*
— Че думаешь? Рыжий смотрит Чэну в профиль, а Чэн — на подножие склона. Оно сильно похоже на Свалку: скелеты машин, разбитые заборы, мусорные баки. Там, чуть дальше, съезд в город. Он совсем рядом, и его Развалины — точно такие же, как Развалины Рыжего. Они везде одинаковые. Его Развалины рядом с его разваленным Вавилоном. Рыжий невесело хмыкает: как огонь забрал Вавилон, так он и заберет их всех. — Думаю, — отвечает, — что здесь бы пригодились таланты Змея. — Таланты Змея? — Они построили себе заборы из мусора. — Ага, находчиво, — язвительно кивает Рыжий. Хотя идея и вправду неплохая. Хлама Закат оставил много, и перекрыть им подъезд к склону — самое оптимальное, что они могут сделать. Просто для подстраховки. Подстраховки всегда не хватает. Иногда Рыжий думает, что, будь ее достаточно, мама была бы жива. И Лысый. И Вавилон, а с ним и каждый, кто там когда-то жил. Он отряхивает голову, и мысль эта, как безмозглый жук, убивается о стенку его черепной коробки, потому что от нее нет никакого смысла. Никакой подстраховки не существует. Существуют обстоятельства — если кто-то умрет через пять минут, то он умрет через эти же пять минут, даже если будет находиться в изолированной комнате с мягкими стенами. Они столько времени страховались — и теперь их шестеро. Омерзительно-фантастическая шестерка. — Но, — продолжает Рыжий, — это одна хуйня. С той стороны склон плавный, в лес уходит, ну ты понял. С ним че делать? — Стена. Рыжий почти давится воздухом, и у того странный пыльный вкус. — И каким хуем? — А ты думаешь, Вавилон сразу был со стенами? Логично. До одури. Он помнит высоченные стены Вавилона. Помнит разорванную проволоку сеток в Развалинах. Кажется, это набор самосохранения после Заката — сплетенные друг с другом прутья. Они сами такие же — сплетенные друг с другом люди. Они так же помогают друг другу. Их так же можно разорвать. — Ты типа… — тянет Рыжий. — Ты хочешь отрезать дом забором с одной стороны? — Да, — кивает Чэн. — Именно этого я и хочу. Рыжий не спорит. И даже не потому, что «критикуешь — предлагай». Ему и предложить, и критиковать нечего. Выбора нет, и возвести забор вокруг дома — единственное. Шанс на миллион. Последний из всех имеющихся. Он тягуче смотрит куда-то Чэну в плечо. Переводит взгляд на склон — на шумящие ветром деревья леса и небо, которое бесшумно скулит на него сверху. Там, под небом и в полоске деревьев, дом. В доме — Олли, Тянь, Ксинг и Чжань. Каждый по-своему все переживающий. Каждый — с треском, со скрипом рвущихся колец высокой стены. Рыжий выдыхает. На пару секунд прикрывает глаза. Чэн прав. Ветер рвет прутья их сетки, и крепления трещат по швам и шрамам. Чэн прав. Они вдвоем должны их спасать.*
— Эй. Рыжий знает Чжаня. Не наизусть, не по диагонали, просто знает — тот всегда рвется помочь, не боится тяжелого труда. Поэтому сейчас, когда он практически не говорит и совсем не интересуется тем, что они собираются дальше делать, в желудке противно тянет и ерзает. Рыжий отгоняет эти мысли воображаемой мухобойкой. Чжань устало поднимает на него пустые глаза. А на шее у него висит кулон с дельфином. — Мы… — хрипит Рыжий. — Мы с Чэном в город пойдем. Там надо найти всякого. Просто предупредить решил. Чжань молча кивает и встает, идет в его сторону, и Рыжий нервно дергает плечами. — Ты че? — Я с вами. — Нет, — качает головой. — Не надо. Вы… дома будьте. Мало ли какая хуета. Чжань молчит. Смотрит коротко ему в лицо. — Ксинг тоже останется здесь. — Прости, — вдруг тихо говорит Чжань. — Я… — Я знаю. И, блять, все окей. Даже… даже не смей себя винить. Чжань кивает несколько раз, едва двигая головой, и на секунду создается впечатление, что его просто коротко потряхивает. Рыжий все понимает. От и до. От кулона с дельфином и до апатии. Главное — чтобы ствол больше в руки не брал. Чтобы не пытался искать веревки. Чтобы склон, рывком уходящий вниз, не оказался последним. Рыжему нужно, чтобы Чжань