Эмпирей

Рыжий делает вдох, и его тело кажется ненормально горячим. Собственные пальцы сжимают его плечи, впиваются до белых пятен, до идущего в предплечья напряжения. Вздуваются вены — как будто по ним течет черная кровь Зверей, как будто вот-вот она их разорвет. Рыжий сжимает, сжимает, сжимает его в своих руках — по плечам, по позвоночнику. Он такой горячий. От него так сильно веет теплом. В такие моменты кажется, что он один способен растопить весь мир. Разморозить любую из зим. Прогреть землю, воду, небо и его самого. У него горячее тело, холодные-холодные-холодные пальцы. Рыжий слушает, как отвратительно громко — и нагло — стучит его сердце, выбивается из-под ребер, как сбивается его дыхание, словно что-то бьет и пережимает на уровне кадыка. Рыжий запоминает каждый гребаный сантиметр. Уровень жара, уровень холода. Дыхание в свою же шею, острые блядские зубы в ключицу. Укусы будут болеть еще пару дней, и их придется машинально массировать пальцами. Это — его следы. Они быстро пропадают, теряют цвет, а он всегда оставляет их вновь. Заново, еще сильнее, и иногда Рыжему кажется, что когда-нибудь он откусит от него кусок мяса. Рыжий делает вдох, и он снова вырывает его из клетки сна. В этом сне — из первого дня после горящего Вавилона — он падает, но с землей не сталкивается. Сон цикличный, постоянно возвращающийся, и в какой-то момент ему начинает казаться, что там он падает вместе с небом. Бесконечно долго и просто бесконечно. Он — и небо — никогда не столкнутся с землей. Даже когда кажется, что острая гладь уже вот-вот — он просто просыпается. Его будят. Трясут за плечо — и он выныривает. Выныривает всегда за секунду до столкновения. Нет ни страха, ни холодного пота, и Рыжего вообще не трясет. Он просто просыпается под долбящее в висках сердце, смотрит ему прямо в глаза — в лучах утреннего солнца они все еще остаются темными. Тот улыбается, сдавливает его плечо своими холодными пальцами. У него всегда хватает смелости, чтобы разбудить. Он постоянно шутит про то, что его собственные кошмары перекочевали в голову к Рыжему. Синхронизация, говорит. Говорит: ты просто энергетический вампир, солнце, все мое себе забрал. Рыжему нет дела до совпадений и синхронизаций. Он просто рад, что кошмары теперь приходят только к нему одному. Рыжий делает вдох, и тело вдруг подается вперед. Сам не понимает, что произошло. Просто ноги как будто сами делают шаг, а ветер — подлая сука — толкает его тело, и он практически срывается с этой стороны Склона. С той самой, где по левую сторону город, а по правую — бесконечный лес. Рыжий успевает ухватиться за его руку, впиваясь ногтями в чужое запястье, а сердце выблевывается из грудной клетки, как будто больше работать никогда и не будет. Он держит Рыжего так крепко, словно их руки намертво склеены. Сердце долбит через пять минут, через час, через сутки. Это — адреналиновый укол, запой, то самое животное желание жить. Рыжий практически его не помнит — оно с «кроме», оно с условиями. Сердце долбит без остановки, и Рыжему страшно возвращаться на этот край Склона. Каждый раз кажется, что еще метр — и его сравняет с землей. Что его сон внезапно обратится в реальность. Он возвращается сюда только в августе. Только в его бесконечном августе. Возвращается, чтобы помнить. Рыжий делает вдох, и запах леса впивается ему в глотку. Рядом с лесом приятно пахнет. Даже обидно, что больше не слышно истерического воя крушащегося неба. Рыжий практически его не помнит. Воспоминания о нем похожи на вспышки-отголоски — всплывают иногда в башке, гудят пару секунд и стихают. Он помнит визг сирен из первого дня Заката, а вой больше нет. Здесь, рядом с лесом, иногда кажется, что небо все-таки рухнуло, просто никто из них этого не заметил. Оно столько раз фантомно падало им на головы, что не пересчитаешь. Или ему — небу — выть для них надоело. Наверное, это тоже было трудно, как трудно было солнцу не погаснуть. Рыжему уже все равно, почему не падает и не воет. Главное, что здесь, рядом с лесом, барабанные перепонки больше не рвет. В лесу у него многое осталось. Он помнит семнадцать дней с матерью в бесконечном движении ручья. Выжившая часть его воспоминаний говорит, что однажды он потерял в течении игрушечного динозаврика. Рыжий не знает, можно ли этим воспоминаниям верить. Иногда просто хочется — и он верит. Он помнит Лысого в суетливых белках, за которыми они постоянно вдвоем гонялись. Помнит Би в вое редких волков. Помнит голос Цзяня в бесконечном шелесте листьев. В коре деревьев помнит Мэй и Пинга, которые любили наблюдать за тем, как Би выпиливает самодельные стрелы. Джию — в высоте зеленой травы. Они все где-то там, под кронами. В единственном месте, где не пахнет пеплом. Рыжий любит это место. Сам Склон — и вот этот его край, с которого, как оказалось, можно легко сорваться. По-человечески стремно думать, что отсюда придется когда-то уехать, если вдруг придет волна. Чэн был прав: