Любовь всему верит, всего надеется и никогда не перестает

— Может, перестанешь уже ко мне на сцене прижиматься, а? — процедил Артем тихо, сквозь зубы, так, чтобы услышал только идущий следом за ним Глеб. — А за сценой можно? — поясничает Фара. — Нихуя! — Тебя это смущает? — Меня это — бесит! — взорвался Артем, накрыл полотенцем голову и прошел дальше в гримерку. За ними ввалились остальные участники команды, рассредоточились по комнате, кто-то сразу же начал открывать припасенные бутылки с коньяком и разливать их по стаканчикам, кто-то бурно обсуждал прошедший концерт. Артем между тем забился в самый дальний и темный угол, спрятал лицо за полотенцем, надеясь, что смятение его никем не обнаружится. Тут его плечо словно огнем обожгло — на него опустилась ладонь Глеба. — Не дергайся ты так, — произнес он приглушенно, — если не хочешь, больше не буду. Он сунул ему пластиковый стаканчик, наполненный горячительным, легонько сжал плечо, отпустил его и встал. Остальные ребята буквально стояли на ушах — всё для них было в новинку, всё в кайф — первый, еще такой незначительный, но такой долгожданный успех, первые гастроли, первые поклонники. Всё это будоражило кровь, и после концерта они зазывали всех желающих в свою гримерку, напаивали их, накуривали, короче, веселились вовсю. В этот раз они выступали в каком-то обшарпанном старом здании, бывший кинотеатр или что-то подобное, организаторы концерта — такие же молодые парни — тоже присоединились к их маленькой вечеринки. Кажется, в тот вечер одному Шатохину было не до веселья — на плече его всё еще горел отпечаток ладони Голубина, а во всём теле чувствовались вибрации от его прикосновений — на сцене тот так и норовил подойти ближе, прижаться к нему, обнять, и всё это вызывало странные и чересчур бурные реакции. Конечно, не стоило Артему так его отталкивать — Фара ему ничего плохого не сделал, он его друг, и это не вина Глеба, что от его прикосновений Шатохину становится трудно дышать. Да и дело тут не только в прикосновениях — даже когда они просто находятся рядом, Артем всем телом чувствует исходящие от друга импульсы — электрические разряды, волны, которые неудержимо притягивают к нему. А тут еще Глеб со своими объятиями — заключает в них друга от полноты чувств и эмоций после особенно драйвовой песни, а Артем в этот момент может думать только лишь о том, как сильно он рискует тем, что в любой момент толпа, бушующая перед ними, может увидеть обозначившийся у него стояк. И Артему в такие моменты становилось не только страшно, но и противно от самого же себя, от предающего его слабого тела. Кажется, и сам Глеб начал что-то замечать, неужели ему и впрямь нравится провоцировать друга или… Ему нравится эта реакция? Нет, об этом и думать невозможно. Хорошо, Глеб пообещал, что больше не будет его трогать, но этого ли в действительности хотел Артем? Даже если Глеб сдержит слово — как быть с тем, что иной раз Артему было достаточно одного его взгляда, чтобы вновь почувствовать возбуждение. Так было и сейчас — они сидели на значительном расстоянии, но то и дело посматривали друг на друга. С этими чувствами было сложно бороться — а с каждым выпитым Артемом глотком всё сложней. Целая буря эмоций бушевала у него в душе — и пытаясь утихомирить демонов, взрывающих ему мозг, он пил одну за одной. В какой-то момент он просто взял из рук товарища, подошедшего ему подлить, бутылку коньяка и приложился к горлышку. В этот момент их с Глебом глаза снова встретились — тот бросил пылкий взгляд, прикусил припухлую нижнюю губу, и это был просто выстрел — контрольный в голову без предупреждения. Тут одна из девиц, из тех, которых парни зазвали в гримерку после концерта, присела на колени к Глебу, и тот её не