это пережил. Чтобы Тянь — тоже. Он уже не чувствует себя так. Наверное, осознание пришло еще у костра, у того самого — уносящего их людей в замолкнувшее небо. Но сейчас, стоя перед таким Чжанем, Рыжий окончательно понимает. Ему больше не так больно. Он больше не так ненавидит. Он больше не злится на мир, небо, на полный электричества и пыли воздух. На Зверей и людей. На огонь, который заберет их всех. Рыжий впервые понимает: он просто хочет жить. Ради себя. Ради него. Ради памяти мамы. Без всяких «кроме». Хочет жить — как человек. Хочет жить без трехсот литров адреналина, без размолотых в порошок зубов, без бесконечного желания бежать. Он просто видит мир вокруг — закатный, полумертвый, как гнойная рана. Его мир. Его новый мир. И он хочет жить. Как закатный Рыжий. Не помня прошлого. Зная настоящее. Рыжий не в курсе, случается ли так со всеми. Случилось ли подобное хоть с кем-то из них. Возможно, он путает это со смирением, с безысходностью, с выгоранием, со всем остальным перечнем терминов из учебника по психологии. Не знает. Не хочет узнавать. Ему все равно. Мама — или папа, он не помнит — говорила ему, что иногда нужно перестать думать и довериться тому, что чувствуешь. И Рыжий чувствует. Чувствует, что бесполезно пытаться изменить мир. Что он такой, какой есть. И что есть всего два пути: закончить все прямо здесь и сейчас, сжав передними зубами дуло, или жить. Наверное, только сейчас он осознает, что полностью его принимает. Сейчас, глядя на серое лицо Чжаня. Чжань вдруг опускает голову и уводит взгляд куда-то себе на грудь, туда, где на длинной кожаной веревке висит кулон с дельфином. Тот выглядит блестящим, и видно, что Чжань чистил его водой или зубной пастой. — Спасибо, — говорит он. Рыжий кивает. Смотрит ему прямо в глаза. И верит, что Цзянь откуда-то сверху, из замолкнувшего неба, всегда будет хранить его.*
— Блять. Голос выходит хриплым, запыхавшимся, и Рыжий внезапно чувствует какую-то острую боль в районе оголенного плеча. Они с Чэном в футболках — низкая температура становится отвратительно жаркой, когда вы тащите что-то тяжелое на крутой склон по лестнице. Рваный край сетки впивается ему в плечо, и Рыжий дергается. Чэн смотрит на него сверху, на расстоянии в четыре ступеньки. — Устал? — Да нормально все, — рыкает Рыжий. — Пошли. Чэн спорить не будет, два раза переспрашивать, лишний раз заботиться и эмпатировать. Он просто двигается дальше, и Рыжий, изо всех сил пытаясь отодвинуть рваный кран рулона с сеткой от своего плеча, идет следом. Лестница кажется бесконечной, как будто край ее находится у неба, и он сильно сжимает челюсти. Им просто повезло. Совсем как в фильмах, мультиках или книгах — они просто нашли строительный магазин совсем недалеко от их склона. Удалось откопать заборные столбы, инструменты, сетку. Удалось без проблем привезти все сюда, к склону. Вчера они провели разведку по городу, и — Рыжего настораживает — здесь отвратительно тихо. Подозрительно тихо. Пригород у склона как будто мертвый. Настолько мертвый, словно здесь нет даже мертвых. Внутри скребется вполне рациональная тревога, скрипит на него зубами и брызжет слюной, но Рыжий просто молча несет сетку наверх. Заебало его. Заебало бояться, шарахаться, считать удары сердца и грузно выдыхать, когда удары эти больше не слышны. Он просто несет наверх сетку, чтобы укрепить их последний шанс. Потом он спустится вниз вместе с Чэном, чтобы занести инструменты и столбы. И его заебало думать, что там, внизу, у линейки бесконечного города, отвратительно и подозрительно тихо. Тихо и тихо, хули ему сделать-то? Практика Заката показывает, что, если пиздецу суждено произойти, он произойдет. Даже если ты изолирован в комнате с мягкими стенами. Даже если ты, мать твою, мертв. Пиздец произойдет, если ему этого захочется. Лестница — корявая и кривая — внезапно заканчивается, и Чэн опускает рулон на оттаявшую весеннюю землю. Рыжий выдыхает, кладет