это их последний шанс. И пока что они изо всех сил пытаются его сохранить. Пока что у них получается. На этой стороне Склона кажется, что полмира видно. Чушь собачья, конечно. Тихий город и лес. До сих пор три пути: или вниз, или вверх, или туда, в череду деревьев, под панцирь из крепких вековых крон. Будь у Рыжего выбор, он бы точно решился на третий вариант. Хоть к волкам, хоть к деревьям, хоть к ручью. Наверное, когда-нибудь такой выбор все-таки будет. Он возвращается сюда лишь в конце августа. Бесконечно долгого и просто бесконечного августа. Здесь, на этой стороне, ему спокойнее. Особенно сейчас, под мягкие лучи рассветного солнца, сидя на медленно оттаивающей после хоть и теплой, но все равно зимы, в самые последние дни февраля. Приходится немного щуриться, но ему это не мешает. Он здесь бывает настолько часто, что выучил вид наизусть. Рыжий вздрагивает, когда на плечо опускается чужая ладонь. Пальцы сжимаются, а холод от них протягивается по всему телу. Хер знает, почему вздрагивает — слышал же шаги. И молчание — наглое, придурковатое — тоже слышал. Так нормальным человеком и не стал, господи. — Че тебе? — бросает Рыжий и вздергивает подбородок. — Домой тебя забрать хочу, — говорит. — Большой папочка Чэн волнуется, сам знаешь. Рыжий коротко закатывает глаза, пусть это и никому, кроме неба и ветра, не видно. Уходить не хочется, хотя неплохо было бы пожрать. Он вчера в этом лесу полдня промотался, принес пару птиц — заслуживает своего пиздатого завтрака на рассвете. Говно, правда, в том, что из них всех готовить только он адекватно умеет. Чжань отдал сердце медицине, Ксинг в рот готовку шатал, Олли пытается учиться, но пока не особо успешно, а у Хэ вообще семейно руки атрофированы. Это неразумно — сидеть здесь совершенно одному сейчас, когда ночь только сползает с неба. Они, конечно, каждый день ходят на разведку, осматривают территорию, да и волна прийти может только со стороны города, но дерьмо случается. Рыжий до сих пор помнит, как в огне умирал Вавилон. Дерьмо случается. Если пиздец захочет прийти, он обязательно придет. Он уже столько раз приходил. — Идешь? Рыжему дико хочется послать его нахуй. И по морде приложить — просто как приятный бонус. Злит. Некритично, но злит. Ничего не меняется. В конце концов, он же тоже человек, заслуживает побыть в одиночестве. Хотя это не совсем одиночество — это он и лес. Все, что там, в лесу, осталось. Все, кто там остались. Рыжий оборачивается и сталкивается с полупрозрачными глазами и шрамом сквозь бровь. Выжившая часть воспоминаний постоянно говорит, что в прошлом мире это вроде как было модно — выбривать кусок брови. Странная хуйня, конечно. — Это у тебя пунктик какой-то — мозги мне ебать? — устало тянет Рыжий. Ксинг усмехается. Закатывает глаза и цокает языком, и Рыжий до сих пор никак не выкупит, откуда он этому дерьму научился. У кого он этому научился. Хрустит шеей, жмет плечами и вздергивает подбородок к небу. Он вырос сантиметров на десять точно, выглядит как ебаный недоросток-переросток. Не дай ему бог Рыжего в росте перегнать. — Мне дадут пизды, если ты домой не вернешься. — Ты, блять, невменяемый? — рыкает Рыжий. — Мне тебе хуй на лбу высечь, чтобы ты понял, что материться нельзя? Мальчишка — ну как мальчишка, на самом-то деле — сначала хмурится, а после закатывает глаза. Этого дерьма он тоже от кого-то набрался. Возможно, от самого Рыжего. Тому хочется, чтобы однажды глаза его вовнутрь тупой башки закатились, чтоб знал. Ксинг возмущенно скалится: — Да мне уже пятнадцать лет, ты гонишь, что ли? Уже год как возраст согласия. — А мне поебать, — скалится Рыжий. — Вали в дом. Я через пять минут буду. И учти, что в обед мы пиздуем в город. Он многозначительно смотрит на Ксинга и одним взглядом показывает: еще раз глаза закатишь — реально пизды получишь. Наверное, мальчишка уже слишком хорошо его понимает, потому что просто открывает ладони в сдающемся жесте и, разворачиваясь, идет обратно. Рыжий еще пять секунд смотрит ему в спину, пока не оборачивается лицом к рвущемуся рассвету, городу и лесу. Иногда кажется, что это не совсем нормально — проводить тут каждое утро. Если, конечно, после Заката вообще осталось что-то «нормальное» и «ненормальное». Здесь ему лучше. Здесь не пахнет пеплом и кровью, гарью и порохом. Здесь ему ветер продувает отросшие рыжие волосы и бьет по лицу пощечины. Здесь он помнит. Первый день Вавилона. Берцы, пиздатый арбалет, продырявленные зрачки. Больница Развалин. Волна. Ему нужно работать в команде. Вой сирены. Патроны кончаются, а в его лоб впечатываются сухие губы. Губы в губы. Пальцы на руле, пока в зеркале заднего вида горит Вавилон. Дом с привидениями. Лошадь и кровь полоской от травы к каменной дорожке. Похороны, похороны, похороны. Бег и холод. Зима, их бесконечная зима. Холодные пальцы. Продырявленные зрачки. Волосы. Как его «прощай» обращается в «до скорой встречи». Рыжий помнит. Помнит его слова.

