Глупая история

— Так что вы за фильму придумали? — спросил Лёлик, не в силах вытерпеть взгляда Лаврентия Аркадиевича напротив, говорившего о том, что еще немного — и режиссера разорвёт от желания похвастаться. — Ах, Лёлик, на меня просто небесная благодать сошла! — выпалил пулеметной очередью Лаврентий Аркадьевич, помешивая в такт словам ложечкой только что поднесенный кофе, — это будет картина о страсти, настоящей, нашей русской страсти! Знаете, я решил отказаться от «Первой любви». Ну, сами посудите, мой дорогой, кто будет смотреть фильму про мальчика, который весь сюжет только и делает, что томится нежностью ко взрослой соседке-красавице? Нет, конечно, Кларочка бы блистательно сыграла Зинаиду, она ведь и по возрасту почти подходит, но, Лёлик, понимаете, ниша эта не моя, не снимал я нежных чувственных героев никогда и не смогу снимать! Отдам сию идею Бауэру, пускай берет Верочку, эту свою протеже — чудная девочка, Лёлик, должен сказать, чудная! — пускай наряжает ее в кисейное платьице и снимает. А я буду творить, что могу. Лаврентий Аркадьевич замолчал, переводя дыхание. Чаевничать или же пить кофе по утрам в доме Славиных у Лёлика вошло чуть ли не в привычку: его даже перестали приглашать, непрозрачно намекнув, что двери террасы с пышными подушками теперь открыты для него всегда. Лёлик приглашение с перспективой на будущее принял охотно и с почтением, но всё же допустил в распорядке своих визитов маленькую, но знаковую хитрость: он никогда не приходил в дом, когда оба супруга — Ирс и Эдемская, — были в нем. Молодому художнику, после познания сокровенных таинств души актрисы, неловко и печально было смотреть на тот соблазнительный и полумистический образ, что она создавала, находясь рядом с мужем. По той же причине Лёлик не хотел видеть рядом с Эдемской Ирса: ему начинало казаться, что Лаврентий Аркадьевич, этот милейший человек, говорящий много, не всегда по делу, но всегда с жаром и теплотой, имеет над Эдемской какую-то страшную власть и может покарать ее за любое проявление себя настоящей. Когда же супруги были врозь, Лёлик мог пожинать плоды, так сказать, с обоих деревьев: Эдемская наедине с ним снова превращалась в нежное создание — истинное воплощение красоты, а с Лаврентия Аркадьевича сходил самим же Лёликом придуманный и нанесенный образ супостата, и он превращался в интереснейшего собеседника, которого нельзя было слушать без улыбки. Вот и теперь, Лёлик, с самого рассвета проследив за тем, как Эдемская с горничной отправились в ближайший город за покупками, вышел к террасе и, завидев вышедшего к завтраку Лаврентия Аркадьевича, побродил под кустами сирени с полчаса и вышел только к чаю — отрывать режиссера от свежих блинов с вареньем ему было неловко. — Так что за страсть вы хотите показать? — спросил Лёлик, когда пауза неприлично затянулась. — А какая у нас в России, по-вашему, главная страсть? — улыбнулся Лаврентий Аркадьевич, — цыганская, конечно же! Хочу сделать фильму, знаете, чтоб сверкала, чтоб звенела монистами — даром, что пленка глухая! И Кларочка в ней будет играть дочь цыганского барона — буйную, соблазнительную — ну, как она умеет! И вы представьте себе, мой дорогой, такой сюжет: приезжает табор к реке нашей матушке Волге, а там бац! — и усадебка, а в усадебке, по закону жанра, барин — в расцвете лет, красивый, статный, порочный — ох, возьму на эту роль Перестиани, ей богу, не откажется! И, разумеется, любовь между ними разгорится. И любовь большая, громкая, чтоб искры летели! И конец обязательно такой… знаете, чтоб плакали, но чтоб плакали от восторга! Только вот я его еще не придумал. — Рекомендую вам местную легенду, — пожал плечами Лёлик, — сказывают, тут лет пятьдесят назад утопилась цыганская дочь. От большой любви. Лаврентий Аркадиевич, отложив