согнал, нет, напротив, с готовностью обнял за талию и начал тискать выглядывающую из разреза в майке грудь. Глаз не сводя при этом с Шатохина. Артем встал — хватит на сегодня с меня — и, пошатываясь, прошел через комнату, стараясь ничего и никого случайно не задеть. Как за короткое время он успел так накидаться — или это гляделки с Глебом так пьянят? Перед глазами у него уже всё плывет и кружится, он выходит из комнаты и вдоль по стеночке идет по коридору. Бесцельно шатаясь, он наткнулся на открытую комнатенку, которая служила подобием склада что ли — там хранился старый реквизит, какие-то коробки и чемоданы, всё в пыли. Артем зашёл туда и сел на первый подвернувшийся сундук, облокотившись о стену спиной, прикрыл глаза и несколько минут слушал стук своего бешено бьющегося сердца. Вдруг раздался скрип двери, но это не заставило Артема открыть глаза — потому что ему не нужно делать этого, чтобы узнать кто вошел. Яркий аромат духов от Hugo Boss, смешанный со сладковатым запахом травы, пота и сигарет — тело Шатохина мгновенно отреагировало почти болезненным возбуждением. Ни слова между ними не было сказано. Глеб подошел почти вплотную, встал между раздвинутых коленей Артема — руки легли на его бедра, обжигая даже сквозь плотную ткань джинс, двинулись выше, подбираясь к паху. Лицо его между тем было в сантиметре от лица Шатохина, и тот чувствовал тяжелое дыхание его и не смел пошевелиться. Но ему и не нужно было — Глеб делал всё сам, поражаясь своей смелости. Губы прижались к губам, дыхание остановилось — руки Глеба сжались у Артема на бедрах, придвинулись еще на пару сантиметров к паху. Очень нежно и легко Глеб, боясь спугнуть, двинул губами один раз, затем чуть смелее второй, и, наконец, осмелев, коснулся языком. Губы Артема сохраняли неподвижность, сам он застыл, словно статуя, веки его были плотно сжаты, а руки безвольно опущены. Но язык Глеба оказался настойчив, он продолжал нежно, но упрямо проситься внутрь, и в какой-то момент Артем не выдержал — его губы робко раскрылись, впуская в себя. В ответ Глеб прижался своим телом к телу Артема, явно демонстрируя собственное возбуждение, и пока язык его осваивался в приоткрытом рту друга, он коснулся горячего бугорка, затем сжал его и начал двигать ладонью, оглаживая его и потирая. Тело Артема бездумно подалось навстречу, член его с готовностью скользнул под тканью в руку. Его тело, не слушая глас ума, сделало ответный шаг, и, куда бы тот в конце концов ни привел, сейчас он вел прямиком к блаженству. Ни один парень еще не прикасался к Артему там, где была сейчас рука Глеба, и Шатохин уже дрожал всем телом, ощущая сладостный трепет в приближение оргазма. Понимая своим затуманенным рассудком, что, если прямо сейчас ничего не предпринять, то последствия будут самые позорные и печальные, Артём перехватил руку парня, сжал его тонкое запястье, украшенное кожаными браслетами, и отстранился. — Какого хуя ты творишь? — произнес он, надеясь, что это прозвучит угрожающе, да только голос его подвёл — на-гора выдал его возбуждение. Глеб расценил это «нет», как «да», полагая, что друг просто ломается, пытаясь сохранить лицо, поэтому снова потянулся за поцелуем. — Прекрати, — снова просит Артём сквозь зубы, — иначе я тебе въебу. Захотел — молча въебал бы, Глебу это хорошо известно, да и сам Артем это понимает. Губы их снова сближаются, но Артём отворачивается, смотрит куда-то за спину друга, на дверь в эту кладовку, которая вообще-то не заперта. Они сильно рискуют, надо прекратить немедленно — но тут ладонь Глеба сжимает сильней его стояк. Приглушённый стон вырывается из губ Артема, воспользовавшись этим, Глеб снова целует, а большим пальцем руки давит на головку. Его друг закрывает глаза от удовольствия