Эмпирей

Вавилон большой. Вернее, в мире после Заката — большой. В том, дозакатном, где солнце для того, чтобы на него смотреть, это просто недоделка какой-то старой деревушки. Кусочек земли рядом с большим городом. Местные наверняка ездили в центр Ханчжоу за крутыми шмотками или стройматериалами. Но сейчас, в рассветных мокрых лучах, Вавилон кажется Раем. Здесь все почему-то встают рано, и Рыжему кажется, будто это просто рефлекс — спать как можно меньше. Зверям нравится жрать то, что спит и не двигается. Зверям просто нравится жрать. Ему улыбаются и кивают люди, мол, утро доброе. И хрен даже знает, что им ответить. В голову лезет тупенькое «ага», и ответный кивок приходится из себя буквально выжимать, пусть и на морде это гадкое постное выражение. Как он давно не общался с людьми. Как он давно людей — живых — не видел. Дерьмо собачье — чувство это. Отторжение. Он пока что чужой. Они смотрят на него и улыбаются, а в глазах стоит давящее: «Надеемся, ты не пришьешь нас всех во сне». Или у Рыжего просто едет к чертям крыша. Да, наверное, это самый разумный вариант. Сердце мерзнет. Холодеет и иголками ледяными изнутри колется, все легкие уже на решето похожи. Домики, люди, еда, вода. Цивилизация. Ебаный нормальный мир внутри полного хаоса. Может быть, это послание господа. Рыжему похуй. Он в этого господа не верит. Зато в то, что просыпается не на полу, а на кровати, вполне. И убить себя нахрен хочется за то, что он сразу подмечает: Тяня уже нет. Его кровать застелена. И запах, запах на всю комнату. Рыжий тянется к нему носом, как в мультиках. Как Зверь тянется на кровь. На столе стоит тарелка с рисом и какой-то тушенкой. Бобами. И кофе. Сраный, мать его, кофе, Рыжий уже даже не помнит, каков он на вкус. Голод заставляет Зверя гнаться за тобой через весь лес, как в последний раз. Человека — сжирать всю порцию за секунду, чуть ли не тарелкой заедая. В это все даже не верится — в еду нормальную. В кофе блядский. В то, что, когда Рыжий выходит на улицу, люди реально ему улыбаются, встречают кивками. Он насильно кивает в ответ, хотя в башке сурово шепчет: да тебе им в ноги кидаться надо и ботинки целовать, кретин ты. В муравейник Вавилона — безумно узкие улочки, домики чуть ли не друг на друге, стены эти сеточные — не верится. — Привет. Рыжий дергается, как псина цепная, на голос, сворачивает голову в сторону, а там на него чистыми полупрозрачными глазами смотрит светловолосый парнишка. Тот самый, которого он в толпе вчера взглядом выцепил. Сердце заходится на секунду. Воем таким мерзким, поганым криком где-то меж ребер. Ребенок. На вид даже младше, чем показалось вчера. Чистые глаза, ни единого шрама, даже руки — и то без мозолей. Такие должны катать в онлайн-игрушки весь вечер, делать долбаную математику и в семь утра просыпаться в школу. Ненавидеть школу. Ненавидеть долбаную математику. Но вот он, ребенок этот, стоит прямо перед ним, а за спиной стены из сетки. — Ага, — кидает Рыжий и всматривается в лицо мальчишки. — Я Ксинг, — говорит. — А ты правда один выживал? Мне Цзянь сказал. Рыжий моргает, как еблан, и бестолково ему в глаза смотрит. Мальчишке лет тринадцать, и вопросы у него точно такие же — тринадцатилетние. Если к нему сейчас каждый из этих шестидесяти трех человек начнет подходить и спрашивать подобную дичь, он незамедлительно сбежит в Развалины. Жрать траву и спать на полу. — Ага, — выжимает Рыжий. — Круто. Да не очень, блять. — Чэн и Тянь меня, — продолжает Ксинг, — никуда не пускают одного. Ну, типа, на охоту или разведку. Хотя много кто ходит один. Рыжий думает: почему мне должно быть не поебать? И сразу же: значит, Тянь