ложку, округлил глаза и совсем по-детски хлопнул в ладоши. — Боже правый, Лёлик, вы восхитительны! — воскликнул он, — так ведь мы здесь и снимать можем! И концовка есть… Боже милостивый, что за счастливая звезда послала мне вас в это утро, милый мой молодой человек! Он вскочил и широкими шагами забегал по террасе, то и дело спотыкаясь о подушки. Ирс был так увлечен новой идеей, что не заметил даже, как двери распахнулись, и вместе со свежевыстиранными тюлевыми занавесками на террасу ворвалась светлым вихрем его жена с увесистой котомкой в ладонях. — Кларочка! — всплеснул руками Ирс, столкнувшись с женой локтями и только тогда заметив ее, — ты будешь цыганской королевной! И он закружил ее в замысловатом танце, по пути отнимая котомку и бросая ее под стол. Эдемская, поначалу опешившая, будто заразилась настроением мужа и присела за стол с мягкой улыбкой. — Лёлик! — удивленно произнесла она, не изменяя своей холодной, «домашней» маске, — это вы его надоумили? — Я… — неуверенно отозвался молодой художник. Ему вдруг стало очень неловко от того, что оба супруга теперь были вместе, и мысли их заняты были общим делом, им же, Лёликом, и подкинутым. — Тебе пошьют алое платье с тремя юбками, и в волосы мы тебе вплетем золотые монеты, — не унимался Лаврентий Аркадьевич, — какой же феерией ты будешь! Затмишь все свои предыдущие роли! — Лавруша, право слово, — вмешалась Эдемская, — я думала, мы делаем «Первую любовь»! — Забудь, Клара, забудь про Тургенева, умоляю тебя! — почти во весь голос закричал Ирс, не смущавшийся ни замешательства своей жены, ни юного гостя, — мы еще даже не начали снимать, жалеть не о чем! Народная, цыганская страсть — вот, что будут любить! Вот, что в моде! Поверь, мы с тобой войдем в струю и создадим новые безумства, новое восхищение! Ты только представь… И он пустился в подробные и красочные описания того, как прекрасно ложится свет по вечерам на берега Волги, и как чудесно было бы там разжечь костры, разбросать гитары и плясать, босыми ногами меся прибрежный песок. После чая неутомимый режиссер отправился в свой кабинет, набрасывать сценарий первых кадров картины. — Вы простите его, — сказала Эдемская, когда чай унесли, и Лёлик, поняв, что засиделся, начал собираться домой, — он за все берется со слишком большим жаром и слишком старается. Вы разрешите пройтись с вами до реки? Хочется воздуха. Они шли уже знакомыми тропами меж зарослей сирени и стройных рядов полосатых берез. Лёлик, привыкший молчать в присутствии своей именитой знакомой, ждал, когда та пустится в свои вечные рассуждения без начала и конца, но та, к большому его удивлению, молчала, отстраненно рассматривая окутавший их пейзаж. Тишина становилась давящей. — Кажется, Лаврентий Аркадьевич всерьез увлекся, — бросил на пробу Лёлик, — и, кажется, я невольно подсказал ему, на чем завязать его новый цыганский сюжет. По его несложному расчету, Эдемская должна была пуститься в нравоучения в своей привычной, ласковой манере, но она была словно в трансе — лишь кивнула с неясной, мимолетной улыбкой. Что-то во всем это было не так. «Может быть, она обиделась на то, что я слишком настойчив? Ведь я хожу к ним чуть ли не каждый день, а после того случая в саду она, как артистическая натура, могла надумать себе, что угодно» — испугался Лёлик, — «А тут еще такое буйство Ирса… Может, она смутилась мужа? Или, может быть, она смутилась меня? Того, как неловко я стал свидетелем вспышки его вдохновения? Но как пристально и с чувством она смотрела на меня… Быть может, она хотела сказать мне что-то, но муж мешал ей обдумать всё? Что-то очень важное, наверное, раз она теперь так серьезна. Может быть, наше единение подтолкнуло ее к каким-то сокровенным мыслям, что она носила в себе долгое время?» И тут же