Мы все когда-нибудь умрем. Это нормально. Мы не герои сериала. Я вообще никогда не любил сериалы про зомби, а ты? Они слишком нереалистично все там выживали.

Здесь он помнит, какими бесконечно холодными были его пальцы. Как казалось, что ими можно заморозить целый океан, как в каком-то дурацком мультфильме. Казалось, что он может за секунду превратить бьющееся кровью горячее сердце в хрусталь.

Я не боюсь умереть от зубов Зверей. То, что мы с тобой до сих пор живы, просто везение. Теория совпадений. В нужное время в нужном месте.

Здесь он помнит, каким жаром всегда несло от его тела. Как казалось, что он может разморозить зиму. Растопить целый гребаный мир. Прогреть землю, воду и небо. Наконец-то согреть его. Он так долго его согревал.

Это нормально — случайно не заметить эту тварь в лесу.

Здесь Рыжий помнит его лицо. Белое-белое даже в крови и пепле. В гари, грязи и слезах. Его лицо. Помнит, как в первые секунды, мордой уставившись в ебаные берцы, думает: ахуенно красивое ебало, по-другому и не скажешь. Как контрастировало оно со смольным цветом его волос, пока они впервые шли в Развалины. По той полоске дороги, где слева город, а справа — тогда еще воющий лес. Где все так же, как и сейчас.

Нет героических смертей. Мы просто... умираем. Это нормально. Круговорот жизни. Как в Короле Льве. Помнишь?

Здесь Рыжий помнит, как впервые думает: я люблю тебя. Помнит, как впервые это говорит. Помнит, как в ответ он грустно улыбается. Ебаненькой своей улыбкой — как же она бесит. Рыжий никогда не признается, но сейчас он бы все в мире отдал, чтобы снова ее увидеть. Но она все равно бесит. Дико и до дрожи, аж зубы сводит. Вечно в одну сторону рта. Та самая блядская улыбка, от которой наружу выворачивает, как тряпичную игрушку.

Это нормально. Это придется принять, и я хочу, чтобы, если это произойдет, ты принял.

Помнит, как его пальцы — вечно-вечно холодные — становятся ледяными. Они больше не замораживают мир, они больше не превращают сердце в хрусталь. Они просто становятся ледяными. Помнит это лето-лето-лето. Этот их «год спустя».

Пожалуйста, Шань, пообещай мне.

Только здесь, рядом с лесом, Рыжий помнит, как впервые говорит: я люблю тебя. Как он отвечает, сжимая его ладонь леденеющими пальцами:

я знаю.

