Глупая история

Всю ночь Лёлик, как в бреду, терзал этюдник наполовину сломанным карандашом. От керосиновой лампы шел приглушенный, слабый свет, и к первым лучам рассвета Лёлик уже не видел ни листов бумаги, ни даже комнаты — раздраженные глаза слезились, скрывая мир от своего хозяина бледной пеленой. Но Лёлик упорно всматривался в рисунки, чувствуя, как вокруг радужки лопаются кровеносные сосуды — он создал уже с десяток набросков портрета женщины, покорившей его сердце, и ни один из них не нравился ему. На одном ясно чувствовалась поверхностность — Эдемская выходила шаблонно, почти как на афишах фильмов Ирса. На других чувствовалась фальшь — Эдемская в образе нежной и хрупкой дамы всё равно получалась надменной, какой казалась в последние дни. Лёлику хотелось плакать: образ, который пронзил его душу насквозь, и который заставил его полюбить, будто исчезал из его воспоминаний. «Я поговорю с ней сегодня же!» — решил он своим воспаленным сознанием, когда наконец закричали петухи, — «После всего, что между нами было, она не может так холодно смотреть на меня!» Эдемская с последнего, относительно удачного портрета смотрела чуть снисходительно из-под своей шляпки, будто говоря: «А что, собственно, было, голубчик?» «Действительно», — подумал Лёлик, — «Кому рассказать, что потерял голову от пары дней совместных прогулок с пространными рассуждениями о природе, так на смех поднимут. Но разве не это — та самая чувственная, магическая любовь, которую воспевали во все времена? Разве Данте не был влюблен в Беатриче, хотя видел ее мельком лишь пару раз в своей жизни? Разве Пушкин не влюблялся в случайно оголенную щиколотку и не посвящал ей прекраснейших стихов? Так и я влюбился в нечто нечаянно открывшееся — в душу. И разве любовь нужно осмыслять? Она как искра в костре — вспыхивает мгновенно». Так Лёлик рассуждал, выскочив на улицу и не сразу осознав, что дождь, накрывший Волгу вечером, еще не прекратился. Глинистая почва, пропитавшаяся влагой, расходилась широкими лужами, и в них, дрожащих от мелких капель, как в кривом зеркале отражалось белое небо и казавшиеся черными отцветающие ветви сирени. «Напрошусь к ним на утренний чай» — решил молодой художник, громко шагая по лужам в сторону дома Славиных. О том, что час был ранний, он не подумал, как не сообразил и то, что за время пути до соседей по даче его внешний вид, и без того всклокоченный бессонной ночью, из жалкого зрелища превратился в пугающее. Уже у самого дома Лёлик будто очнулся ото сна — взгляд его прояснился, кожа покрылась мурашками от внезапно нахлынувшего холода, — и хотел было бросить затею с утренним визитом, но внимание его привлек странный шум. По саду, облаченная во всё тот же наряд, что и вечером — светлое платье с красным бантом, — шла, чуть покачиваясь, Клара Эдемская. Шляпки на ней не было, и темные кудри, всегда аккуратно уложенные, мокрыми зигзагами облепляли ее плечи, сползая на грудь. Выглядела звезда империи то ли пьяной, то ли до смерти изможденной. «Может быть, с ней приключилось несчастье?» — подумал Лёлик, — «А я, дурак, хотел устроить сцену!» Он хотел тут же броситься к Эдемской с расспросами о ее самочувствии, но замер на полушаге: у зарослей сирени актрису нагнала темная фигура. Долговязое существо, преградив дорогу, оттеснило Эдемскую к лиловым ветвям и шепнуло ей что-то, смыкая плотнее объятие. Лёлик хотел было броситься к ним — в голову его закралась мысль, что существо было цыганом из тех, кого Эдемская с Кешей ходили смотреть намедни, — но неожиданно где-то вдалеке послышался раскат грома, и в нем, смешиваясь с усиливающимся шумом дождя, утонул стон, последовавший за страстным поцелуем. Эдемская прижимала к себе обеими руками существо, всё больше напоминавшее Кешу, прогибалась в пояснице, и уводила его всё дальше — в темноту начинавших отцветать кустов. Лёлик не хотел верить происходящему. Заросли сирени, в которых он несколько дней назад увидел истинную красоту, теперь осквернялись пошлостью той, кому когда-то эта красота принадлежала. Словно рыба, выброшенная на песок, Лёлик глубоко задышал и не сразу услышал, как что-то зашумело у него над головой. — Вы никогда не замечали, что даже самые гадкие вещи кажутся нам привлекательным, если связаны с добрыми воспоминаниями?  — сказали откуда-то сверху, и Лёлик, вздрогнув, рассмотрел в оконном проеме над собой Лаврентия Аркадьевича. Одет он был в халат поверх ночной рубашки, но выглядел так, будто бодрствовал очень давно, — я купил Кларе это платье в Париже на Авеню Опера, и рядом с магазином стоял шарманщик. Музыка его была отвратительна, но теперь я вспоминаю ее, и она греет мне душу — ведь под нее я выносил из магазина сверток с красным бантом, чтобы подарить его женщине, которую я ценю больше всех других на свете. Он прекрасен, не правда ли? Лёлик с немой мукой посмотрел на Ирса, затем — на кусты сирени, и искренне понадеялся, что тот поймет его — взгляд режиссера был устремлен туда, где несколько мгновений назад мелькал его парижский подарок. — Хорошо, что она вернулась, — сказал Ирс, не глядя на Лёлика, — она редко заигрывается настолько. — Заигрывается? — не выдержал художник, — она ведь там сейчас!.. С этим!.. — Я знаю, — оборвал его Ирс, и в голосе его Лёлик с удивлением услышал не раздражение, а сочувствие, — вы думаете, милый мой Лёлик, что я не знаю, что Клара делает с мужчинами? О, мой дорогой мальчик… Лаврентий Аркадьевич запнулся и посмотрел на собеседника тяжелым, болезненным взглядом. — О, бедный, — сказал он, наморщив лоб, — и вы тоже? Разъяснений не требовалось. Лёлик, промокший, потерянный, измучившийся чувственными терзаниями, во все глаза рассматривал мужа-рогоносца, который не гнал его, а будто предлагал свое участие. — Но почему тогда так? — спросил вдруг Лёлик, решив, что, раз все карты раскрыты, то должна восторжествовать истина, — я ведь видел, какой славной и теплой она была! А это? Что это такое? И то, какая она с вами… Где она настоящая? Ирс помолчал с минуту, с сочувствием вглядываясь в округлившиеся юношеские глаза. — Настоящей Клары Эдемской не существует, — сказал он, — на то она и великая актриса. Без роли она пуста. А стоит ей увлечься новой фильмой, то на свет появляется новая личность. Я потому даю ей играть страстных, соблазнительных героинь — потому что такая Клара знает, как мы с ней нужны друг другу, и даже мне немного ее страсти достается. А из-за того, что я по глупости своей решил снимать «Первую любовь», она увлеклась образом Зинаиды, и вы, мой дорогой Лёлик, попались ей под руку. А когда я сказал ей про цыган, то трогательная юная Зинаида была забыта, а на ее место пришла бродячая темпераментная красавица. Вот увидите, как только мы доснимем эту фильму, у Клары уже будет другое лицо. У нее нет души, Лёлик, и я не считаю ее шалости изменой: в конце концов, каждое встречающееся любовное приключение — часть ее роли. Я не могу ревновать героев собственных фильмов, это было бы ребячеством. А Клара… Она как глина, из которой можно вылепить что угодно. И мне бесконечно жаль вас, мой дорогой друг. Но, впрочем, если вас это утешит: Зинаида, которой Клара была все эти дни, действительно испытывала к вам нежные чувства. Но ее больше нет. К глубокому сожалению. Лёлик смотрел на подрагивающие в светлеющем утре кусты сирени и чувствовал, как его сердце — большое и влюбчивое, — уменьшается, ссыхается с каждым ударом, вытесняя из себя всякую остроту чувства. Боли не было — Лёлик не почувствовал ни единого привычного укола, как бывает после ссоры или расставания с возлюбленной. Лишь звенящая, тянущая тишина сковала все его внутренности, давая художнику ощущение странного, болезненного спокойствия. Души, которую он воспел как гений красоты, которой готов был отдать всего себя, не существовало в природе. Он полюбил ничто. — Однако, солнце скоро выглянет, — проговорил Ирс, наблюдая с болью, как из Лёлика по капле испаряется то, что оставалось еще от детства, — пойдемте чай пить. И они пошли — так, будто ничего не случилось вовсе, будто за столом сидели они прежние, не распрощавшиеся с иллюзиями и не допустившие болезненных откровений. И стол на террасе был прежний — с начищенным до блеска самоваром, подушками с разноцветной окантовкой, со стопкой газет, принесенной горничной — на главной полосе что-то говорилось про случившийся в Сараево кровавый инцидент. Ничто не изменилось во всем мире, кроме человека, который был уверен, что этот мир крутится вокруг него. Лёлик смотрел, поперев рукой щеку, на то, как сирень подрагивает в разогнавших тучи лучах солнца, и вдруг понял, что не видит больше ни образов, мелькавших перед ним весь этот летний месяц, ни отголосков красоты, окрылявших его. Краски мира померкли, получили свое логичное и рациональное объяснение, и Лёлик подумал на секунду, что за всеми его восторгами и бесконечными, беспочвенными переживаниями скрывалась лишь одна любовь — к себе самому. Лёлику Иконникову было двадцать три года, и он размышлял, отпивая горячий липовый чай, о том, что начинавшееся так волшебно лето было последним рубежом на пути к его неумолимому взрослению. Уже позже, когда пришла пора покидать съёмную дачу, мать, усаживаясь в вагоне поезда, будто ненароком спросила Лёлика «Что у тебя было с этой звездой, Эдемской?» «Да так, матушка» — отмахнулся художник с пространной улыбкой, — «Глупая история». «Гори, сияй, моя звезда» — в последний раз вспыхнуло в голове Лёлика звучной строчкой и растворилось в гомоне паровозных колес, вместе с сердечными муками, детством и началом лета тысяча девятьсот четырнадцатого года.