свой край рулона и протирает лоб тыльной стороной ладони. Поднимает взгляд на небо, прямо на палящее солнце. Как всегда: им нужна прохлада — солнце хуярит, им нужно тепло — оно машет им ручкой. — Мы сейчас, — выдыхает Рыжий, — занесем эту хуету к месту и потом пойдем за остальным? Или наоборот? — Мы… — Эй. Они оба оборачиваются в сторону дома, щуря глаза от солнца. Сердце Рыжего коротко, всего на пару секунд, замирает, или екает, или дергается, или что-блять-там-с-ним-происходит, когда тот видит фигуру Тяня. Высокую и ровную. И его глаза — темнющие на белом-белом лице, с темными пятнами под нижним веком. Его черные волосы. Его лицо. Он. Рыжий старался быть с ним в первые дни адаптации к новому дому. В первые дни принятия. В первые дни после костра, уносящего его лучшего друга в небо. Всегда. Он всегда был с ним рядом — молча, безусловно, безвозмездно. Просто был с ним, потому что так надо, потому что по-другому нельзя, по-другому он уже не может. Он был с ним. Он с ним. Он будет с ним. Будет здесь ради него. За Тянем идут Олли, Ксинг и Чжань. Рыжий мимо себя усмехается: эти четыре придурка похожи на отряд рейнджеров. Они все ужасно уставшие, и первым делом Рыжий смотрит на лицо Ксинга — мальчишка коротко ему улыбается. Абсолютно закатной улыбкой. Смотрит абсолютно закатными глазами. Это его непрошенный ребенок, выращенный Закатом. А впереди всех — его непрошенный… кто-то, выращенный Закатом. Забавно: конец света забрал у него самых дорогих и самых дорогих же подарил. Забрал маму и Лысого — тех, что из того мира, прошлого мира. Закат подарил ему его новую семью. Рыжий не намерен их терять, пусть и понимает, что, скорее всего, его намерения ничего не значат. — Что внизу осталось? — спрашивает Тянь, когда подходит близко. — Что? — отрешенно переспрашивает Чэн. — Внизу что осталось? Мы занесем. Рыжий скрипит зубами. Хочется прикрыть глаза, но нельзя-нельзя-нельзя. Он выдыхает сквозь сжатые зубы и смотрит зачем-то Чэну в профиль — наверное, хочет там найти то же облегчение, что сам чувствует прямо сейчас. Находит. Находит его — живое, искреннее, отрезвляющее. Чэн смотрит на Тяня, приоткрывая рот, смотрит на их семью позади. И Рыжий верит, что они восстановятся. Что они зашьют пробои в своей сетке-стенке, чтобы ветер больше их не рвал. Что они все справятся. Рыжий ведет взглядом от лица Ксинга к лицу Олли, от лица Олли к лицу Чжаня — и верит, что они смогут это все пережить. Что они возведут стены, осмотрят окрестности, что они выживут, будут жить. Даже если пиздец все равно придет. Даже если в какой-то момент жить заново перехочется. Даже если ствол, петля, склон. Рыжий смотрит на Тяня, и тот глядит на него в ответ. Его глаза такие же, как в самом начале, и их самое начало — это начало всего Заката. Рыжему вдруг кажется, что они знакомы всю жизнь. Что он помнит его глаза без скорби, боли и желания жить сквозь проломленные ребра. Кажется, что сейчас его глаза такие же. Кажется, что Тянь тоже принял это — их общее желание жить.*
— Да не ори на меня! — ежится Ксинг. Рыжий тяжело вдыхает и медленно выдыхает. Да, мальчишка уже достаточно взрослый. Да, знает, как охотиться, ходить на разведки, стрелять и резать. Но, еб твою мать, он абсолютно не в курсе, как нормально вбить столб в землю даже после того, как ему десять раз подряд объяснили эту херню. Что-что, а в этом руки у Ксинга растут из полной задницы. — Тише, — фыркает Олли, вытирая грязный лоб. — Тебя сейчас самого в землю вколотят. — Да бл… да блин, я не понимаю! Рыжий устало прикрывает глаза и вдруг слышит смешок откуда-то сбоку. Поворачивается — и как ледяной водой, как лавой, как электричеством. Чжань, устанавливая заборный столб, усмехается. Нервно и болезненно, но усмехается. Впервые с тех пор, как Цзянь так и не вернулся с ними на Склон. Под ребрами кричит и оттаивает. Под ребрами становится легче и живее. Они строят новую стену из сетки — с той самой стороны