Та единственная

Отец говорил мне: нужно быть одиночкой, чтобы сражаться. А сам, хоть и сражался, — женился и вырастил дочь. Папа никогда, никогда не был один. Долгие, пронзительные гудки в динамике режут слух. Мне обещали один звонок, пять минут, не больше. Гудки подстёгивают и без того спутанные мысли. Круглова, как нарочно, зовут как отца. Товарищ майор, как заноза торчащий в душе. Выныривает всякий раз в самые дурные минуты, когда так требуется поддержка. Он всегда был рядом — безусловно, прочно, без лишних вопросов; простой и маскулинный. Так случилось и после смерти мамы — сколько нам было тогда? Где-то за двадцать. Тот возраст уже выглядит нереальным, слишком беззаботным — так не бывает. Он вытащил меня тогда. Он перманентно был рядом, и отец даже спрашивал насчёт серьёзности отношений. Отец… Тогда это раздражало — то, что он лезет на мою территорию. Теперь вспоминать и больно, и тепло — он ведь не просто интересовался, он заранее знал, или видел, или просто предполагал, что Круглов станет хорошей партией. При всех своих принципах папа всё равно не хотел, чтобы я осталась одиночкой. Коля подходил на роль спутника идеально; теперь я понимаю, что угрюмость отца, его расспросы — это были признаки удовлетворения. Он был бы рад, если бы мы с Колей… чёрт, слова не подобрать. Продолжили отношения? Узаконили? Звучит отвратительно. Тем ироничней то, что творится теперь. А когда мы расстались… Тогда-то отец и сказал: может и правильно. Нужно быть одиноким, чтобы сражаться без страха терять. Тогда я училась… на каком же? На втором, кажется. Да, на втором курсе. Я ещё не понимала этой фразы во всей красе. Я думала, папа говорит только о маме и о Коле. Нет. И всё-таки — Круглов ему нравился; когда мы снова пересеклись, после основания ФЭС, — отец разве что не ухмылялся, всё намекая: судьба, Галя, судьба. А в чём тут судьба? В том, что два профессионала встретились в стенах Службы, которая, по замыслу, должна была раскрывать особо сложные дела? Так это не судьба, это закономерность. В том, что в него попал тот дротик с ядом? Так это риск, который берёт на себя любой в нашей сфере. Мы все рискуем — каждый день, в будни и выходные. Достанься тот яд кому угодно другому из Службы — я переживала бы точно так же и точно так же сделала бы всё, что от меня зависело. Сколько подобных случаев ждало нас в будущем — и что? Это судьба? Это работа. И всё-таки вспоминать то дело тяжело. Руки сжимаются сами собой, ногти впиваются в ладони. Тогда на ФЭС давили со всех сторон. Я пересматриваю архивы, пересматриваю собственные записи — и понимаю, что растерялась тогда. Всё сложилось удачно, во многом нам повезло — и вот это уже действительно судьба: Майский сориентировался мгновенно, Валя и Таня сработали как надо, Круглов перестал ставить палки в колёса. Тихонов чудом раскопал эту связь с греками… Тихонов. Чудила. Пересматриваю фотографии — он ведь был совсем мелким тогда, вот чуть-чуть старше подростка, глаза блестели совсем по-детски. Хорошо помню, что, когда пришла за ним в изолятор, подумала: похож на головастика. Встрёпанный, угловатый, большерукий, блестящие огромные глаза, затуманенные кальяном, или что он там курил… Я не могу на него сердиться — на того Тихонова. Но дело в том, что тот, тринадцатилетней давности Иван, и тот, с которым мы полгода назад простились в Шереметьево, — разные люди. Гудки всё идут, хрипя, но не сбивая темпа. Сколько ещё? Мама верила в мистику. Отец смеялся над ней. Я не смеялась, но про себя соглашалась с папой. В системе нет места чувственным натурам, так он говорил. В ФЭС — тем более. Да только именно за годы в ФЭС нам встретилось столько необъяснимого. Как бы мы ни упирали на то, что любое преступление можно отследить, поступок — обосновать, — это неправда. Есть вещи, которых не объяснить, не предвидеть, не мотивировать никак, никогда. Но это не только дурное. Это и хорошее тоже. Это загадки. Думая об этом, я чаще всего параллельно думаю об Иване. Иногда кажется, что он — как раз тот, кто по-настоящему верит в мистику, в переселение душ, во всё это… Всё это жутко. Что-то в нём есть — не от мира сего. Это, может быть, единственное, что не поменялось, только окрепло с годами. Я слышала, как он говорил Оксане, что мать разыскала его, что они уедут куда-то в Кейптаун. Я знаю, что его мать мертва — скончалась точно так же, как и сестра: наркотики. У него болезненная связь с мёртвой сестрой; многие пойдут на преступление ради близких, но немногие будут помнить так долго, так яростно. Каждое дело, связанное с наркотиками, он воспринимает слишком близко, но не могу же я отстранять его всякий раз. Круглов говорил — видел как-то Ивана, совершенно случайно, где-то во дворах то ли в Курьяново, то ли в другом старом сталинском районе. Сидел на лавочке, кормил голубей и… Мне странно думать, откуда Круглов знает, но, по его словам, Иван кормил голубей и разговаривал с ними, с одной конкретной, как будто это Лариса Тихонова, его сестра. Я приглядывалась к нему всю следующую неделю — ничего особенного, ничего необычного. Иван