молодой художник ощутил, как холодная дрожь проходит у него меж лопаток: «Она, может быть, решила, что я ее люблю?» Всё, что было — взгляды, искренность, нежные мимолетные прикосновения — всё вызывало в нем странное чувство, которое он не мог назвать влюбленностью, но с которым жил, писал свои натюрморты и не мог никак сесть за портреты той, чей образ заменил понятие «прекрасного» в его сознании. У Лёлика Иконникова не было никогда того, что люди называли любовью — были увлечения и были вспыхивающие искры страсти. А потому, аккуратно разложив в уравнение все то, что было у него на сердце — невозможность успокоиться портретом, тягучее желание смотреть, не отрываясь, отказ от привычки соблазнять и желание молчать да плыть по течению, только бы не упускать из виду милый образ, — и решил: да, любит. Окрыленный внезапной догадкой, он, как испуганный воробей, рванулся вперед за ушедшей на несколько шагов дамой и боязливо, с робкой просьбой в каждом жесте коснулся ладонями ее плеч. Эдемская вздрогнула. — Клара Георгиевна… — начал было Лёлик, но та развернулась в его руках и посмотрела на собеседника со странным, умоляющим выражением в глазах — так смотрят матери, провожающие своих сыновей в дальнюю дорогу. — Славный мальчик, простите меня, — прошептала Эдемская и, покачнувшись на мысках, припала поцелуем к раскрывшимся от неожиданности губам. Лёлик к своим двадцати трем годам повстречал на своем веку достаточно милых дам, чтобы научиться разбираться в характере их поцелуев. То, что сделала Эдемская, правды ради, было на поцелуй-то не похоже — мимолетное, ласковое прикосновение губ, будто она целовала не юношу, а котенка. Но было в этом жесте столько чувства, столько невысказанности, что Лёлик, не успевший даже одуматься, едва сдержался от того, чтобы застонать в голос. В его глазах молниями плясали искры, норовя лишить его сознания, а сердце так стучало, что художник чувствовал, как от его вибрации трепещет ткань на платье прижавшейся к нему женщины. Эдемская отпрянула через несколько секунд. В глазах ее отчего-то стояли слезы. Ошарашенный Лёлик, застигнутый врасплох, молча смотрел на то, как слезы одна за другой медленно сползают по лицу, как актриса смахивает их изящным движением руки, и как лицо ее — всегда ласковое в его присутствии, — обращается в маску, но не ту, что была на Кларе Георгиевне в присутствии мужа, а вовсе пустую — будто белое покрывало, через которое не видно было ни мыслей, ни каких-либо чувств. Они молча шли, поглядывая друг на друга искоса, не понимая ни причины случившейся между ними перемены, ни того, что с этой переменой теперь делать. Солнце, стоявшее в зените, обжигало кожу, и, когда Лёлик со своей спутницей добрались до берега, художник почувствовал, как его чувствительная светлая кожа пылает, как от огня. На реке было людно: маленькие девочки из стоявшей в удалении от берега усадьбы с медной крышей прыгали по камням, пытаясь рассмотреть в воде стайки серебристых мальков. Их мать тоже была там, но девочки интересовали ее постольку-поскольку — внимание ее было обращено к стоявшему напротив и что-то с жаром рассказывающему молодому человеку. Тот был босой, в свободной рубашке, и Лёлик легко мог бы принять его за бродягу, если бы, проходя мимо, не заметил сначала гитары, а затем — длинного носа уже знакомого ему столичного «дебошира и пьяницы». Завидев знакомых, Кеша раскланялся с дамой — с трудом, так как та будто норовила припаяться к нему своим пронзительным взглядом, — поднял с земли туфли и шаркающей походкой подошел к паре у берега. — Клара Георгиевна, очень рад, — ухмыльнулся он краем рта, — а вы всё говорили, что не ходите купаться. — Я и не хожу, — ровным, механическим тоном произнесла Эдемская, — мы просто прогуливались мимо с Лёликом, вот