Глупая история

Петухи в соседней деревне уже вовсю драли глотки, когда Лёлик, перекинув через плечо этюдник в кожаном чехле, поскользнулся на веранде и с изысканной бранью бросился собирать разлетевшиеся по покрытому росой полу тюбики с краской. Еще в Москве он дал себе слово вставать затемно, чтобы успеть разложить на месте предполагаемого пленэра необходимые принадлежности именно к тому часу, когда солнце появляется над рекой, и в ее стройной ряби начинают суетиться блики, как звёзды в хороводе или солнечные зайчики, увязшие в патоке. Лёлик с матерью проводили на этой даче уже четвертый год, и юный художник прекрасно мог рассчитать по минутам время до самых красивых мгновений, которым суждено было застыть под его кистью. А потому досадное падение, мало того, что раздражило натертую пятку (Лёлик предусмотрительно надел легкие теннисные туфли), так еще и заставило молодого искателя идеальных пейзажей опоздать к конечной точке своей вылазки — покосившемуся пирсу под домом — на целых десять минут. Так что, когда запыхавшийся и мокрый от ползания по росе Лёлик достиг деревянного помоста, солнце уже поднялось над водой, и лес по ту сторону берега заслонял его лучи. Волга теперь не мерцала розовато-рыжим звездопадом, а постепенно серела, возвещая о том, что она все-таки серьезная река, а не причина творческого восхищения юных романтиков в промокших туфлях и со съехавшим до ключиц темным галстуком. Лёлик хотел снова выругаться, но в голову полезли строчки из романса про Звезду, и от того вместо брани он выдал нечто поэтическое, сказанное с такой злостью и ненавистью, что какая-нибудь впечатлительная барышня обязательно схватилась бы за сердце. «Ну, ничего не поделаешь» — подумал, успокоившись, молодой человек, и заменил в палитре розовые краски на охру, — «в конце концов, не идти же обратно». В голове его родился план — дождаться, пока по реке пойдут первые пароходы, и написать их — тяжелые, как кастрюли, но быстрые и ловкие в пути между страшных водоворотов посередине речной ленты. Мысли о водных гигантах так заняли Лёлика, что он даже позволил себе улыбнуться — новый источник утреннего вдохновения был найден и об утерянных солнечных бликах можно было забыть до следующей вылазки. Увлечённый, он сел на помост, свесив ноги и не замечая, как набежавшая от тех самых первых пароходов волна опасно тянется к его теннисным туфлям. Всем, кто знал Лёлика, было известно — если он чем-то увлекся, то его внимание не привлечь и землетрясению. Окрик откуда-то сзади, конечно, землетрясением не был, но эффект возымел схожий: заслышав звонкое «Молодой человек, не подадите баночку? Вон ту, с землицей!», Лёлик вздрогнул, дернулся, и этюдный холст, на котором уже красовалась пара смелых мазков, со смачным всплеском бухнулся в сереющие воды Волги. Течение, тихий предатель, подхватило несчастный кусок полотна, и тот уже был совсем плохо виден за торчавшими неподалеку из воды зарослями рогоза. Проклиная всё на свете, Лёлик обернулся, судорожно подыскивая в голове хоть какое-нибудь вежливое обращение, и тут же столкнулся взглядом с виновником своей потери. Это был человек в легком, просвечивающем льняном костюме и с удочкой наперевес. Глаза его, скрытые тенью от соломенной шляпы, лучились такой теплотой и сочувствием, что у порывистого художника тотчас пропало всяческое желание говорить гадости — такими добрыми ему показались черты незнакомого лица. — Простите, я этого совершенно не хотел, — грустно улыбнулся незнакомец, — я тут рыбачил, ушел, знаете ли, на другой край помоста, а червей забыл. Вот они, у вас под локтем. Он кивнул куда-то Лёлику под ноги, и тот увидел, что нечаянно сложил сумку с красками аккурат на стеклянную емкость с землей. — Вообще-то, это наш помост, — только и смог выговорить Лёлик, переводя дыхание и во все глаза рассматривая незнакомца — очень уж он показался ему симпатичным. Незнакомец округлил глаза и улыбнулся еще грустнее. — Вот как, — нараспев произнес он, — получается, я был совсем не в праве вам мешать. Поверьте, мне очень стыдно. — Не стоит, — отмахнулся Лёлик, уже и забывший, что думал вступить со своим