и невольно прикусывает пухлую нижнюю губу Глеба, которая упирается в его рот. Но пыл Фараона даже это не может остудить, и язык его снова рвётся в бой. Вдруг совсем близко от них раздалось какое-то шуршание, может, мышь или хрен знает какая живность, обитающая в этом старом, полузаброшенном здании, но им на миг показалось, что кто-то зашёл в комнату. Оба замерли, Глеб обернулся, а Артём, тупо уставившись на руки Голубина, которые тот так и не убрал с его бёдер и паха, встрепенулся, наконец, ото сна, спихнул руки с себя, спрыгнул с коробки, рванул к двери. — Темыч, — позвал его оставленный Глеб, — подожди. — Иди на хер, Глеб, — шатаясь, ещё больше опьяневший Артём стремительно покидал комнату, надеясь успеть, пока чары на миг развеялись. — Если только на твой, — раздался насмешливый, хрипловатый голос, заставивший Артёма в бессильной ярости сжать зубы. Сразу пошёл в номер, который они снимали — жили по четверо в комнате в занюханной гостинице, бывшей общаге. В комнате никого не было, двое продолжали зависать на тусовке, а третьим был Глеб. Артём сразу же разделся, встал под душ — ледяные брызги хлынули из ржавеющего крана, но даже они не в силах были остудить огонь, пульсирующий по венам у Шатохина. Зажмурившись, он стоял, терпеливо снося обжигающий холод струй, молясь про себя, чтобы Глеб не пришёл. Или, чтобы наоборот пришёл — он не помнил, о чем он тогда в бреду молился, но точно о том, чтобы так или иначе его муки закончились. Член продолжает стоять, возбуждение не спадало, Артему хотелось подрочить, чтобы хоть немного сбросить напряжение, но он удерживался, понимая, что при дрочке в мысли его непременно ворвётся образ Глеба. Поэтому он просто выкрутил вентель горячей воды, чтобы потекла совсем ледяная. Оперся руками вперёд о стену, и стоял так, задыхаясь, пока слух его силился уловить знакомые шаги за дверью в коридоре, он знал, что, если Глеб зайдёт сейчас, он не сможет его снова оттолкнуть. Но в ту ночь судьба была к нему благосклонна, поскольку Фараон так и не пришёл ночевать, вообще. Все пришли под утро, а он нет, поэтому Артёму пришлось самому собирать его вещи и тащить к автобусу на стоянку, где хмурый от похмелья Глеб поджидал их. — Где шлялся? — рявкнул Шатохин и кинул ему под ноги его сумку и рюкзак. — А тебя ебет? — в тон ему ответил Фара, усмехнувшись. — Вообще ни капли, — отрезал Артём, старательно изображая безразличие. Он пошёл в магазин за сигаретами, поскольку успел скурить все запасы за ночь, а, когда вернулся, все уже успели занять свои места. Он зашёл в салон, пробежал его глазами, заметил, что Глеб, увидя его, убрал с соседнего кресла свой рюкзак — они всегда сидели рядом, это был негласный уговор уже, но в этот раз Шатохин молча прошёл мимо. Когда настало время заселяться в другую гостиницу, в следующем городе, парни толклись возле стойки ресепшена, а Шатохин влез вперёд и тихо попросил, чтобы его поселили подальше от Голубина. — Чем тебе Фара не угодил? — удивился Джимбо, который знал, что эти двое вообще неразлучны, — фанаток в номера водит? — Типа того, — буркнул Артем, — он ночью вообще не ложится, а я выспаться хочу хоть раз за весь тур уж коли нам выпала радость ночевки в не совсем конченном хостеле. Буквально спиной чувствуя тяжелый взгляд Глеба, Артем выхватил ключи и поспешил наверх, в номер. Перед глазами мелькнул насупившийся Голубин — на голову надвинут капюшон, в глазах обида, да Артем и сам понимает, что поступает жестко — ну, они же друзья в конце концов. Хотя какие нахрен они друзья, после такого-то? К другу не лезешь с поцелуями, об друга не трешь свой стояк и, конечно же, о друге не фантазируешь, пока дрочишь. Из-за друга самые прекрасные лалли на свете не теряют свою притягательность.