не такой уж и придурок. В итоге просто хмуро оглядывает этого пацана и цедит на развороте: — Поверь, ничего там хорошего нет. Он чувствует пристальный и, возможно, подбитый взгляд этого мальчишки себе в спину, когда уходит. Ну нахер. Уж кем-кем, а детским психологом ему точно тут не работать. Охота, разведка, зачистка — ради бога, руки его везде пригодятся. Но только не это. Чжань вылавливает его посреди улицы и быстро, как будто куда-то дико спешит, оглядывает бинты. Хмурится и бровью дергает, и Рыжему становится немного неловко из-за того, что он их вчера намочил. А потом взгляд снова цепляется за Тяня. При свете утренней пелены его глаза кажутся светлее. И морда куда спокойнее, чем вчера. Белая, чистая морда. Тянь лыбится сразу, как только Рыжего взглядом цепляет, и от этого автоматически становится неприятно. Неуютно. Кажется, от этой блядской улыбочки перетряхивает даже больше, чем от железобетонных глаз его брата. — Как спалось? — тянет Тянь, подходя ближе, и именно в этот момент Чжань куда-то все же сваливает. — Нормально, — бросает Рыжий в ответ. Тянь оглядывает с ног до головы, как гадюка, готовая броситься в глотку. Перекусить там все позвонки и всю кровь вылакать. Дурной взгляд. Нездоровый. Даже у некоторых Зверей с их черными заплывшими белками поприятнее. — Так что, — Тянь клонит голову, — мы идем в твои спальники? — Ты у меня спрашиваешь? — Ага. Издевается, сволочь. То ли не с той ноги встал, то ли просто натура у него блядская, Рыжий пока что не определился. Да и не собирается. Ему бы выжить и хоть какую пользу в благодарность за спасение своей жопы принести, на психоанализ всяких придурков у него ни времени, ни сил. — Погнали, — бросает Рыжий. — Оружие дай. — А ты попроси. Лыбится. Нет — просто тянет в сторону один уголок рта и голову набок клонит, как болванчик. Рыжий начинает закипать. Господи, ну какого черта из всех этих людей его спас именно этот мудак. — И без оружия обойдусь, — рыкает он и собирается пройти мимо, но Тянь хватает его за локоть. — Да ладно тебе, — нагло тянет. — Я уже видел, как ты вчера без оружия обошелся. Он опять близко. И это, решает Рыжий, должно идти нахер. Он вырывает локоть резче, чем следовало, и скалится прямо Тяню в лицо. Хочется послать его нахуй или дать по морде. Он встречал уже в жизни таких людей, которым с первого взгляда хочется раздробить нос, но отыскать такого после Заката — это надо постараться. — Мы идем или нет? — устало выдыхает он и отводит взгляд на небо. Оно мягко перетекает утренней пленкой и выглядит слишком чистым. В Развалинах небо даже в солнечные дни серое и заплывшее, как шерстка раненой крысы. И пустое бездушное солнце. Светит, светит, а толку — как от ножа против Зверей. — Идем, — хмыкает Тянь, и Рыжий снова переводит на него взгляд. Даже его глаза красивее, чем этот предательский кусок света на небе. — Пешком, правда, — жмет тот плечами. — Бензин используем только по экстренным случаям. Рыжий быстро кивает и машинально начинает идти в сторону ворот. Если эта падла сейчас не даст ему оружие, будет, конечно, обидно, вся гордость поперек глотки встанет. Но Тянь гаденько усмехается ему в спину, нагоняет и протягивает ствол, что спрятан был за пазухой. Ну слава дьяволу. Кости все еще устало саднят, когда Рыжий спускается по лестнице, но это абсолютная норма. Последний месяц — линейка мигреней, сна в дай бог пять часов и вечных перебежек. Вечного леса и рук по локоть в крови. Мысль глупая, но, возможно, именно сейчас Вавилон — подарок ему с небес за все страдания. Хотя вот этот придурок по левую сторону — точно наказание дьявольское. Тянь тащится рядом, держа