обидчиком в нешуточную перепалку, — всё равно у меня получилась бы мазня. Ласковые глаза округлились еще больше. — Откуда такая категоричность, молодой человек? — Минутная вспышка вдохновения, — пожал плечами Лёлик, — не закончил бы этюд всё равно или выкинул бы его. А так даже поэтично получилось — белеет теперь в рогозе, как лермонтовский одинокий парус. — Какие интересные метафоры вы находите в столь ранний час, — искренне восхитился обладатель ласковых глаз, — браво, браво! Право же, безмерно рад нашей встрече! Он снял шляпу, и луч солнца, вылезшего наконец из-за леса, запутался в его темных, с легкой проседью на затылке волосах. — Давайте же познакомимся! — улыбка человека в белом костюме растеряла всю горечь и теперь сияла не хуже солнца, — разрешите представиться, Лаврентий Аркадьевич Ирс, к вашим услугам. А вы, замечательный юноша, кто же? — Я Лёлик, — ляпнул художник, совершенно забывший о том, что всегда представлялся солидным, полным именем, и вообще пообещал себе — еще в Москве! — быть серьезным. Мысли его захватила неожиданная догадка:  — Вы, простите за дерзость, случаем не тот самый Ирс, что поставил «Кавалера Синей Волны»? На эту картину Лёлик ходил три или четыре раза, и каждый раз барышни, которых он брал с собой — всегда разные, — выходили из синематографа в слезах. Сам Лёлик, разумеется, не плакал, но дивная история о рыцаре, который влюбился в морскую царевну, оставила в его впечатлительной душе серьезный след. Фамилию режиссера — Ирс, — он запомнил, и после ходил еще на несколько его картин; и все они были чудесны: живые, красивые, с тонкими сюжетами и всегда — с Кларой Эдемской в главной роли. Героини в ее исполнении почти всегда были однотипные — страстные соблазнительницы и роковые красотки, — но и они удивительным образом цепляли, заставляя выкладывать последние вырученные деньги за проданные этюды на билет в синематограф. Так Лёлик, задумавшись о том, как в «Кавалере Синей Воды» Эдемская, наряженная в платье из, как казалось, самой настоящей чешуи, танцевала у кромки воды, совершенно забыл, что вообще-то занят в диалоге, и что задал мало знакомому человеку весьма нетактичный вопрос прямо в лоб. Однако тот, судя по озорному блеску в глазах, лишь обрадовался. — Господь милосердный! — воскликнул Лаврентий Аркадьевич, и сидевшая на столбцах помоста парочка воробьев с писком взмыла в воздух, — неужели я дожил до того, что на улицах меня начали узнавать? Право же, я крайне, крайне тронут, замечательный мой молодой человек! Это спасло мое утро, ей богу, я был крайне огорчен тем, что не поймал ни единой рыбешки! — Так вы к вечеру приходите, — вырвалось у Лёлика, — тут всегда клюет в это время. И дачники собираются. — Ба, мой юный друг, какая щедрость, — хитро подмигнул Ирс, возвращая шляпу на свое законное место, — вы приглашаете меня в своё королевство? Я тронут! — Да бросьте вы, — насупился художник. Ласковый тон из привлекательного вдруг показался ему тягостным и неловким. Он чувствовал себя рядом с именитым режиссером несмышлёный мальчишкой и, если бы при представлении полным именем можно было еще попробовать сыграть на собственной важности, то теперь, когда он стал для Ирса «Лёликом», извиняющийся взгляд добрых глаз стремительно превращался в шутливый и снисходительный. Лёлик уже успел проклясть про себя свою молодость, глупость и порывистость (три Грации его вечных бед), Лаврентий Аркадьевич вдруг звонко произнес: — Позвольте ответить вам тем же! В конце концов, вы пострадали сегодня больше моего. Приходите и вы в мое королевство! Губы Лёлика нервно дёрнулись. — Вы зовете меня в гости? — Да, именно вас и именно в гости! — улыбка режиссера стала шире, — и жена моя будет рада с вами познакомиться! Мы живем в домишке Славиных, который третий от аллеи. Знаете где? Приходите сегодня к вечернему чаю, мы всех соседей зовем, познакомиться! И столичные друзья наши будут. Ну же, придете? И, дождавшись неуверенного кивка, Лаврентий Аркадьевич еще раз улыбнулся, перехватил поудобнее удочку и совсем по-мальчишески перепрыгнул, крякнув на лету, канавку, отделявшую помост от берега. Знакомство оставило Лёлика