***

К двадцати трем годам Шатохин уже кое-что о себе понял, если не всё, то многое. Он отгонял навязчивые, как муха, попавшая в сироп, мысли, вытеснял в самый дальний уголок подсознания. Там, где он рос, это было неприемлемо. Вообще. Никак. В семье его — довольно демократичной, в общем-то, в которой ты мог гулять допоздна, приходить домой будучи навеселе, курить при родителях, но вот это вот — нет, исключено, даже заикайся об этом. Они никогда не поймут, а отец вообще убил бы за такое. В его кругах о таких вещах даже упоминать стыдно, только если с насмешкой, только если уничижительно, с презрением. Только так. Да и сам Артем взрослел в таком районе среди таких людей, где за один только нескромный взгляд, за случайно оброненное слово, да даже за "неправильный" цвет толстовки, можно было схлопотать по морде. Будь как все, помалкивай, не высовывайся, не выделяйся. Если бы кого-то в их тусовке в чем-нибудь подобном заподозрили бы, добром дело бы не кончилось. Даже, когда Артём переехал в Питер, ничего не изменилось — потому что куда бы ты не переехал, все свои проблемы ты привозишь с собой, и внутреннее неприятие, внутреннее сопротивление всё еще жило в нём и умереть ему суждено, наверное, было только вместе с ним самим. Парень умел притворяться — хорошо выучился за долгие годы. Всё время держать под контролем слова, взгляды, улыбку, голос, позы, жесты — Боже, сколько же всего приходилось контролировать и сколько энергии на это шло. Очень редко настоящий Артем мелькал в искреннем смехе, в ласковой, какой-то девчачьей улыбке, грустном взгляде, который он бросал на парней, которых ему доводилось видеть в большом городе — шли вместе, едва ли не за ручку, не от кого не скрываясь и не таясь. — Питер — что с него взять, порностолица России, — говорили обычно его друзья — Артём их, воспитанных в той же провинциальной, суровой морали, привез с собой, и они неодобрительно поглядывали на такие явления, подшучивали над этим, смеялись. Артем всегда соглашался, поддакивал — только бы на себя подозрение не навлечь, только бы про него этого не подумали. Он думал, что ему хватит сил прожить вот так — ну, а что, живут же люди, к тому же, к своим годам он уже понял, что жизнь — это не коробка гребанных шоколадных конфет. Старался забыться, покуривал блант, с головой уходил в музыку. Надеялся, что однажды это пройдет. И в самом страшном сне он представить себе не мог, что на него обрушиться это проклятие — белокурая принцесска. Они сразу подружились — Глеб был по особенному к нему расположен. Почему так вышло Артем не знал, но четко ощущал на себе интерес этого парня. К остальным Фара относился с дружелюбием, но с примесью легкой такой столичной снисходительности, а к нему — такой открытый и тактильный, что это начинало напрягать. Глебу ничего не стоило положить голову ему на плечо после сделанной затяжки травы или обнять за шею, стоя рядом, во время разговора с кем-нибудь третьим, в то время, как Артем, испуганный, напряженный, боялся дышать. Глебу ничего не стоило начать рассказывать ему что-то на ухо — почти касаясь его своими горячими губами, и у Артема миллионы мурашек начинали бегать по всему телу, а в сердце заползала странная, ядовитая тоска. Невозможно было отпихнуть этого мальчика, но близость его была Артему невыносима. Словно судьба хотела проверить его, испытать на стойкость — и если это была какая-то проверка, то Артем её, очевидно, не прошел. Потому что это должно было закончиться там, где началось. В какой-то момент они оба переступили черту, но Артём точно не знал тот день и час, когда они прошли роковые точки невозврата. Проблема в том, что мы не всегда можем уловить тот миг, когда судьба наша делает резкий разворот в ад. Может, это был тот вечер, когда Глеб впервые написал ему? Вышел его первый клип, потонувший