на лице гадкую ухмылку, постоянно поглядывает, и Рыжий периферией замечает, как сильно контрастируют цвет его волос с цветом его лица. И молчит же, главное. Идет, смотрит, молчит. Выводит из себя. — Че тебе надо? — выдыхает Рыжий, и Тянь вздергивает брови. — Я вроде как молчу. — Ага, — шикает. — И пялишься. — А ты что, какой-то секретный объект? Рыжий не выдерживает и смотрит прямо в глаза. Наглые и вызывающие. Вот просто — глаза настоящей сволочи. У них в школе таких полным-полно было из богатеньких, и что-то — ебальник с обложечки и манеры пидорские — Рыжему подсказывает, что этот тоже не из низшего класса. Хотя какая уже разница. — Ага, — язвит он. — Музейный экспонат. — Так музейные экспонаты и созданы для того, чтобы на них смотреть. Скотина. — Я бы даже сказал, — ухмыляется Тянь, — изучать. — Ты, блять, за припасами вышел или доебаться до меня решил? — Одно другому не мешает. Действительно. Хрен даже поспоришь. Здесь, на полоске дороги, где по левую сторону виднеется город, а по правую — лес, только и доебываться. Ведь нет никаких шансов, что сегодня в Вавилон они так и не вернутся. Да что там — у Рыжего и вчера могло не оказаться шанса побывать там впервые. — Хочу, — говорит Тянь, — узнать о тебе больше. — Прямолинейно. — Да ладно, нам идти еще час. Хочу разбавить тишину. А ты, видимо, не особо. Да? Рыжий не хочет. Все эти социальные навыки, знакомства, отношения и прочее говно остались там. Далеко. Где мама жива, папа жив, где они с Лысым уроки прогуливают иногда, а потом отхватывают за это сверхурочные часы дежурства, вон там. И иногда кажется, что сейчас, после полутора лет Заката, уже не хочется возвращаться в тот мир. Кажется, что тому миру он таким уже не нужен. Тот мир его таким уже не ждет. — Ты сумел восхитить Цзяня, — хмыкает Тянь. — Он и представить не может, как тут одному выживать. — А ты, блять, можешь? — Нет, — качает головой. — Когда начался Закат, мы были вместе. Я, Чэн, Би, Цзянь и Чжань. Наверное, только поэтому мы до сих пор и живы. Чудесная история. Трогательная, что пиздец. Обосраться и расплакаться. Или расплакаться, а потом обосраться. Рыжему хочется ответить, что вот только, в отличие от него, с ним рядом все эти люди и остались, но это уже дикое свинство. Не хочется портить отношения с человеком, который его спас — благодарность сама себя не отблагодарит. Но и налаживать их тоже нахрен надо. — Надеюсь, — буркает он себе под нос, — ты это ценишь. Тянь не отвечает. И не смотрит. Даже не улыбается. Они идут молча всю оставшуюся дорогу, оглядываясь по сторонам и глядя под ноги, чтобы ненароком не наступить на какую-нибудь пластину металла, пока на горизонте не возникают Развалины. Длиннющие скелеты многоэтажек, горы мусора и серое-серое небо. Куски порванной сетки, которыми военные, а потом и жители пытались оцепить район. И трупы с раздробленными черепами. Дом, милый дом. — Ты тут жил? — спрашивает Тянь, оглядываясь. — Ага. — Слышал, что тут мимо часто волны проходят. Не боишься? — А выбор, блять, есть? — рыкает Рыжий. Бесит этот тупой пиздеж. Ни смысла, ни удовольствия. Тянь бросает на него долгий взгляд и, коротко пожимая плечами, отвечает: — Теперь есть. Рыжий хмуро фыркает и ведет его в сторону старой больницы. Они с Лысым специально оставляли некоторые запасы там, чтобы не проебать случайно по дороге и всегда знать, где можно найти медикаменты. Идут они максимально тихо, как крысы, скрывающиеся от кошек. Как две несчастные крысы от целой толпы очень голодных кошек. Постепенно где-то там, под желудком, начинает тянуть от тревоги: вокруг нет ни одного Зверя. Или они все чудом мигрировали в