и всё. — Напрасно, — не унимался Кеша, — водичка — чудная! Вы бы хоть ножки свои драгоценные помочили, Клара Георгиевна, не пожалеете! Кеша театральным жестом отбросил обувь и гитару в сторону и, подняв руки, словно Моисей перед морскими волнами, шагнул в воду по щиколотку. Им сложно было не любоваться: Лёлик любил живых людей и восхищался непосредственностью, и Кеша — красивый юноша с манерами хулигана, пышной шевелюрой и поразительно изящными стопами, — в ту секунду показался ему до крайности привлекательной натурой. «Чистый цыганенок!» — промелькнуло в мыслях художника, — «Даром, что бледный, и серьги ему не хватает!» — Что же вы? — настаивал Кеша, — мы с Волгой вас заждались! Лёлик смотрел поочередно то на Эдемскую, то на ее буйного столичного знакомца, и уже готовился подставить актрисе локоть — ведь в том, что она откажется от приглашения купаться, не было сомнений, — но та вдруг застыла на мгновение, и что-то поистине странное и пугающее произошло с ней. Плечи ее содрогнулись, как от сильного сквозняка, глаза широко раскрылись, и вместо бесстрастной маски, пугавшей Лёлика всё утро, на лице Эдемской появилось совершенно новое, еще неведанное молодому художнику выражение. — Ждете, говорите? — протянула она, и Лёлик не узнал ее голос. Он вдруг стал низким, обволакивающим, но не таким властным, как во время шумных посиделок в доме Славиных, а заискивающим — как у человека, который ищет бед на свою голову. Не бросив и взгляда в сторону Лёлика, Эдемская стянула туфли, до неприличия высоко — до колена, — задрала подол платья и таким же широким шагом, как Кеша, преодолела пространство, отделяющее ее от воды. Засверкали брызги, вода пошла рябью, и, словно вторя ей, раздался дикий, совершенно непередаваемый в своем скрытом буйстве смех. Эдемская пошатнулась, поскользнувшись на прибрежной гальке, и Кеша придержал ее за талию. — Осторожно, — шепнул он актрисе прямо в ушко, но Эдемская — с силой, какой нельзя было представить в ее худеньких ручках, оттолкнула юношу от себя, заливаясь хохотом. И Кеша, сидевший теперь в воде так, что виднелись только кончики коленок, и будто вросший в песок пляжа Лёлик, как завороженные наблюдали, как Эдемская, расходясь всё больше, скачет по кромке воды, тщетно пытаясь спасти свое платье от расходящихся брызг. В ней вдруг зажегся странный, истинно бесовский огонь, и эта перемена в ней обескураживала. Добежав до растущих невдалеке ив, Эдемская развернулась и, на ходу потянув Кешу за ворот рубашки, громко вскрикнула: — А теперь попробуй — догони! И убежала, сверкая дикой улыбкой, обратно к ивам. Мимолетом она бросила взгляд на Лёлика — совершенно растерянного, — и будто вспомнила что-то: в глазах ее мелькнул отблеск былой нежности, но тут же потух от набежавшего ветра. Тот по-разбойничьи взвил в воздух по простому уложенные кудри актрисы, и они совершенно преобразилась — вместо Клары Эдемской на Лёлика смотрела дикая, лесная девушка, пышущая страстностью и жаждой полной жизни. «Наверное, всему виной это страшное жаркое солнце» — подумал Лёлик, отгоняя неприятные мысли. Но в течение трех следующих дней шел проливной дождь, а странности, увиденные Лёликом на реке, никуда не исчезли. Эдемской он больше не встречал: каждый день юный художник приходил с петухами на пирс, раскладывал краски и ждал, что звезда империи нарушит его уединение, как делала каждый раз — с этого начинались их прогулки. Но время шло, успели отцвести садовые сливы, а ни Эдемской, ни даже намека на ее присутствия в окрестностях покосившегося помоста не наблюдалось. Перво-наперво Лёлик решил, что его знакомая приболела от безудержных скачек по холодной речной воде, но встретившийся ему в один из дней Лаврентий Аркадьевич с удивлением сказал, что его жена прекрасно себя чувствует, но