в море издевок и насмешек, а малыш уехал в Сочи, и они переписывались всю ночь, и Артем утешал его, говорил, что не стоит обращать внимание на мнение других людей, особенно, если эти другие — анонимные пользователи интернета. —Ты особенный, — написал он тогда Глебу, — ты порвешь их всех еще, я уверен. Возникла долгая пауза, Глеб ничего не отвечал, Артём успел свернуть себе джоинт и раскурить его, когда на экране высветилось: Мне еще никто никогда такого не говорил. Родители не верят в меня, тренера не верили. А ты веришь… Артём улыбнулся невольно и сразу же набрал ответ: Я просто знаю. Наутро они созвонились, и Артем сказал ему еще много правильных вещей, но ему и не невдомек было, что то, чему он учил Фару неплохо было бы применить в собственной жизни. Ему самому никогда не было всё равно на то, что скажут люди, хоть он и пытался делать вид, что это так — очень легко давать советы другому, но следовать им самому намного сложнее. Но Фара тогда действительно заметно приободрился и еще больше потянулся к нему — он сказал, что, если ему теперь и важно чьей-то мнение, то это только мнение Бульвара. Он приехал из Сочи, они встретились на очередном пьяном квартирнике, и у Депо даже дыхание перехватило, когда он его впервые после долгой разлуки увидел. Глеб был такой притягательный — уставший после самолета, сонными, с полуприкрытыми глазами, в растянутой синей кофте, больше, чем нужно на два размера, с длинными, собранными в небрежный хвост волосами. Артем стоял в оцепенении, пока Фара через комнату, полную людей, пробирался к нему и думал о том, насколько же они всё-таки разные. Детство и юность, проведенные ими в разных условиях и в разных социальных слоях, сделали из них абсолютно разных людей. И все-таки что-то их притянуло друг к другу. Друзья. И одновременно не друзья вовсе. Наблюдать за пьяным и накуренным Фараоном было той еще пыткой — он закатывал глаза, улыбался и лениво перебирал пальцами выбившиеся прядки волос, а Артем только и мог думал о том, что в сексе он, наверное, такой же — неторопливый, ласковый, как приблудный кот. В попытке избавиться от этих мыслей, Артем вышел из комнаты и прошел на балкон, который находился в спальне, заваленной чужими куртками гостей. Была ранняя весна, шел снег, и пылающие щеки Артема приятно обжег морозный воздух из открытого окна. Он закурил нервно, вглядываясь в блестящую пустоту темных улиц, пытаясь восстановить дыханием, и ему это даже удалось почти, когда вдруг на спиной раздался скрип входной двери, и на балкон, по дороге зацепившись длинными ногами за порожек, ввалился Фара. — Холодно как, — он поежился, спрятал руки в рукава длинной кофты, подошел к Артему сзади, потянулся пальцами к его сигарете. — Ты один здесь? Артем молча пожал плечами, отдавая сигарету без сопротивления. — Я так устал, так спать хочу, — пожаловался Глеб и натянул на лоб капюшон еще ниже. — А завтра на студию… Он подошёл еще ближе, совсем близко, положил голову Артему на плечо, а на второе плечо положил руку, и они замерли так — Артем с грузом на плече, Глеб почти полностью на него оперевшись. — Уже рассвет скоро, — пробубнил Глеб, утыкаясь носом в плечо. — Угу, — Артем подхватил из его пальцев сигарету, чувствуя себя освещаемым самым теплым солнцем на свете. Их родственность душ и умов обнаруживалась за наносным и фальшивым, за слоями, которыми они обросли к своим годам, у них могла бы выйти славная дружба. Да, только никто из них дружить не хотел. Глеб придвинул губы к шее Артема, едва заметно втягивая носом воздух — запах кожи, пропитанной ганджей, звал и манил. Но Артем остановил его — положил руку на скользящую по его груди ладонь, и так они и замерли — с закрытыми глазами, чувствуя исходящее от тела друга тепло. — Пойдем поспим немного? — предложил Артём. — Сейчас, — ответил