в большом смятении. Его разум, склонный к художественному восприятию, но не лишенный логики, очень быстро сложил два и два и привел своего хозяина к интересному выводу — судя по всем изложенным фактам, Лаврентий Ирс жил с госпожой Эдемской, которая, по слухам, поселилась в том самом доме, что указал режиссер в своем приглашении, и, соответственно, был ее мужем, от упоминания которого прошлым вечером у Лёлика едва ли не сводило зубы. Воображение тут же начало рисовать молодому художнику яркие картины из жизни столичной богемы, с ее порочными страстями, и то, что эта богема будет ждать его, Лёлика Иконникова, к вечернему чаю, заставляло порывистое сердце молодого человека биться до боли в груди. *** Он уже подходил к дому Славиных — названного странным образом по имени купцов, бывших в городе проездом лет двести назад, — когда до его слуха, мешаясь с вечерним пением птиц, стал доноситься гомон шумного застолья. Кто-то пел, кто-то спорил о чем-то сложном, приводя в пример цифры и путаные даты, кто-то смеялся — но сдержанно, как учат детей в благородных семьях. «Столица» — с легким трепетом подумал Лёлик и, поправив на шее новенькую голубую ленту, дернул за шнур колокольчика. …И тут же его подхватило течение, и унесло в море слышимого им со двора веселья: Лаврентий Аркадьевич, сменивший льняной костюм на плотный вечерний, не стал слушать сбивчивого приветствия, а сразу взял гостя под локоть и буквально втащил на веранду, где уже сидели — кто за столом, кто на перилах, а кто в креслах по углам, — шумные люди, молодые и средних лет, и из них из всех Лёлик знал лишь парочку — они были его с матушкой соседями по другую сторону от аллеи. Молодой художник не успел сказать и слова, как к нему протянулись чьи-то руки, усадили за стол и поднесли чуть не к самому носу рюмку с рябиновой настойкой. Лёлик поморщился — настойка уже по запаху показалась ему перестоявшей и горькой. «До дна, до дна!» — проверещал чей-то голос, и все те же руки, что тянули его за стол, схватили гитару и затянули какую-то шуточную песню на цыганский манер. У Лёлика кружилась голова — оплот столичного буйства на крохотном клочке волжской земли захватывал и пьянил его, заставляя думать почти с сожалением о том, что скоро это кончится и вновь придется возвращаться в размеренную тягучесть теплой дачи, где ждала постаревшая мать и где ветви слив по утрам заслоняли ленивое солнце. Вдруг всё стихло. — Что же вы остановились, Кеша? Играйте, пожалуйста, я это очень люблю! — прозвучало из дверей, и Лёлик, поднявший голову, застыл с глуповатым выражением на раскрасневшемся лице. Перед ним стояла, теребя нить жемчуга на шее, морская царевна, танцевавшая в чешуе на кадрах немой картины в каждом синематографе империи. Клара Эдемская была из той породы женщин, которых излишняя худоба не портит, а превращает в истинных «фам фаталь» — свет электрической лампы под потолком террасы ложился резкими тенями на ее широкие скулы, губы — яркие, пухлые, совсем как в синематографе, и ломаные изгибы худого тела, делая вышедшую к гостям женщину похожей на ожившую осу в человеческий рост. — А этого молодого человека я не знаю, — вновь заговорила она, приблизившись, когда гитара в руках некоего Кеши снова затрещала надрывной песней, — вас как зовут? — Это же Лёлик! — вмешался в разговор Лаврентий Аркадьевич, когда художник уже открыл было рот, чтобы, поборов первичное смущение, представиться полным именем, — представляешь, познакомились волею счастливого случая сегодня на реке! Он спрятал моих червяков, а я утопил его подрамник. Такое дело! А ты подумай только… — Какое славное имя, Лёлик, — улыбнулась госпожа Эдемская, не дав мужу договорить, и обращая все свое внимание на юного гостя, — вы разрешите мне тоже так называть вас? Или назовете полное свое имя? Сказано это было с такой властной нежностью в голосе, что Лёлик, уже собиравшийся представиться по всей форме, только и смог, что покорно кивнуть. Клара Эдемская тем временем подходила всё ближе, аккуратно лавируя меж гостей, и в ее чертах, приобретавших всё большую плавность и чувственность, молодой художник видел теперь нечто