отчего-то взяла в привычку просыпаться теперь только поздним утром. «Солнце, она говорит, ей не нравится рассветное» — пожал плечами режиссер Ирс во время их последнего разговора. На пятый день Эдемская появилась: Лёлик встретил ее поздним вечером во время прогулки про аллее. На талии ее был завязан огромный алого цвета бант, и издалека столичная знаменитость напоминала упаковку свадебного подарка. — Клара Георгиевна, я здесь! — крикнул Лёлик, радостно улыбаясь и чувствуя едва не забытое сладкое томление влюбленности в сердце, но, когда он уже готов был выпалить «Я скучал по вас!», с Эдемской поравнялся ее спутник, и у молодого художника иссяк весь прежний запал. Кеша, красивый, как всегда, какой-то примитивной, дикой красотой, шел рядом с Эдемской, не касаясь ее и пальцем, но в каждом его движении чувствовалось как будто право обладания. «Это со мной она целовалась, а не с тобой, и ничего у тебя не выйдет!» — думал, сжав кулаки, Лёлик, и всё пытался заглянуть в лицо дамы с красным бантом. Он надеялся увидеть в нем хоть толику той нежности и трогательности, которые пробудили в нем чувства небывалой силы, но натыкался раз за разом на, как ему казалось, чуждый Эдемской взгляд со страстным прищуром. Ее глаза, ранее часто моргавшие и прелестно округлявшиеся от вида любого изящного проявления в природе, теперь будто обжигали всё, чего касался их взгляд, и Лёлику на секунду показалось, что его щеки пылают под ним, как под полуденным солнцем. — Лёлик, какая встреча, — проговорила Эдемская странным, мяукающим тоном, — давно вас не встречала. Болели? Звезда империи теперь сияла каким-то злым, адовым блеском. В каждом ее слове звучало столько дикой, отстранённой спесивости, что Лёлику хотелось схватить ее за плечи, хорошенько тряхнуть и крикнуть «Очнись! Ведь это я — тот, кого ты поцеловала!». Впрочем, поцелуй был лишь частью тех сакральных моментов, что произошли между ними. Лёлик гораздо больше ценил воспоминания о дне, когда они с Эдемской воровали сирень, потому что красота души, которую он полюбил, открылась именно тогда, в окружении лиловых ветвей и набиравшего жару утра. Поцелуй был обескураживающе приятным, но всё же, случившись, воспринялся Лёликом как нечто, к чему постепенно шли их странные взаимоотношения, состоящие из полувзглядов и дежурных фраз. — Вы куда-то шли? — вклинился в разговор Кеша, и во взгляде его заблестело плохо скрываемое раздражение. — Я гулял. — Отлично, тогда доброй дороги и хорошей прогулки! — звонко хохотнула Эдемская, и Лёлик почувствовал, как что-то в его груди рассыпается множеством черных осколков. Он был уверен, что актриса позовет его с собой – хотя бы ради приличия. Раньше, когда они встречались случайно на «ничьей» территории между дач, Эдемская всегда приглашала Лёлика прогуляться вместе, даже если была не одна. Теперь же его отсылали, как неугодного пажа, и стерпеть это стоило для порывистой натуры Лёлика невероятных усилий. — А вы куда гуляете? — совершил он последнюю попытку продолжить разговор. Кеша посмотрел на него исподлобья. — Цыган смотреть. «Она ведь не любит цыган…» — едва успел подумать молодой художник, как Эдемская, громко рассмеявшись, зашагала дальше по аллее, заставляя столичного юношу бежать за собой. Бант на ее талии подпрыгивал и трепетал на ветру, унося свою хозяйку в сумерки, как бригантину об алых парусах. «Ты будешь вечно незакатною в душе тоскующей моей…» — затянул в голове заевший мотив, и Лёлик, зажмурившись, заставил себя развернуться. В конце концов, у него были этюдники и холсты. И в них он мог заставить Эдемскую смотреть на него по-прежнему. «Вот и в этой истории пришел портретный этап» — горько-поэтично подумал Лёлик и, от досады пнув лежавшую на дороге шишку, побрёл неровным шагом к съемному дому.