Глеб, — еще минуточку. Прижался к нему еще ближе, а Артём повернул голову и прислонился лбом к его лбу. Ему казалось тогда — вот на этом всё и прекратится. Артем думал, что поступил правильно — мягко остановил Глеба, не отвергая и не отталкивая его дружбу, обозначил определенные границы, за которую они никогда не переступят, но сам Глеб посчитал иначе. Наутро, когда они проснутся, между ними будут лежать на кровати еще какие-то тела — они с корешами заснули вповалку, вперемежку, в одежде, развалившись среди вещей, взгляды их встретились, и всё уже, в общем-то, было решено. Сотрудничество их было удивительно продуктивно — новые песни писались одна за одной, и скоро материала набралось так много, что можно было ехать в тур. Накануне они все вместе собрались на хате у Депо — вещи собраны, автобус стоит под окном, с утра должны были стартануть. Кто-то отсыпался перед дорогой, кто-то пил на кухне, а они с Глебом сцепились в приставку — гоняли в "фифу" до тех пор, пока у обоих не начинали болеть пальцы, тогда Артём останавливался и принимался скручивать очередной джойнт. Он погружался в это дело с головой, забыв обо всём на свете, любовно оглаживая свернутую бумагу, и не заметил то, как Глеб невольно залюбовался на это зрелище. — Ты так нежно это делаешь, — произнес он, — типа как ласкаешь сосок… Артем вздрогнул, остановился и поднял исподлобья глаза — Глеб наблюдал за его руками с улыбкой, и сам довольно изящно держа у губ сигарету. Не в первый раз Артем подмечал в нем эту двойственность — Глеб был женственным: глаза, губы, рот, тонкие запястья и пальцы, длинные волосы, опять-таки, но старательно это замаскировывал — иначе зачем ему эти грубые, черные татухи, в изобилии рассыпанные по его молочной коже, вечные черные балахоны на хрупком теле, нарочитая грубость, которая призвана была скрывать его странную манеру говорить — ломаясь, как девушка. Эта двойственность напоминала ему его собственную, только Артему всегда казалось, что у него лучше получается скрываться. Мотнув головой, парень поджёг косяк, втянул дым и передал другу. В конце концов, лучше выкинуть нахрен такие рассуждение из головы — они сейчас слишком накурены и пьяны, в мозг лезет какая-то лютая хрень, поэтому он просто молчит. Но Фара молчит тоже, и это становится неловко. — Поиграем еще? — спрашивает Артем, сжимая в руке джойстик. — Не, надоело, — отмахнулся Глеб, затягиваясь, — заебал этот футбол, я им в свое время по горло наелся, теперь видеть не могу… — А зачем играл тогда? — Ты предложил. — Да мне самому это не вперлось. Я думал, тебе нравится…— Артём окончательно растерялся — он специально и приставку, и игру эту купил, чтобы Глебу было чем у него в гостях заняться. Глеб усмехнулся, щурясь от дыма, который лез в глаза, убрал выбившуюся прядь со лба. — Не, мне от футбола до сих пор тошнит. До шестнадцати лет вся эта фигня. Были и хорошие моменты, конечно — сборы, выезды, друзья, но в целом — та еще поеботина. — Почему? — Ну, ты как винтик в системе, ты не человек вовсе, а функция — нападающий там, разыгрывающий. А себя ты выразить не можешь никак. Того, что у тебя на душе, — он внимательно посмотрел на развалившегося на диванных подушках друга, — а в музыке можешь. Можешь выразить то, что словами сказать не в силах, — добавил он, снова сделав затяг. — Тебе вроде как хватит, мелкий, — Артем протянул руку за джойнтом, их пальцы соприкоснулись, и Шатохин боязливо руку убрал. — Я мелкий? — Глеб усмехнулся, выпуская пару клыков дыма из носа. — А ты-то тогда кто? Артём недовольно скривился — одно дело, когда он сам шутит по поводу своего роста, и совсем иначе, когда это делает кто-то другой, тем более, Глеб. Почему-то ему хотелось нравиться, хотелось, чтобы он видел друга с лучшей стороны, Артем даже одеваться стал иначе — подстраиваясь невольно под