поистине сатанинское: огромные глаза, подведенные усердно черным карандашом, смотрели с той мягкой хитростью, которая, согласно канонам мировой литературы, должна была обратиться в страшнейшее из зол человеческих, воплотившись в каком-нибудь преступлении. Госпожа Эдемская, в темном платье, ниткой жемчуга на худой, как и положено осе, шее, и с темными кудрями, уложенными ровно, по-городскому, будто не жила, а всё еще была за призмой экрана синематографа — такими механическими, отрепетированными казались ее движения. И оттого странно и отчего-то тревожно было слышать в этой синематографической картинке ее голос — тихий, заискивающий, — то обращавшийся к гостям, то подпевавший гитаре. Но при всей демонической, роковой прелести временной хозяйки дома Лёлик невольно поймал себя на мысли, что так, как она, должно быть, надлежало выглядеть падшим ангелам — красивым мрачной красотой, за которой скрывается и их былое благообразие, и их будущее падение в темноту. — Какой вы серьезный, Лёлик! — вывел его из раздумий голос особы, к чьему образу он с таким старанием пытался подобрать сравнение, — расскажите всё ж таки, как вы здесь живете, что делаете? Вы, я слышала, художник? — Да, — проглотив ком в горле, сказал Лёлик, — здесь мы каждое лето с матушкой проводим. Места тут красивые. — Да, вот тут вы совершенно правы! Актриса подперла подбородок ладонью в черной кружевной митенке и посмотрела на Лёлика в упор. В этот момент художника, казалось бы, справившегося со своей робостью, накрыла сжимающая сердце догадка: сама Клара Эдемская, столичная звезда, любимая миллионами, теперь сидела перед ним, смотрела только на него и соглашалась — полностью, с ним. Окрыленный собственными мыслями, Лёлик несмело улыбнулся и уже хотел было что-то добавить к своей предыдущей мысли, но Эдемская, покачав головой, уже о чем-то весело щебетала с пресловутым Кешей, державшим в руках гитару. Надежда, робкой пташкой вспорхнувшая в душе вдохновленного романтика, с писком разбилась о скалы реальности — он был всего лишь одной из теней, маячивших на горизонте красоты звезды империи. Впрочем, тоска Лёлика продлилась недолго — дама, потерявшая к нему интерес, встала и манернейшим образом развалилась на подушках, лежавших на широком крыльце террасы. В своем темном платье, сверкая глазами в черном ободе карандаша, она показалась Лёлику уже не осой и не падшим ангелом, а мрачной красавицей с полотен прерафаэлитов — не хватало ей только граната и чахлого английского садика позади. В голове яркими лучами забрезжило вдохновение, и Лёлик, забыв обо всем, теперь думал с горечью лишь о том, что под рукой не было ни этюдника, ни даже простого карандаша. Гитара в руках Кеши вновь запела, и Лёлик, уже не мысля о смущении, во все глаза рассматривал демоническую женщину, что теперь медленно, будто охотясь, ходила меж гостей, кончиками пальцев оглаживая их плечи. Вечер, переваливший в ночь, чернел холодом, шедшем с реки. «Гори, гори моя звезда» — вдруг снова некстати задребезжало у Лёлика в голове, и он, отмахиваясь от навязчивых строчек, не заметил даже, как героиня родившегося у него в душе идеального образа подкралась к нему сзади и бесцеремонно положила обе ладони ему на шею. — Как вы чудесно краснеете, — шепнула она ему на ухо, и Лёлик почувствовал, как в теплоту ее дыхания врывается аромат французских духов, — мне бы у вас поучиться. И, словно впав в беспамятство, она снова ушла к другому, оставив Лёлика одного посреди толпы, в компании сотни мыслей и собственного очаровательного румянца. Он шел домой, слишком медленно осознавая, что сказал за вечер едва ли больше десятка слов. Столичная суета, принесенная на берега Волги компанией во главе с демонической красавицей Эдемской, заняла его сердце и тянула обратно — туда, где все еще разносился звон гитарных струн, и где манерная женщина в черном платье говорила загадками о самых простых вещах. Но дома ждала мать, которой еще следовало объяснить, почему от него пахнет рябиновой настойкой, и этюдник, в котором — Лёлик точно это знал, — очень скоро появится набросок, который он уже на утро не сможет до конца разобрать.