как Иван. Никаких признаков сумасшествия. В какой момент он перестал казаться мне ребёнком? В какой момент он перескочил сразу через несколько ступеней, повзрослев и даже постарев, оказавшись вдруг совершенно в другой роли? Я не знаю. Он старается казаться лёгким, вечным подростком, это дурацкое пацанское амплуа. Но его глаза, мрачный блеск, как со дна колодца, его заземляют. Ему тридцать три, а на самом деле он из двадцати в один год перескочил в сорок. Иногда я правда думаю, что что-то могло быть. Бы. В другой жизни. Но он упёртый. Тихонов — упёртый фанатик, и этот его взгляд — не сумасшествие, не потусторонность, не гениальность. Нет. Это блеск фанатика. Если что втельмяшится в голову… Расшибётся, но получит своё. Я помню его бабушку — та ещё дама. Корректная, с тихим голосом, строгим пучком, тонкими губами — такая, что попробуй сказать против хоть слово. Напомнила мне нашу деканшу, с которой у Вали постоянно были склоки. Удивляюсь, как с такой бабушкой Тихонов умудрился вырасти растрёпанным, безалаберным… Хотя вся эта инфантильность — это же маска, это просто маска, которая окончательно обвалилась в Крапивинске. А мы ведь держались за неё оба. Теперь всё. Я не знаю, что будет дальше, кто мы друг другу дальше. Слишком много бы. И слишком далеко он зашёл туда, куда без приглашения не входят. Я в который раз спрашиваю себя — почему я бездействовала? Отбрасывая внезапность — в чём было дело? Почему я позволил ему? Мы оба знали расклад сил, оба знали, что если я не захочу, ничего не будет. Подыграла? Уступила? Верно расставила приоритеты, не желая добавлять масла в огонь накануне операции? Сначала было слишком много апатии. После — слишком много злости. И теперь уже сложно разобраться, кто, что, как. Промолчала и вряд ли забуду. А ты, Тихонов... Ты идиот. Ты прекрасно распутываешь преступления, ты превосходно запутываешь личную жизнь. Может быть, кто-то и верит — да целый свет верит! — в железную выдержку Рогозиной. Все, кроме самой Рогозиной. Я-то вижу, как нервничает Круглов, не знаю, что там с Иваном, просыпаюсь, вырываясь из снов о Чечне и всюду, всюду слышу смех отца: это судьба, Галя! Ладно. Ладно, достаточно. Гудки в ожидании соединения всегда заставляли перебирать в голове фразы, прокручивать предстоящий диалог. Не помню, когда разговаривала по телефону без подготовки. На том конце всегда — какие-то служащие, какие-то вышестоящие, какие-то генералы. Те, кем мне никогда не стать, даже не заикнуться. Конечно, я видела себя генералом — но это были юношеские мечты, и отец смеялся, но смеялся по-доброму. Когда дали полковника, он честно сказал, что не верил. Сказал — выше не пытайся прыгать, женщине в системе это уже за глаза, и так перегрызутся за спиной… А грызутся не только за спиной, грызутся повсюду, грызутся даже в ФЭС, как бы я ни пыталась это пресечь. Меня не хватает на всё. Слишком много; слишком, слишком много всего, и это «Дело в Штатах» казалось передышкой. Ошиблась. Тихонов. Идиот. Чудила. Гудки, гудки, гудки. Как много мыслей пролетает в одну секунду. Гудки… В детстве я так же звонила матери из автомата возле школы. Отец вёл непростое дело, мама переживала за меня, отпрашивалась с работы, отводила домой сама. Третий класс? Или пятый? Как это было давно… Такие же сиплые, дробные гудки шли в динамике, когда я дозванивалась отцу на дачу из командировки. Его только выписали после инсульта, а мне пришлось срочно уезжать. Снились ужасные сны. Гудки. С тех пор, как умер отец, дача, где он в последние годы жил постоянно, перестала быть убежищем. Осталась квартира — но что квартира? Во-первых, служебная; отберут, как только слетят погоны. Во-вторых — как я ни старалась (да никак особенно не старалась. Всё было не до того), я не могла сделать её похожей на родительскую. У нас были каморки в гарнизонах, была двушка на Ленинском, был огромный четырёхкомнатный дворец в Мариинске… Но каждый угол была домом. Даже здесь, в Москве, квартира, которую мы с папой обустраивали уже вдвоём, — всё равно это был дом. А то, что у меня на Ленинградке… Это не дом. Дача за время с папиной смерти съёжилась, промозгла, запустела. Я наведывалась туда незадолго до отъезда в Крапивинск, проветрила, протопила печь... Забрала кое-какие вещи, думала, если расставлю в квартире — станет лучше. Не стало. В Москве для меня осталась только ФЭС. А ФЭС для меня... Что Служба для меня? Дурацкий вопрос. Самый лёгкий ответ: Служба — это те, кто поднимал её вместе со мной, те, кто остались до сих пор. Валя, Майский, Круглов. Таня. Тихонов. Абсурд. Москва для меня — ФЭС. Если отбросить патетику, Москва для меня — безудержная работа, такая, чтобы некогда было думать о прочем, такая, чтобы не было времени жалеть, жалеть, жалеть… Не о чём жалеть. Это ни для кого не секрет. ФЭС — моя жизнь и та единственная причина возвращаться в Россию. А та единственная причина возвращаться в ФЭС… Гудки оборвались. Мысли спутались, как провода, как пятна перед глазами. — Алло! Алло! Тихонов? Иван? Щелчок, помехи и отчётливо-ясно: — Здрасте, Галина Николаевна.