стиль нового друга. И Глеб это стал замечать — вот сейчас он тянет свободную от косяка руку к его животу, разглаживает на нем футболку, чуть тянет на себя. — Это чё — моя майка? — он придвигается ближе, так близко, что пряди его светлых волос падают на плечо Артема. — Серьезно? Ты её у меня спиздил? Он поднимает глаза — затуманенные ганжем, осоловелые — тянет черную футболку с принтом Metallica на себя. — Отстань, я её сам купил, — вяло отпихивается Артем, стряхивая со штанов пепел, который падает с сигареты. — Но она тебе на пару размеров точно велика, и у меня такая же есть, — продолжает настаивать Глеб, шаря по его груди, — постой, на моей было пятно от краски и прожженная дырка, вот тут где-то. Он спускается ниже, касается рукой бедра, на которой лежит края майки. — Ну, я такую же как у тебя и купил, — признается, наконец, Артем, — отъебись. Глеб отваливает, откидывается на подушки, но глаз не отводит. — Дай мне блант, — просит нервничающий Артем. — Тут всё уже, — Глеб как присосался к косяку, так его и не отпускает из захвата губ, — еще есть? — Тебе уже хватит, малыш, — повторяет Артем, но начинает хлопать себя по карманам в поисках завалявшейся травы, не осознавая, как двусмысленно прозвучало обращение. В карманах ничего нет, на столе, заваленном пустыми бутылками, коробками из-под пиццы и бычками, тоже. Шатохин дотягивается до полупустой бутылки коньяка, делает глоток и передает другу. — Травы нет больше, на, выпей. Глеб присасывается теперь уже к бутылке, губы его плотно смыкаются вокруг горлышка, запрокидывает голову, обнажая шею, жадно пьет. Старательно отводя глаза, Шатохин чувствует острую нехватку дури в крови, ему хочется покурить пиздец как просто, с тоской он поглядывает на обуглившийся огрызок, зажатый в пальцах Глеба. Тот ставит бутылку обратно на стол и вытирает мокрые губы. — Всё равно хочется ещё курнуть, — капризничает Фара, делая затяг. — Мне тоже вообще-то, ты в одного целый джойнт всосал. — А хочешь, — Глеб садится вполоборота и кладет руку на спинку дивана за шеей Шатохина, — цыганский поцелуй? Могу разделить с тобой остатки травы. Он поигрывает косяком, перекатывает его в пальцах и наклоняется к другу. — Не, я воздержусь, — понимание, что он может оказаться так близко к губам Глеба, отбивает нахрен всю охоту к куреву, и он равнодушно смотрит на то, как Фара добивает косяк, и рука снова нервно тянется к джойстику. — Может, всё-таки доиграем? У нас тут типа ничья… — Ладно, — неохотно соглашается Глеб. Артём подозрительно легко выигрывает, радуется, аж подскакивает на диване, ловит взгляд Глеба, и тут же замирает, улыбка на его лице начинает гаснуть, а Глеб, отбросив джойстик, наклоняется и быстро, словно опасаясь передумать, целует его прямо в губы. Артема откинуло в самый угол дивана сразу же, потом он вскочил и вышел — стараясь даже не смотреть на Глеба. Фара потом сам подошёл — Артем стоял на кухне, у приоткрытого окна, смолил оставленный кем-то блант, силясь унять непонятную дрожь в коленях. — Извини, — Глеб уже совсем не такой веселый, как был, глаза его опущены, лицо наполовину скрыто под спадающими локонами, — извини меня. Он становится рядом, плечом к плечу с Шатохиным, облокотившись о подоконник, лицом к сидящим на кухне людям. Их кореша сидят за столом, о чем-то спорят, ржут, играет музыка, поэтому на двух друзей какого-то особого внимания никто не обращает. — Тебе повезло, что это я, — хрипло произносит Артём, — был бы на моем месте кто-то другой — у тебя были бы большие проблемы. Глеб неопределенно как-то пожал плечами и отвернулся в сторону. — Так что завязывай с этим, чувак, — подытожил Шатохин и, смяв окурок в наполненной до краев пепельнице, выходит в коридор — ему надо на улицу, на свежий воздух, развеять созданное Глебом наваждение, которое никак не хочет отпускать.