леса, которая плавно уходит вниз с одной стороны их нового места. Они называют это место Склоном — совсем как Вавилон, Свалка или Развалины. Начинают считать это место своим новым домом, потому что нет выбора, и укрепляют свой дом, чтобы была надежда. Это — как раньше. Как в Вавилоне, как в доме с приведениями, как после. Рыжий ругается на Ксинга, тот по-мальчишечьи реагирует — и все с этого смеются. Они выглядят как отец и сын, и, на самом-то деле, Рыжий тоже иногда так думает. Но сейчас, ей-богу, его действительно бесит, что мальчишка с десятого раза не может понять, как работают заборные столбы. Они все здесь, на границе леса и поля. Все шестеро. Весеннее солнце прожигает дыры в его волосах, выпаливая их до желтого цвета, и Рыжий оглядывает всех, стирая пот со лба ладонью. Всего шестеро. Кажется, что так мало — чуть больше восьми месяцев назад их было шестьдесят. Все так просто — их поделили на десять. Шестеро. Рыжий не верит во всякую мистическую дрянь, в пророчества-хуечества, в предсказания. Он даже в Рай или Ад полноценно не верит — лишь в какой-то кусок неба, где живут все те, кого забрал Закат. Но сейчас, оглядывая их, шестерых оставшихся, ему в голову вдруг приходит осознание. Они в Закате — как Ангелы, рожденные в Аду.*
— Я не думал, что это так долго. — Че? — Стены. Что стены так долго строятся. Рыжий хмуро смотрит сначала на Ксинга, потом на кровью алеющее небо. Он знает, о чем мальчишка говорит, но не понимает, что ему отвечать. Он тоже не знал, насколько это долго — возвести стены, пусть даже из сетки. В Развалинах их возвели военные. В Вавилон он пришел на все готовенькое. А потом, в больше чем полугоде скитаний, некогда было думать о стенах. Но это действительно долго. — Ну то есть… — устало выдыхает Ксинг. — Мы тут уже сколько? Почти четыре недели с этим всем… э… — Ебемся, — подсказывает. — Да. Типа. И еще вон, метров десять надо натянуть. Рыжий смотрит вдаль, туда, где лес разрывает границу ровного поля. Они пустили сетку прямо у подножия деревьев, окольцовывая широкий кусок земли, с краю которого стоит их дом. Это должно сработать — даже Чэн говорит, что так все получится. Рыжий верит. — Не будь у нас других забот, — бурчит Рыжий, — ебались бы меньше. — Ну да, — кивает Ксинг. — Я в курсе. Разведки и так далее. Я просто реально думал, что времени уйдет меньше. — Думай меньше, малой. — Иди ты. Рыжий хмыкает. Мальчишка совсем осмелел. Страшно думать, но он, кажется, начал напоминать его самого в ранние годы. Рыжий отчаянно пытается вспомнить себя в четырнадцать. Пытается вспомнить себя в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. До Заката. Пытается вспомнить отца, его ресторан. И практически ничего не помнит, как будто в голове его все насквозь выжжено. Упирается спиной в уже закрепленный кусок стенки и сползает по ней вниз, к земле. Садится, откидывает голову на металлические прутья. Полной грудью вдыхает уже поздний апрельский воздух — он теплый, залитый солнцем. Красное зарево заката, высокая стена из сетки над головой, мальчишка по правую руку. Его Закат. Его Ад, в котором он — один из выживших Ангелов. Мысль страшная, но Рыжий не прогоняет ее из головы: здесь можно жить. Если знать зачем. Ради кого. Если кто-то есть рядом, по правую руку, по левую, за спиной, спереди. Если ты не один. Здесь можно жить. В конце концов, у него есть на это полное право — на свою ебаную жизнь. — Рыж? — тянет Ксинг, садясь рядом и тоже упираясь в сетчатую стену. — М. — Мы тут останемся? — Че за хуйню несешь? — рыкает. — Мы тут стены нахрена, по-твоему, строим? — Нет, ну. Просто. Я не знаю. Мне стремно. Типа — у Вавилона тоже были стены, но это не помогло. Да и… я не знаю. — Тебя что, в детстве мысли свои тупые выражать не научили? Мальчишка язвительно морщится, и Рыжий замечает это краем глаза, щурясь от закатного солнца. Мысль страшная. Страшнее всех предыдущих. Страшнее падения, пепла, воя. Страшнее