лес, или… — Вон там больница, — кивает Рыжий в сторону полуразвалившегося здания. — Погнали. Тихо. — Блин, а я уже собирался на барабанах поиграть. Спасибо, что уточнил. Рыжий сжимает зубы так, что те практически впечатываются в череп. Этот мудак стебет его с гадкой ухмылкой на роже. Нещадно, мастерски стебет. Это дико странно — как в условиях Заката у кого-то еще остается время шутить. Лучше бы его не оставалось. В желудке тянет и тянет, как будто там паразиты жрут по кускам. Мир вокруг оглушает: завывающий холодный ветер, шелест мусора по асфальту, что-то скрипит. Ломается. Рыжий до сих пор поверить не может, как легко человека превратить в собаку, которая будет прислушиваться к каждому шороху и тупо смотреть в пустоту. Радует одно: Тянь бесшумный. Радует и пугает одновременно. Рыжий слышит, как трещит проволока порванной сетки далеко-далеко за спиной, но шаги этого идиота — нет. Тот плывет по асфальту, как долбаный Иисус, и легко поднимается по лестнице. И рожа спокойная. Сосредоточенная. Дверь больницы приоткрыта, и они оба протискиваются в узкий проем, чтобы не рисковать: вдруг скрипнет, если открыть. Внутри Рыжего начинает тошнить. То ли от запаха гнили и старья, то ли от воспоминаний дурацких. Полгода назад они лазили сюда с Лысым. А сейчас — с каким-то долбоебом, ей-богу. Рыжий нагоняет Тяня и кивает ему на комнату, где должны были остаться медикаменты. Все так, как он помнит: перевернутая мебель, пыль в двадцать сантиметров, запах. Смерти, старья. И немного — жизни до Заката. Он где-то в вони антисептиков, которым мама ему в детстве обрабатывала разбитые колени, а в юношестве — разбитое лицо. Они с Лысым спрятали припасы за шкаф. Там они и остались. Бинты, какие-то бутылочки, шприцы, вата, антисептики и спирт. Хоть напейся и весь обмотайся — зашибись. — Шикарно, — полушепотом говорит Тянь и закидывает все это в рюкзак. — Ага, — шикает Рыжий. — Почему вы сюда не ходили-то? Очевидно же, что тут что-то откопать можно. Тянь на секунду замирает, а потом коротко — слишком — улыбается. — Сюда иногда заглядывают те, с кем мы не хотим конфликтовать. — И кто же? Тянь грузно выдыхает и резковато встает на ноги. Рыжего даже немного отшатывает, но он лишь сильнее сжимает зубы и сдерживается, чтобы не сжать кулаки. Выглядеть будет диковато. — Может, сначала выберемся отсюда, а потом будем светские беседы вести? Как тебе такое, солнце? — Еще раз меня так назовешь — получишь в ебло. И вообще, там есть второй корпус через задний двор. Думаю, чет еще лишним не будет. — Надо же, — хмыкает Тянь и смотрит сверху-вниз. — Здравая мысль, солнце. Миссия беспощадно провалена — кулаки сжимаются сами по себе. Будь они по пути в Вавилон, Рыжий бы точно — на нервах и с говном в башке — не сдержался бы, но шуметь здесь нельзя. Пока они оба, по крайней мере, хотят жить. А Рыжий точно хочет. Он резко разворачивается и тут же, опомнившись, сбавляет темп. Мать твою. Сраное говно — Тянь этот и его характер дебильный. И ведь они могли пойти вместе с этим Чжанем. Рыжий, конечно, его не знает, но ощущение этот парень создает умиротворяющее. Хотя нет, глупость полная, нельзя терять медиков. Они сейчас дороже золота. В голове внезапно всплывает мальчишка — Ксинг. И сплошная война в голове. Та часть сознания, которая до сих пор скучает по прошлому миру, верит, что дети не должны ходить за припасами или, тем более, на охоту. Считает, что дети должны оставаться детьми. А другая — дикая и собачья — говорит, что нехуй зря силу и руки терять. Лишними не будут. Больничные коридоры жутко воняют, и начинает болеть голова. Бесшумная ходьба Тяня за спиной добивает. Постоянное