Долбаный, конченый придурок. Отвечает как Хан Соло. И внезапно вспоминает, как хочется орать. Как хочется руками раскрыть грудную клетку, вырвать оттуда глупое небьющееся сердце, сжать его в кулаке — бейся, бейся, б-е-й-с-я. Рвать глотку. Сжимать в пальцах стираемый ветром пепел. Как хочется сказать ему все, все до последнего, как хочется кричать, что Я здесь. Я рядом. Я не отпущу. Я не могу. Я не могу без тебя, я не позволю тебе уйти, я не уйду. Я не могу тебя потерять. Я держу тебя. Я здесь, я рядом. Я всегда буду рядом. Я слышу твое дыхание. Слышу твое сердце. Я рядом. Я здесь, я держу, я не могу тебя потерять. Я буду рядом. Я всегда буду здесь. Пожалуйста. Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я л ю б л ю т е б я ялюблютебя здесь, посреди пепла даже если мир рушится даже если Закат нам этого не простит Я люблю тебя. Рыжий помнит, как говорит последнее. Как он в ответ смотрит своими черными глазами с примесью космической пыли. И его шепот:

пообещай мне, Шань. Пообещай.

Рыжий обещает. Обещает на крови, которая заливает ему руки и мочит все рукава. Обещает на его медленно мутнеющих глазах. На черной их пленке. Обещает на дрожащих руках. На его спокойном выражении лица. На небе, которое больше не рушится, и кронах деревьев, которые больше не воют. Обещает на том, чего никогда не скажет. На том, что он и так знает. Обещает без «кроме» и без условий. Он помнит. Помнит, как он смотрит. Он всегда так смотрит — как скотина.

Боюсь тебя пережить.