отрицания, гнева, торга, депрессии и принятия. Солнце больше не кажется ему бесполезным. Оно дает им тепло, не дает подохнуть оставшемуся живому, светит им изо всех сил. Оно про них не забывает, даже если в этом нет никакого ебаного смысла. Солнце есть в их собственном Аду — и это уже хорошо. Рыжий не знает, что это. За все то время, что они на Склоне, так и не определился. Смирение, принятие, безысходность, выгорание. Что угодно. Наверное, он просто устал злиться. Осознание пришло с зубами, впивающимися в глотку Цзяня. И собственной рукой, нажавшей на спусковой арбалета, чтобы выпустить стрелу в голову Зверя, которого когда-то звали Пинг. С мертвым Бэем. С так и не вернувшейся Джией. Осознание, что мир в этом всем не виноват. Что мир — просто мир. Просто коробка, в которой они живут. Здесь, на высоте Склона, где нужно строить вокруг новую Свалку, возводить стены из сетки как в Развалинах и пытаться жить как в Вавилоне, просто нет времени злиться и ненавидеть. Здесь, на Склоне, им нужно наконец-то просто жить. Потому что иначе у них нет шансов. Чэн был прав. Это место — их последний шанс. Они за три шага от выстрела. Рыжий — нога в ногу с прощением.*
Его стрела влетает в мелкую голову белки. Стрела Чжаня — в мягкий череп Зверя. Чэн убьет их обоих за то, что зашли так далеко. Здесь, за километра два от стены, на неизведанной территории бесконечного леса, может быть опасно. Они оба могут не вернуться. Но Чжаню это нужно — воздух, адреналин, смысл. Поэтому они здесь, отстреливают одиночек. Да и белок здесь на удивление много. Рыжий знает, что они все так привыкли. Привыкли бежать, глотать кровь, стирать лапы. Он привык с самого начала Заката, остальные — после падения Вавилона. Наверное, так выглядит жажда войны, когда солдаты не могут ее забыть. — Блять, — шипит Рыжий. — Откуда они тут? — Их всего трое, — спокойно отвечает Чжань. — Обратились давно, год назад. Одиночки. Да и следов волны здесь нет. Не волнуйся. Рыжий в ответ коротко кивает, но тяжелый выдох сдержать не удается. В комплекте «бежать» всегда идет бонус «паранойя». У него, потерявшего несколько домов, зубы скрипят на такое. Чжань прав: Зверей тут мало, волны нет, бояться пока что нечего. Рыжий изо всех сил говорит себе ничего не бояться. Повторяет: если пиздец наступит, то он наступит. Стены стоят уже месяц. За все время к ним прибилось всего два Зверя. У подножия ни разу не было волн. В нижних границах города — сплошные редкие одиночки. Видимо, это место не зря было написано красной краской на стенах. Не зря ее меткой были обляпаны карты. Пугает одно: им все равно придется забираться все глубже и глубже в город за припасами. Рыжий смотрит на Чжаня. Тот упирает подошву ботинка в хлипкую шею мертвого Зверя, рывком дергает на себя стрелу, и с обнаженного наконечника гадко капает черная кровь. Чжань вытирает его о жухлую траву и сует обратно в импровизированный колчан. — Ты… — глухо говорит Рыжий. — Давно спросить хотел. Ты как? Чжань косо на него смотрит, вдыхает полной грудью и поднимает голову к тяжелым кронам высоченных деревьев. Здесь кроны не воют. Здесь не падает небо. В этом лесу — среди одиночных Зверей и убитых белок — дышится намного легче. Он спокойно отвечает, глядя в прикрытое ветвями небо: — Мне больно, но я стараюсь этого не показывать. Ему, — указывает головой вверх, — не показывать. Он бы такую истерику устроил. — Он да, — кивает Рыжий. — Он это… умел. Чжань невесело улыбается. Из-за тонкого ворота его байки выступает веревка с кулоном. — Думаю, — говорит, — мне больше не так страшно. Чжань не договаривает, потому что в этом нет необходимости. Рыжий и так понимает. Ему тоже не так страшно умирать — ведь там, куда они все попадут, их уже ждут. И они там будут так же ждать тех, кто останется на земле. Пока у них есть семья, никто из них не останется один. А боль — это нормально. Боль — это правильно. Ему тоже больно. Все еще больно, и