ощущение опасности и скручивающийся в комочек желудок — закапывают. Пиздатая могила. Лучше бы его уже кремировали. Тянь нагоняет его почти у самой двери внутреннего двора, и Рыжий зачем-то машинально, почти на инстинктах, из злости и раздражения, резко открывает ее. Мысли не успевают за зрением, и кости внезапно немеют — пальцы продолжают сжимать дверную ручку, пока Тянь ее насильно не тянет обратно. Дверь захлопывается, глушит, перепонки ломает — а зрение все так же далеко от головы. Там, на сетчатке, полным-полно Зверей на внутреннем дворике. И они, как заведенные, реагируя на шум, оборачиваются в их сторону. — Что ты творишь? — рыкает ему Тянь и сбито ищет замок на двери. А там — как в тупых фильмах — лишь старая щеколда. Конечно, полтора года назад люди не готовились к сраному краху мира и не тратили лишнее бабло на нормальные металлические двери. — Пошли через пожарный, — лихорадочно бросает Рыжий и дергается в сторону, но Тянь резко перехватывает его за локоть. — Идем через главный. Рыжий остервенело вырывает руку из цепких пальцев и вдруг режется о его металлический взгляд. Тот вдруг темнеет на сорок тонов к черному, и Тянь больше не улыбается — по-волчьи смотрит. Дико и заряженно. — Так быстрее будет, блять, — рычит Рыжий и тычет рукой в сторону пожарки. — С той стороны сетки нет, быстрее выберемся. — Ты не знаешь, есть ли там Зв... Тянь не успевает договорить, когда в дверь прилетает удар, как будто кто-то кинул здоровенную тушу. Щеколда, ржавая и хлипкая, трещит и расшатывается, будто вот-вот треснет. И желудок, желудок от этого уже не сжимается — просто не работает. А сердце дергается, когда Тянь снова на Рыжего смотрит. Злостно. По-черному. С беспросветной тьмой в глазах. Мысли опять не успевают догнать зрение, когда он резко хватает Рыжего за локоть и тянет, как котенка за шкирку, в сторону главного выхода. Позади ломается дверь — скрипит щеколда, хрипят снаружи Звери. Дикие удары. Твари хотят жрать. Рыжий на бегу пытается вырвать руку, но не получается — как будто Тянь боится, что он сейчас головой ебнется и все равно побежит через пожарный выход. Дверь главного выхода скрипит, отдается треском в ушах, и там, на улице, их встречает серое-серое небо. И ноги, прущие напролом и перепрыгивающие через мусор. Рыжий давно понял: бежишь, как гепард, когда хочешь жить. Кровь закипает, когда хочешь жить. В голове пустота, только жить, жить, жить. Бежать, бежать. Ловя мордой ветки деревьев, ветер, мусор, металл. Ломая ноги, ломая кости, захлебываясь собственным дыханием, впечатывая себе в воздух. Рыжий несется так, как только может, пока Тянь все еще держит его за руку, как будто поодиночке они точно подохнут. Как будто Рыжий, блять, полгода один от Зверей не бегал, в порошок ноги стирая. Когда сетка и Развалины остаются далеко за метром поднятой пыли, а сбоку снова оказывается лес, они останавливаются. Оба упираются ладонями в полусогнутые колени и жадно, как будто в последний раз, глотают ртами воздух. В легких и грудине дико жжет, костром полыхает. Рыжий не успевает отдышаться, когда Тянь резко хватает его за грудки и припечатывает близко-близко к себе. — Что с тобой не так, а? — выдыхает он ему в лицо. Дыхание горячее и сорвавшееся. Дыхание, которое возникает после всплеска адреналина в крови и дикого желания жить. Рыжий выплевывает точно такое же в ответ и инстинктивно впивается пальцами в чужие запястья. — Отъебись. Тянь смотрит прямо в глаза. Он дико близко, от него пахнет лесом, чистой одеждой, гарью, ветром, адреналином. Он тяжело дышит и притягивает Рыжего слишком близко — почти вплотную, сжимая пальцами байку, сжимая его