Глупая история

Лёлик Иконников смотрел, подперев рукой щеку, в окошко и думал, что стоит всё-таки жить на свете, если весна в нем не вечная, и цветущие сливы, которые, если наклониться, касались ветвями щек, каждый год расходятся плодами, логично завершая путь своей монотонной жизни. Логику Лёлик, как бывший воспитанник реального училища, любил, хотя, как художник, порой пренебрегал ею в угоду красоте. Ему казалось, что любое проявление прекрасного всегда несет в себе точную, математическую гармонию, просто она не всегда видна невооруженным взором. В одном научном издании Лёлик вычитал, что даже Мадонну Рафаэля можно рассчитать и переписать математической формулой, а уж более совершенной вещи и представить себе было сложно. Лёлику Иконникову было двадцать три года, и он всем сердцем любил начало лета. Дача, которую они с матерью снимали, стояла у самой кромки воды и подпиралась, как нижней юбкой, старым покосившимся причалом. Лодки к нему давно не приставали, но обитатели соседних дач любили рыбачить с него в вечерние часы. Их фигуры — бело-бежевые, со светлыми кляксами в виде шляп-канотье, виднелись из-за растущих в ряд коренастых слив, и при взгляде сквозь их ветви начинало казаться, что рыбаки — это мошки, притаившиеся меж сливовых листьев в ожидании ночной прохлады. Такую картину рисовал себе в воображении Лёлик, высунувшийся наполовину из окна и забывший напрочь о том, что на нем все еще надет дорожный костюм, который не стоило бы пачкать оконной побелкой, что саквояж и котомки с холстами, кисточками и этюдниками неаккуратно брошены на кровать, и что не помешало бы вымыть с дороги руки — те уже потемнели от вокзальной пыли и от промасленных неясно зачем ручек его и матушки кожаных чемоданов. — Пошел бы, прогулялся! — прозвучало с веранды матушкиным голосом, и если до того совесть в душе Лёлика предпринимала какие-либо попытки вернуть своего хозяина в стройный логичный уклад жизни, то теперь этот хозяин, получив отмашку «свыше», вдохнул глубоко, до стона, сладкий вечерний воздух, натянул пиджак и вылетел из дома, не закрывая за собой двери. Он был привлекателен до изнеможения, как бывают привлекательны люди в вечном поиске вдохновения: живой взгляд, настроенный видеть во всем красоту, светлые волосы, вьющиеся от подувшего с реки прохладного ветра, чуть вздернутый нос и щёчки — ах, какие это были щечки! — само очарование, розовые, с легкой тенью веснушек, из-за чего молодой художник из Москвы напоминал сильно вытянутого и непропорционально нарисованного пятилетнего мальчика. Лёлика с большой натяжкой можно было назвать писаным красавцем, но было в нем что-то, заставлявшее столичных барышень и умудрённых жизнью дам терять голову и слать, слать ему пачками томные признания в любви. Пачки эти всегда бережно складывались в правый ящик секретера — они грели художнику его порывистую душу. Одним словом, в поклонницах у Лёлика недостатка не было, в романах — тоже. Но теперь, идя по усыпанной гравием дорожке, тянувшейся от дачи к даче между стволами длинных и тощих — как сам Лёлик — деревьев, молодой человек в дорожном костюме твердо решил, что здесь, в Заволжье, во время чудеснейшего времени года — начала лета, — у него ни с кем романа не будет. Гравиевая дорожка шла ровным полотном, сливавшимся со своими путниками через пробивавшиеся в их ботинки мелкие камушки. Сгущались сумерки. Птицы, шумевшие весь день, теперь, казалось, устали, и тянули свои ленивые, густые трели, спрятавшись в кронах нависавших над дорожкой деревьев. Среди набежавших вместе с ветром с реки перистых облаков показались на сине-зеленом приволжском небе первые блёклые звезды. «Гори, гори, моя звезда» — веселым шепотом выговаривал скороговоркой Лёлик, пытаясь чеканить шаг в такт каждому слову. Ветер трепал его волосы, и от ощущения свободы, что давала ему эта невидимая ласковая рука, игравшая с отросшими за май прядями, молодой художник вдруг почувствовал такую невероятную, всепоглощающую легкость, что, наплевав и на возраст, и на твердое обещание себе, данное еще в Москве, быть серьёзнее, пробежал остаток пути вприпрыжку. Дачники уже давно разбрелись по своим домам, и в воздухе теперь парил тот непередаваемый отзвук всеобщего веселья, каждого — по отдельности, и такого, будто находишься одновременно со всеми, слышишь все голоса — и никого не видишь. Лёлик, успевший доскакать на одной ноге до реки, пощупать воду и теперь возвращавшийся обратно, морщась от того, что намокшая туфля норовила натереть ногу, дышал громко и глубоко, пытаясь вслушаться в каждый голос, доносившийся из окон дач, и прерываемый только бабьими разговорами, заполонившими потемневшие проулки. К одному из таких разговоров Лёлик невольно прислушался. — Говорят, тута актрисулька заселилась, — выплюнули сварливым полушепотом, — в синематографе играет. Известная актрисулька, как бишь ее? Едемская? — Сама ты Едемская! У ней как-то помудрёней было… — ответили с напускной загадочностью. Эти слова привели молодого художника в легкое волнение. То, что речь в них шла об Кларе Эдемской, самой прославленной из див имперского синематографа, сомнений не возникало — больше никто из актрис такую звонкую и эпатажную фамилию не носил, — но факт того, что столичная звезда оказалась вдруг не по ту сторону экрана синемы, а рядом, буквально в соседнем доме, показался Лёлику какой-то сомнамбулической выдумкой. Желание скакать у него исчезло, и в дом над старым пирсом возвратился не ушедший с час назад на прогулку веселый Лёлик, а задумчивый и настроенный на меланхолические искания Олег Игнатьевич Иконников, серьезный молодой человек — с натертой правой пяткой. — Ты слышала, что за мистерии творятся, матушка? — бросил он, подсаживаясь за стол к изящной даме в голубом уборе, — Эдемская здесь. — Так о том еще на вокзале все гудели, — ничуть ни удивившись, ответила госпожа Иконникова, — Эдемская с мужем — наши соседи. Но не вздумай лезть за автографом, она приехала сюда отдохнуть, так будем вежливыми и не станем докучать! Слово «муж» неприятно резануло по слуху Лёлика, заставив того, сумбурно простившись, уйти в свою комнату готовиться ко сну. В его разуме никак не хотело укладываться понимание того, что у страстной, роковой женщины с экранов, с ее порочными темными губами и глазами-искрами тоже может быть муж, летний отдых и желание пересидеть месяц-другой вдали от городской суеты. Засыпая, Лёлик в последний раз подумал о том, что ни за что не станет просить автографа у известной артистки, пускай даже и для мамы, любящей ее до головокружения, отмахнулся от комара и скатился с кровати. «Звезда любви, звезда волшебная» — процедил он сквозь зубы, залезая обратно и накрываясь одеялом с головой. Больше в ту ночь никаких эксцессов не происходило.