легкие скручиваются от осевшего в них двухлетнего пепла. Он помнит Закат от начала и до этих точек, где они с мальчишкой доделывают очередной кусок стены, где они с Чэном выезжают в город, где они с Чжанем заходят слишком глубоко в лес. Пока они здесь, остальные дома готовят хоть какой-то ужин. После ужина — ночь без сна вплоть до рассвета. Сон — утром и до полудня. По кругу, каждый день. Они просто живут — без «кроме», без ожиданий, без условий. Им все еще больно. Каждому по-своему, каждому до одури. Рыжему больно. По-своему и до одури. Но если больно — значит, есть чему болеть. Значит, он еще живой — и хочет-хочет-хочет быть живым.*
Легкие болят, как будто их собаки рвут на части. И ноги, превратившиеся в собачьи лапы, тоже болят. Они бегут практически в одну линию, чтобы не оторваться друг от друга, и параллельно стучат подобранными палками по попадающимся на пути мусорным бакам и корпусам машин. Волну нужно увести как можно дальше от склона, даже если на это уйдет час или два перманентного бега. Звери не такие быстрые, как кажется, но бегать умеют. Они с Тянем все равно быстрее. Где-то дальше, метров за триста, должен быть крутой поворот. Рыжий считает в уме каждый метр, чтобы случайно его не проебать, потому что идеальнее шанса не будет. Они свернут и спрячутся где-нибудь в глубине переулка, а Звери — небольшая волна — попрут вперед, ведомые шумом и прямой дорогой. Дикий рев следует за их шагами, тянется к ушам и отдается скрипом в костях, и в какой-то момент Рыжий перестает считать — просто бежит прямо. Порывается схватить Тяня за руку, чтобы точно не оторваться, но тот делает это раньше и вдруг тянет его вбок, так сильно, что тот едва не сворачивает себе ноги. Они отбегают в сторону, и Тянь припечатывает его к стенке, зажимая рот рукой. Рыжий не дергается. Даже не дышит. Лишь слушает, чуть ли не по-собачьи ухом ведя за угол, как рев волны приближается, доходит до максимального и уходит вдаль. Звери бегут прямо по ровной дороге, думая, что вот-вот их нагонят. Или не думая — вряд ли они в курсе, как это делается. Вряд ли они помнят. Тянь разжимает ему рот и впечатывается спиной в угловатую стену здания. — Блять, — гаркает Рыжий, сгибаясь и упирая ладони в колени. — Ща сдохну. — Рано еще, малыш. — Завались, — рычит. — Блять. Еле оторвались. Тянь гаденько хмыкает в ответ, и у Рыжего сжимаются в комочек и без того высыхающие легкие. Он так давно этого не слышал. Так, блять, давно. Тяню понадобилось много времени, чтобы отпустить Цзяня, и Рыжий терпеливо ждал. Ждал, как собака. Не отходил ни на шаг. Был рядом, зализывал раны. Если бы ему понадобилось больше времени — ждал бы больше. Поэтому сейчас, когда этот придурок снова усмехается так, как умеет только он и никто другой, у Рыжего исцарапывается все внутри. Царапины и раны покрываются коркой, а потом Тянь кладет руку ему на плечо — и корка эта нахрен сдирается. Кровь льется и циркулирует заново, и Рыжий чувствует себя живым. Чувствует, что не зря ждал. Чувствует, что он постепенно возвращается и принимает. — Было бы иронично, если бы нас сожрали прямо здесь, — говорит Тянь. Рыжий вопросительно на него смотрит, и Тянь указывает взглядом на стену за их спинами. По ней — надпись красной краской, засохшая подтеками, потрескавшаяся от старости и сырости. Бог нас помнит. Рыжий сглатывает горький комок. Думает: вряд ли. Может, помнит. Может, нет. Ему нет дела. Он знает, что помнит всех, кого небо — с Богом или без — забрало. Знает, что они тоже помнят их, даже если загробной жизни не существует. Ему не нужна вера, чтобы жить и бороться. Она никому не нужна, если знать зачем. — Ага, — фыркает Рыжий. — Заебись. Тянь тоскливо смотрит на надпись, зачесывая ладонью волосы назад. — Малыш И наверняка бы записал эту хрень себе в блокнот. Рыжий знает. До сих пор некоторые из таких же надписей помнит. Сложно было не запомнить, когда этот светловолосый придурок по десять раз на