самого просто одними глазами. Мать его. Когда дыхание немного выравнивается, Тянь отталкивает Рыжего от себя, и тот едва успевает устоять на дрожащих от бега коленях. Вытирает рот тыльной стороной ладони и смотрит в ответ — как собака, готовая или броситься в шею, или получить по хребту палкой. — Слушай, — выдыхает Тянь. — Давай по-честному. Мне глубоко поебать, как ты выживал раньше и как ты привык выживать. Если ты хочешь остаться в Вавилоне, а ты хочешь, если не совсем дурак, то ты должен работать в команде. Ко-ман-да, понимаешь? Учил такое слово в школе? — Хватит мне, блять, указывать, — шипит Рыжий в ответ и разгибает корпус. — Я полгода жил один и не сдох, пока ты со своим братиком и друзяшками жопу грел. — Да, — серьезно кивает Тянь. — А еще без меня ты бы был мертв еще вчера. Рыжий открывает рот и тут же его закрывает. Сжимает зубы до звона в башке, сжимает кулаки, до сих пор чувствуя между пальцев жесткие порывы ветра. Как же хочется ему въебать. Вернуться во вчерашний день и пусть даже сдохнуть, но не позволять себе столкнуться с этим мудаком. Говняное чувство. Блядское до костей. — Если ты собрался попрекать меня тем, что вовремя пустил пулю этой твари в башку, то иди нахуй с большой колокольни. Мама всегда говорила: учись быть благодарным и держать язык за зубами, даже если тебе что-то не нравится. Мама всегда говорила правильные вещи. Вот только Рыжий мало чему из них на самом деле научился. Он сердито отводит взгляд, пялится на лес. Холодные высоченные кроны гнутся под давлением ветра, хотя кажется, будто на них просто падает небо. Будто на него оно уже упало — с головой полная беда. Рыжий буквально заставляет себя посмотреть обратно на Тяня. Тот пялится на него с приподнятой бровью. — Че? — выплевывает Рыжий, и Тянь гадко усмехается. — Ты поразительно глупый, — клонит голову. — Кажется, я имею полное право на благодарность от того, кому спас жопу, а потом притащил ее в теплое местечко. Дважды уже спас, кстати. — Нихрена, — шипит. — Я уверен, что пожарка была чиста. — Хочешь проверить? Ну какой же ты мудак, ебаный Хэ Тянь. Как небо отплевывается от туч дождем, так с его глаз снова сползает темная пелена. Он смотрит с издевкой, вытягивая правый уголок рта. Как на дурачка, ей-богу, смотрит. На глупого мелкого дурачка. — Хочу, — выдавливает насильно Рыжий, — вернуться в Вавилон и поговорить там с нормальными людьми, а не с тобой. — Все-таки хочешь вернуться. Рыжий думает: ну конечно, блять, тупой ты кусок говна. И на этот раз держит язык за зубами, чуть ли кусок от него не откусывает. Ему хочется жить. Так сильно, как никогда не хотелось. Осознание это — жажда — приходит резко и быстро. Наверное, впервые оно его дернуло, когда умерла мама. Нет: когда она умирала. Когда ее разрывало на куски, а он ничего не мог сделать. Жажда жить. Как же хочется вырезать ее с куском мяса и бросить в пасть Зверя. Зубами ее выгрызть, на мелкие кусочки порезать. — Пошли, — устало бросает Рыжий, и Тянь кивает в ответ. Колени дрожат, как будто их ветром сдувает, а забитые мышцы в бедрах отдаются импульсом с каждым шагом. Но это все — херня. Самое дерьмо всегда творится в голове, там, за слоем скальпа, черепа, где-то внутри мозга. В участках памяти. Шум в голове помогает скоротать дорогу, и через минут сорок перед ними снова возникают стены Вавилона. Высокие, грубые. Новые. Закатные. Начинает тошнить. То ли от усталости, то ли от того, что весь их мир — блевота. Рыжий насильно заставляет себя перелезть через стену, и успокаивает только то, что они все-таки смогли добыть какие-то медикаменты. Там, во втором корпусе, их точно было бы больше. Когда