я обещаю не бояться. Рыжий одергивает голову, и на пару секунд ребра выворачиваются вовнутрь, протыкают легкие. Приступ отпускает через пару секунд, и перед глазами снова проявляется лес, склон и серая граница пустого города. Такое иногда случается. Иногда он случайно вспоминает, как все произошло, пусть и обещал себе этого не делать. Вспоминает его голос, ледяные пальцы, темнеющие поволокой глаза. Воспоминание как будто из прошлого мира, из выжившего участка памяти — полустертое, нарочно забытое, лишь изредка, в самые критические моменты всплывающее на поверхность. Это его собака-память без дрессировки — иногда она исподтишка его кусает. Иногда она заставляет его вспоминать тот самый август. Кусает его вспышками воспоминаний, сжимает челюсти до кровавой пены, и от укусов этих отвратительно больно. Больно настолько, что начинает жечь в глазах. Что кажется, будто это уже нельзя забыть никакими дрессировками. Но это нормально. Боль — это нормально. Значит, есть чему болеть. Значит, он все еще живой. И хочет-хочет-хочет жить. Он же, в конце концов, обещал. Ему, себе, памяти мамы. Небу и ветру. Запаху леса. Бесконечно долгим ночам, страху приблизиться на метр, тяге. Сверхскорости и падению. Тому, как сон продолжает появляться, только его вдруг перестают будить. Он обещал себе, что научится просыпаться сам. Просыпаться за секунду до столкновения, за один вдох до крушения. Рыжий уже почти год нога в ногу с прощением. Сейчас ему кажется, что он обгоняет. Обещал тому, как эта сторона склона — с городом по левую руку и лесом по правую — зовет его, пока он все-таки не сдается. Пока снова сюда не возвращается. Он обещал себе не бояться — ни высоты, ни скорости. Обещал сам себя хватать за руку, сам себя наружу вытаскивать. Рыжий уже почти год как не тонет. Он обещал этому августу длиной в полгода. Рыжий делает вдох и стирает из головы остатки-вспышки. Рядом с лесом ему легче дышать. Только рядом с лесом лающая бешеная собака новых воспоминаний учится спокойно сидеть рядом. Кажется, он нашел свое место. Здесь, у леса, он может ждать. Ждать до бесконечности и до конца света. Ждать дольше бесконечности. Ждать после конца света. Спустя три года после Заката. Спустя полтора года с первого дня Вавилона. Спустя полгода. Рыжий помнит. Рыжий обещает. Это нормально. Это — небо и лес. Это они. Они просто есть друг у друга. Здесь, на Склоне, во время вечного Заката, кажется, что когда-нибудь наступит Рассвет. Или, возможно, он уже давным-давно наступил. Где-то посередине продырявленных на месте радужки зрачков, в самом центре наполненных сраной космической пылью глаз. Где-то в косых ухмылках, тупых шутках, в холодных пальцах. В его лице. Где-то там, на сечении, его Рассвет. Когда солнце полностью пожирает ночь, Рыжий все-таки встает на ноги. Уходить не хочется, и рассвет его не отпускает — заставляет все еще смотреть и смотреть, вспоминать и помнить, и он ничего не может с этим поделать. Собака-память хрустит позвоночником, смотрит своими переполненными глазами. — Эй. Рыжий дергается, и рука на автомате тянется за пояс джинсов, чтобы достать ствол. Сам же от себя и шикает — рефлексы, выработанные Закатом, всегда на полсекунды опережают сознание. Наверное, проберись сюда, на территорию Склона, Зверь — ему бы запросто удалось убить его сейчас. Рыжий оборачивается и смотрит Чжаню в лицо. Сонное и уставшее. — Надеюсь, — говорит Чжань, — что Ксинг не слинял покурить за домом. Чэн просил его позвать тебя, а ты все еще здесь. — Этот пиздюк до сих пор курит? — А ты не в курсе? В курсе. Рыжий в курсе. Просто надо было что-то сказать. Хотя это все лишь формально — они с Чжанем давным-давно научились понимать друг друга без слов, потому что каждый из них знает. Каждый из них понимает. Чжань подходит и равняется с ним, таким же прямым взглядом смотрит на рассвет. Едва щурится от красной поволоки восходящего солнца, и Рыжий снова возвращает взгляд на небо. Оно тихое и мягкое. Лишь ветер, подбивающий кроны деревьев, нагло рвет их тишину. — Знаешь, — вдруг говорит Чжань. — Я до сих пор иногда вспоминаю Вавилон. И как начался Закат. И жизнь до него. — И нахуя? Чжань вопросительно ведет головой. — Я не вспоминаю, — откашливается Рыжий. — Мир до. Или не помню. — Мне помогает. Я вспоминаю школу. Помнишь школу? Рыжий неопределенно дергает плечами. Иногда кажется, что он действительно что-то помнит. В выжившей части памяти всплывают осколки-вспышки: голоса, лица, целые улицы. Лай собак, гул машин и городской шум. Но воспоминания текут, как разлитая на стену краска, пенятся по зрению, и ему они больше не нужны. Ему не помогает. Ему не нужна помощь. Ему не нужна вера. Он и так знает зачем. Он уже почти год как не Рыжий-до-Заката. Уже почти год не прощается, почти год не боится, почти год не винит ни в чем солнце. Почти год живет безусловно. Почти год учится ждать и полгода — ждет. — Типа. Чжань невесело усмехается: — Иногда мне кажется, что я себе это придумал. Школу, мир до. Что этого не было. А потом вспоминаю про него. Он оттягивает воротник своей толстовки — они оба без курток, потому что эта зима была отвратительно теплая — и достает кулон с дельфином. Тот висит на кожаной веревке, и Чжань мягко потирает его подушечками пальцев. Кулон блестит, как будто только что из магазина, и Рыжий знает, что Чжань постоянно его чистит. — Он помогает мне помнить. Рыжий кивает. Кожей на запястье чувствует, как жжется плетеный браслет. Все еще потрепанный, уже пару раз залатанный. Там, в доме, в старом грязном рюкзаке, фотография его прошлой семьи. Той, которая про маму, папу и походы в тир. Той, о которой он помнит всего семнадцать дней жизни мамы после начала Заката. Нынешняя его семья здесь. Рядом с ним. А еще в лесу и в руках у неба. — И мне, — говорит Рыжий, — тоже. Чжань несколько раз кивает и, прикрывая глаза, вдыхает теплый воздух поздней зимы, пряча кулон обратно под толстовку. Им повезло, что зима выдалась теплой. Повезло, что они вдвоем успели тогда, в самый последний раз, набрать антибиотиков. Олли бы без них не перенес тягучую пневмонию. А сейчас они за три дня до марта. До новой весны. — Пойдем, — говорит Чжань, разворачиваясь и хлопая его по плечу. — Чэн действительно волнуется. Чэн всегда за них волнуется. Его, оказывается, легко не бояться. И очень тяжело поддерживать и не дать окончательно разломаться. Чэн — это Чэн. Ничего не показывает, но они все видят. Это он тоже помнит.

Присмотри за ним, он просто большой ребенок.

Рыжий присматривает. За всеми. Семья по-другому не может. Шаги Чжаня отдаляются, и Рыжий выдыхает, прежде чем пойти за ним следом. Не дай бог эти придурки не приготовили сраную птицу или хотя бы не разогрели бобы, он даст пизды абсолютно каждому. Даже Чэну. У него в планах — поесть, сон до обеда, а потом с мальчишкой в город. И все нормально. Все так, как надо. Именно так он прощает, ждет и обещает. Рыжий делает последний, самый глубокий из всех, вдох и все-таки уходит, еще раз, один только раз поднимая взгляд к небу. Оно не воет, не рушится и не скалится. Оно рассветное, мягкое и подтекающее красными облаками. Здесь, рядом с лесом, небо похоже на Эмпирей. На самый верхний слой, где живут их Ангелы. Где живут все, кто навсегда остались в лесу. Рядом с лесом действительно приятно. Рядом с лесом пахнет им.