, а он еще даже не подкурил. — Зажигалка сломана, — тянет Тянь. — Подкури от моей. А у него, блять, сигарета до фильтра почти скурена. И тон блядский, ехидный. Почему-то Рыжий уверен, что все там в порядке с зажигалкой, но, видит бог, нет у него сил никаких спорить. Он молча наклоняется и приближается к лицу Тяня своим лицом. От него пахнет куревом и кровью. И внезапно — чистой одеждой. Лесом. Всем. Рыжий наклоняется так близко, что запах заползает в подкорку, и он не сразу утыкается взглядом в его глаза. Они чернее черной дыры. Тянь дует в фильтр своей сигареты, и Рыжий подкуривает от вспыхнувшего красного пепельного огонька. Боже, это лучше всего нахрен в мире. Голодный желудок стягивается в трубочку от курева, но он забивает на это хер и просто молча прикрывает глаза. Они с Лысым начали оба курить после того, как погибла Юи — его мама. Просто вдруг захотелось. Жизненной необходимостью стало. Он помнит, как папа курил и все время объяснял это тем, что так легче. Рыжий в детстве не понимал, как это — легче от сигарет. Теперь понимает. Легче от сигарет — это когда нихрена не легче, но хочется в это верить. — Все еще жду свое «спасибо» за спасение твоей задницы, — фыркает Тянь и тушит сигарету о столб, на который натянута сетка. — Спасибо, — жмет плечами Рыжий. Он действительно был бы мертв, если бы не этот черт с грязными глазами. Каким бы он на вид ублюдком ни казался, это факт. Да и они тут все ублюдки, все до единого. Он сам — ублюдок. — Принято, — кивает Тянь. — Докуривай и пошли. Там еда есть и душ. Воду трать минимально, горячая в дефиците. — Ага. У Рыжего, как у школьницы при виде главного красавчика школы, мурашки идут при мыслях о еде или душе. В Развалинах есть старые спортзалы, где в душевых все еще идет вода, но только холодная. Хотя сейчас, летом, мыться можно и в озерах. Он докуривает, сплевывает собравшуюся табачную слюну на землю и тушит сигарету о тот же столб. Вместе с Тянем они идут вглубь Вавилона, и Рыжий думает, что завтра обязательно осмотрит тут все при свете дня. Тут есть что посмотреть, он уверен, это — почти что цивилизация. — Забыл сказать, — вдруг фыркает Тянь. — Будешь спать в моем доме. — Че, блять? — щетинится Рыжий. Нет, он, конечно, устал, но… но блять. Блять. Тянь жмет плечами: — Мы давно никого не находили, успели завалить хламом свободные дома. У меня есть кровать вторая. Или ты что, — он приближается, — брезгуешь? Он близко. Он дико близко. От него пахнет кровью, куревом и лесом с порошком — ядерная смесь. И так вот, в темноте, его глаза кажутся продырявленными на месте радужки, настолько она темная. Рыжий сжимает зубы, но организм и внутренние органы ему спазмами в башке шепчут: ой, да закрой ты пасть и иди спать, мы тут щас все сдохнем. Он резковато толкает Тяня в плечо, чтобы тот отстранился. — Хуй с тобой, — шипит. — Давай уже, я вырубаюсь. Тянь лыбится, как тварюка. Однажды Рыжий видел Зверя, у которого то ли челюсть покосилась, то ли нерв атрофированный как-то зажало — гримаса на лице была точно такая же. Похуй. Насрать. Или он сейчас перестанет в эти игрушки в песочнице играть, или действительно помрет от усталости. Внутри дома Тяня уютно. Спокойно. Там — как в нормальных домах из прошлого, как во временах до Заката. Две кровати, столы, шкафы. Книги даже какие-то есть, и Рыжий сам себе думает: и когда ж ты, вундеркинд ебаный, читать успеваешь? — Тебе одежду дать? — спрашивает Тянь. Рыжий только сейчас понимает, что его хоть какие запасные шмотки остались в Развалинах, в рюкзаке. В лес на разведку и охоту он выходит налегке, от Зверей иногда и так убежать невозможно. — Да. Тянь ухмыляется, идет к шкафу и протягивает ему какие-то шмотки: спортивные штаны и футболку. Они на пару размеров больше, чем Рыжему нужно, потому что Тянь на пару ебаных размеров больше, чем он сам. Здоровая скотина. Мутантище. Будь он Зверем — хрен завалишь. — Душ там, — Тянь кивает на дверь, и Рыжий ретируется так быстро, как только может. Он не помнит, как ощущается на коже горячая вода. Озера и водоемы летом не нагреваются так, как сейчас лупасит по его спине, смывает кровь, грязь, мозги Зверей. Рыжий, кажется, тонет в этом ощущении и даже не хочет есть. Так, подташнивает от голода, но от недостатка сна сносит натурально. Рыжий даже не задумывается о том, что мочит бинт, который наложил ему Чжань. Он стоит под душем чуть дольше, чем стоило бы, и выходит только тогда, когда начинает засыпать прямо там. Натягивает на чистое тело эти шмотки и сразу тонет в футболке, которая все-таки и для Тяня будет велика. А вот братику его шизоидному подойдет как влитая, наверное. В доме темно, и он на ощупь находит свою кровать. Мягкая. Одеяло теплое. Черт возьми, это похоже на Рай. Вот этот вот клочок земли, оцепленный сеткой и стеной, где надо экономить горячую воду и постоянно устраивать вылазки за медикаментами и едой. Чертов ебаный Рай на земле. — Спокойной ночи, — доносится с соседней кровати, стоящей в двух метрах, и Рыжего дергает. Его на пять секунд натурально потряхивает. Похер, нет, не сейчас. Завтра — он разберется завтра. С перспективами, предложениями, с Тянем, с медикаментами, с тем, что делать дальше и нужно ли вообще что-то делать. Сейчас он в безопасности. В тепле. Живой. Незараженный. Еще один день после наступления вечного Заката. Хороший день. Он гаркает в ответ туповатое: — Ага, — и отрубается за секунд десять, думая, что, если ему сегодня не было суждено умереть, значит, это кому-то нужно.