они оба оказываются по ту сторону стен Вавилона, к ним начинают суматошно подбегать люди. — Господи, Тянь, — сбито выдыхает какая-то девушка, — как хорошо, что ты вернулся. Вас долго не было. — Что случилось? — хмурится Тянь и смотрит на нее в ответ. — Там Чэн, в общем… — Что, — он резко хватает ее за плечо и пристально смотрит в глаза, — случилось? Желудок заново скручивается. В мерзкую склизкую улитку. Рыжий видит, как белеют костяшки Тяня, как сильно он сжимает плечо этой девчонки. Как сильно та напугана — смотрит в ответ оленьими глазищами, часто-часто моргает и еле выдавливает слова. — Би ранили. Тянь сглатывает и двигает челюстями — желваки напрягаются и ездят. И срывается с места, как будто марафона в пару километров из больницы не хватило. И Рыжий — черт возьми — срывается за ним. В доме, куда они бегут, горит тусклый свет, а рядом, на скамейках, сидят и ждут чего-то люди. Рыжий краем глаза выхватывает Ксинга, сидящего на земле в стороне, и все становится еще хуже. Где-то там сердце больно стучится и просится наружу. Тошнота, жуткая тошнота. Рыжий пытается убедить себя, что это от голода, хотя, на самом деле, ему просто пиздецки страшно. Стремно. Мерзко. Он не знает, зачем врывается в дом вместе с Тянем, просто что-то — сила, блять, вселенская — тянет его следом. Как будто тот до сих пор больно сжимает пальцы на его предплечье и ведет за собой, как щенка за поводок. Внутри дома тускло и пахнет антисептиками. Таблетками какими-то, кровью. На них с Тянем все — Цзянь, Чжань и Чэн — сворачивают головы. И еще какой-то мужик — этот самый Би, видимо — со светлыми волосами и кривящейся рожей, которого Рыжий еще не видел. Мужик хмуро и непонимающе оглядывает Рыжего. Выпаливает: — Это, блять, еще кто? — Лежи и молчи, — выдыхает в его сторону Чэн. Дико пахнет кровью. Гарью и лесом. Рыжий ловит взгляд Цзяня, который мягко и сломанно ему зачем-то кивает. — Что случилось? — говорит Тянь и оглядывает этого мужика. — Вот это, принцесса ты моя, — Би указывает на обломок стрелы на полу, — называется стрелой. А вот это, — указывает на кровавые бинты на плече, — рана от стрелы. Рыжий нихрена не понимает: какое нахуй ранение от стрелы после Заката? Тянь грузно выдыхает и, кажется, на секунду прикрывает глаза. Рыжий знает, что это за чувство. Облегчение. Безобразное и нездоровое. Не покусали. Жить будет. Ему самому становится легче. Кто ж знал, что когда-то в этом мире ранение стрелой станет облегчением. — Что случилось? — повторяет Тянь стальным голосом. — Тебе что, на листочке написать? — скалится этот Би, и Чэн раздраженно на него смотрит. — Мать его, — выдыхает Тянь и отворачивает взгляд к стене. — Ты видел, кто стрелял? — Мне не надо видеть стрелка, чтобы понять, кто сейчас в этом ебаном мире станет стрелять в человека. Они все замолкают, и Рыжий почему-то смотрит Тяню в профиль. На ездящие челюсти, вздувшуюся вену. Так, в полутьме, его лицо парадоксально кажется еще светлее. Рыжий насильно оглядывает их всех еще раз — цепляется глазами за Чэна, за его уставшее, взрослое и очень серьезное лицо. Оглядывает Чжаня с глубокими его глазами, Цзяня — с надломом в бровях. Мужика с простреленным плечом. Ебаный пиздец. Вчера ему казалось, что посреди хаоса и разрухи вдруг появилось спокойное место, а сегодня они почти сдыхают. Сегодня в одного из них стреляют. Сегодня он заново оказывается в Аду. Он в нем живет полтора года — ничего не меняется. Тянь грузно выдыхает и потирает пальцами переносицу, а потом переводит взгляд на Рыжего. От этого взгляда где-то в желудке снова дерьмово тянет. — Кажется, — устало говорит Тянь, — ты приносишь несчастья.