день о них напоминал. Вслух зачитывал, говорил закатными цитатами, выцарапанными на стенах. Если Бог и есть, то он наверняка это помнит. Тянь ведет глазами по надписи, а Рыжий не может оторвать взгляд от его лица. — Эй, — тихо цедит и пихает его в плечо. — Пойдем. Наши волноваться будут. — Дай Ксингу время покурить и поматериться спокойно. — Пошел он нахуй. Тянь усмехается и на долю секунды морщит нос, и Рыжий спокойно выдыхает, когда легкие наконец-то наполняются воздухом. Когда эта его гаденькая усмешка и осознание, что им все-таки удалось увести первую за несколько месяцев волну подальше от Склона, позволяют сделать вдох.*
Здесь не пахнет пеплом. Рыжий чувствует запах поздней весны — горящего мая, давно растаявшего снега и колющего ветра. Рыжий-до-Заката назвал бы этот запах свободой. Нынешний Рыжий называет свободой отсутствие другого запаха — пепла и гари. Огнестрельного запаха выстрела. Электрического воздуха. Здесь, на одной из сторон склона, откуда открывается вид на лес с одной стороны и на город с другой, пахнет так, будто Закат дает им передышку. Последний шанс. Дает им это ощущение — наполненных легких, крепких прутьев сетки. Последние дни мая даже слишком весенние. Не жаркие и не палящие, как обычно бывает. Именно весенние — с морозящей прохладой и потоками режущего ветра. Как будто снег растаял всего неделю назад, а земля еще не прогрелась. Рыжий помнит это ощущение. Оно — то немногое, что он помнит из прошлого мира. — Кукуешь? Рыжий даже не оборачивается. Просто не хочется. Хочется цепляться взглядом за разрывающееся солнце и больше никогда не называть его бесполезным. Здесь, на этом краю Склона, всегда так. Здесь кажется, что есть сразу три пути: вниз, вверх и в бесконечный лес. Лес совсем не пахнет пеплом, а шаги Тяня лениво приближаются к нему. От того несет отчаянным августовским теплом. Тянь становится рядом, глубоко и часто дышит, как будто задыхается, и Рыжий все-таки ведет в его сторону взглядом. Его лицо уже не такое бледное — весна теплая, кожа во время блужданий по лесу или городу загорает очень быстро. Но глаза все такие же отвратительно контрастные. — Эй, — мягко говорит Тянь. — Че тебе. — Ты все еще боишься смерти? От предсказуемости этого разговора хочется закатить глаза. Если поблизости есть лес, небо и солнце, а ты хочешь побыть один — Тянь побудет с тобой одним вместе. Обязательно начнет свои глупые философские разговоры. Обязательно будет говорить гребаными метафорами, которые ни один еж блядский не поймет. Обязательно. Это просто Хэ Тянь. — Не ебу, — жмет плечами Рыжий. — А ты все еще нет? — Я никогда не боялся своей смерти, — серьезно смотрит ему в профиль. — Знаешь. Я еще в пубертате думал, что это круто. Не бояться. Мол, вот бы сдохнуть, все дела, какая ж у меня хреновая жизнь, ай-яй-яй. Рыжий усмехается. Вспоминает в этих словах себя. Отрывками. — А потом, — продолжает, — после Заката, понял, что действительно не боюсь смерти. Своей уж точно. Чужих — да. — Мы все умрем. Это неизбежно. Тянь нагло хмыкает, выпячивает нижнюю губу, и Рыжий автоматически закатывает глаза. — Надо же. Ты что, начал говорить моими фразами? — Это не твоя, блять, фраза. Это буквально истина. — Цзянь говорил, что люди, часто употребляющие слово «буквально», геи. Хочется разъебать себе лицо лопатой, но Рыжий, конечно же, этого не делает. Просто косо и с наигранной серьезностью смотрит на Тяня. Он в курсе, что Цзянь говорил такую хуйню. Цзянь за свою жизнь наверняка столько хуйни сказал, что из этой стыдобы можно составить сочинение в девяти томах. Ему этой хуйни так сильно не хватает. — Я знаю, — вдруг снова серьезно говорит Тянь, — что мы все умрем. Но знаешь, чего я боюсь? — Ну? — Пережить тебя. Блять. Сука. Он это умеет, умеет лучше всех. Иногда Рыжему кажется, что у этого гребаного придурка диплом бакалавра по такой дряни — что-то вроде «бакалавр внезапных фраз, которые разъебут вас к чертям собачьим». Пять лет института, тысячи часов практики. Профессионализм высшего уровня. Рыжий тяжело выдыхает, едва заметно скрипит зубами. Стоило бы привыкнуть, уже почти год прошел. — Че ты несешь? — рыкает он. — Ну вот тебе сколько лет было, когда начался Закат? Рыжему нужно секунд пять, чтобы вспомнить. Иногда он забывает, сколько ему сейчас лет. Прикрывает глаза, краем глаза все равно видя ехидную рожу Тяня. Ехидно-серьезную. И глаза его бесстыжие. — Семнадцать с половиной. — А мне восемнадцать. По закону джунглей, я должен умереть первым. — Блять, — качает головой. — Че за пиздец ты втираешь? — Я шучу, солнце. Просто шучу. Ахуеть шутки. Диплом «бакалавр уебищного юмора» в копилку. Рыжий недовольно ежится, натягивая сползающую мастерку обратно на плечо. Ветер гуляет по его волосам, морозит лицо. Надо будет попросить у Чжаня какой-нибудь пидорский крем для рожи, чтобы кожа не шелушилась. Тот все еще продолжает поить их всех витаминами, и с ними даже получается чувствовать себя бодрее. — Просто надеюсь, — продолжает Тянь, — что мне не придется жить здесь без тебя. Сука. Блять. Б-л-я-т-ь. Рыжий сжимает зубы, молча и про себя кричит: заткнись, заткнись, не надо. — И еще боюсь, что, если я уйду раньше, тебя некому будет защитить. Он его ненавидит. За его откровенные разговоры за гранью, за искренность через каждое слово, за то, что он вот такой. Парадокс: Рыжий ненавидит ложь, но предельная честность слишком сильно рубит по ребрам. Хочется ответить: я тоже боюсь. Я тоже. — Я, блять, не одиннадцатилетняя девочка, — буркает он в ответ, и на большее сил не хватает. — Это правда, — кивает Тянь. — Ты мое солнце. Солнце. Как же давно это было. Проходы разрушенной больницы в Развалинах, его второй день в Вавилоне, бесшумно двигающийся Тянь. Они с Лысым спрятали припасы — бинты, какие-то бутылочки, шприцы, вата, антисептики, спирт — за шкаф. Там они и оказались. Тянь впервые называет его этим пидорским «солнце». Впервые вытягивает его за руку от волны Зверей. Впервые притягивает за грудки, чтобы вправить его покореженные мозги. Впервые говорит, что, если он хочет остаться в Вавилоне, нужно работать в команде. Это было так давно, а Рыжий помнит до страшного детально. — Хуевая романтика, — отвечает он. — Чем богаты. — Шутки тоже пиздец хуевые. — А это уже генетика. — Пиздак завали. Тянь смеется. Гребаным своим тяневским смехом, от которого в улитку весь желудок скручивается без возможности восстановления. Желудок скручивается, но Рыжий наконец-то чувствует себя спокойнее. Этот дебил смеется, улыбается, травит свои блядские шутки. Он такой же живой, как в первый день Вавилона. Рыжему удалось дождаться. Он опускает взгляд вниз, на свои ноги, и краем глаза замечает, что у Тяня коротко дрожат пальцы. Может, от холода, или от страха, или от нервов, или от всего и сразу. Что угодно. Рыжему все равно. Он тянется к его руке, аккуратно цепляется за его пальцы. Они такие же бесконечно холодные. Тянь медленно ведет головой в его сторону, и Рыжий периферией зрения замечает, как вздергивается его бровь. Буркает: — Молчи. — Я вроде как молчу. — И пялишься. Они оба знают этот диалог. Они оба его помнят. — А ты что, — улыбается Тянь, — какой-то секретный объект? Горло Рыжего пережимает так сильно, что вдохнуть или выдохнуть больше не получается. Там, на полоске дороги, где по левую сторону город, а по правую — лес. Точно так же, как и сейчас. Рыжий все-таки выдыхает. У него все-таки получается. Говорит: — Музейный экспонат. Тянь улыбается в одну сторону рта, и Рыжий думает, что готов ждать его сколько угодно. Хоть ебаную, блять, вечность. Хоть дольше ебаной вечности. Готов ждать живым или мертвым, ждать его, живого или мертвого. Ждать его запах леса. Ждать его гребаные чернющие глаза. Ждать его. Он уже не хочет от этого избавляться, даже если будет больно. Он просто есть у него. И, даже если Закат заберет кого-то из них, они будут друг друга ждать.